Они расположились на другом краю широкой равнины. Увидев наш укрепленный лагерь, тектоны устроили свой на почтительном расстоянии. Наши стены были деревянными, а они укрылись за своими гусеномусами. Я прекрасно помню, Прозерпина, лица легионеров, когда те впервые увидели последних гусеномусов, что выжили после похода. При виде этих огромных цилиндрических туш с коричневатой кожей, блестящей, словно от влаги, у людей сжались сердца.
– Вы – легионеры, – укорил их Цезарь. – С каких это пор жалкие червяки пугают римские легионы?
Все засмеялись, но этот смех не был искренним. Тектоники были рядом, на рассвете нам предстояла великая битва, выиграть которую мы не могли. Ты спросишь, Прозерпина, почему я был так в этом уверен? Я тебе объясню.
Во-первых, Либертус и его войско еще не подошли, потому что его солдаты не могли шагать с такой же скоростью, как легионеры, и их поход немного затянулся. Но самое ужасное было не это, а, вне всякого сомнения, другое. Самое главное несчастье, Прозерпина, заключалось в том, что битва должна была начаться завтра, а в этот день командовать армией должен был Помпей. Ты не ослышалась. Именно так и было.
Все это случилось по вине идиотской системы правления Республикой. Как ты уже знаешь, римляне ненавидели единоличное правление с тех самых давних пор, когда они изгнали своего последнего царя. Поэтому у них было два консула, а не один. Когда один сражался, предположим, в Азии, а другой в Африке, никаких проблем не возникало: каждый командовал своей консульской армией. Но в таком исключительном случае (как наш), когда две консульские армии должны были выступать одновременно и единым фронтом, кому надлежало ими командовать? Не смейся над моим ответом, Прозерпина, – они командовали армией по очереди: сегодня один консул, а завтра другой. Можно еще объяснить иначе: одному доставались четные дни, а другому нечетные. Клянусь тебе, Прозерпина, дело обстояло именно так! Трудно поверить, что наша нация смогла покорить мир с такими смехотворно нелепыми установками. Но так был устроен Рим до Конца Света.
Одним словом, на следующий день командование доставалось Помпею. Помпею! А теперь скажи мне: как ты полагаешь, разве мог направлять нас во время самого важного для рода человеческого сражения этот тип, который считал, что нам не следовало даже вступать в битву? Хуже не придумаешь.
Что же до Цезаря, он пребывал в отвратительном настроении. Одно из самых любимых его изречений гласило: «Я скорее буду первым человеком в самой затерянной деревушке Галлии, чем вторым в Риме», а сейчас по велению судьбы он оказался в подчинении у другого военачальника – и к тому же ни больше ни меньше как у своего злейшего врага.
Я бросился к Цицерону:
– Отец, ты должен что-нибудь придумать! Вспомни какой-нибудь юридический казус, произнеси пламенную речь, предложи политический пакт! Предложи любой выход! Но только сделай так, чтобы командовал войсками не Помпей!
Но он только покачал головой, потому что консульское правление составляло основу Рима. Это правило не могли нарушить ни законы, ни ораторское искусство, ни даже сама политика.
К вечеру я почувствовал себя очень скверно. Весь мой организм протестовал от отвращения: меня рвало, а живот то и дело пронизывала резкая боль. Не придумав никакого другого лекарства, я вышел из палатки и отправился искать Ситир Тра, хотя была уже полночь.
В лагере ее не оказалось, но мне сообщили, что кто-то видел, как она выходила через северные ворота. Ничего удивительного в этом не было: все чувства у ахий были развиты в десять раз сильнее, чем у прочих людей, и от вони легионеров их тонкое обоняние страдало непереносимо.
Я пошел более или менее в указанном направлении и отыскал ее на взгорке в лесу. Вернее, это она нашла меня. Я пробирался, раздвигая сосновые ветви, в свете луны, когда услышал голос, говоривший мне: «Иди сюда». Это была Ситир, которая, естественно, увидела меня гораздо раньше, чем я ее. Она спокойно сидела на вершине заросшего деревьями холма, упершись локтями в колени и положив подбородок на руки. Со своей позиции, скрытая ветвями, ахия могла наблюдать за лагерем тектонов.
Луна освещала ее обнаженное тело, и мне подумалось, что невозможно не любить и не желать эту женщину. Я присел рядом. Огромный лагерь тектонов расстилался перед нами, мерцая тысячами и тысячами костров. Скорее всего, на рассвете нас ждала смерть. Но знаешь, Прозерпина, я рассмеялся здоровым смехом, потому что был счастлив. По крайней мере, судьба позволила мне провести часть последней моей ночи рядом с Ситир Тра. Во время моих подземных страданий я не мог даже мечтать о такой удаче.
– Тебе кажется, что ты меня любишь, – сказала она, – но ты просто любишь жизнь и там, под землей, использовал воспоминания обо мне, чтобы не желать смерти и не потерять рассудок. Однако это все. На самом деле ты не знаешь, какая я, что я чувствую и о чем думаю.
– Я создал твой образ, это очевидно. Когда страх и боль немного отступали, мои мысли устремлялись к тебе. Я спрашивал себя, какая ты, как сложилась твоя жизнь. Когда меня пытали, я тоже думал о тебе и благодаря этому выносил боль. Кем были твои родители? Почему они покинули тебя? Как ты училась у монахов Геи? Что ты почувствовала, когда Темный Камень обхватил твою щиколотку? Гордишься ли ты своим воинским искусством, приходилось ли тебе когда-нибудь сомневаться в содеянном? Любила ли ты кого-нибудь – ахию или простого человека – как женщина? Я задавал себе все эти вопросы, снова и снова придумывал твою жизнь, меняя детали. Ты права: я выжил благодаря этому и еще юмору Субуры. После всего случившегося у меня не осталось сомнений: в самой безнадежной ситуации можно выжить только благодаря удаче, чувству юмора и любви.
– Я слышала тебя, когда ты был там, внизу, – сказала она. Наверное, я недоверчиво скривился. – Этой способности нас учат монахи Геи, когда мы готовимся стать ахиями.
Я по-прежнему не понимал.
– Иногда, стоит нам подумать о человеке, как мы его встречаем, – с тобой никогда такого не случалось? – начала объяснять мне Ситир. – Эта способность присуща всем человеческим существам, но у большинства она не развита, а монахи учат нас, как ее развить. И я чувствовала, что́ было с тобой в подземном мире: иногда казалось, что ты приближаешься, а временами ты удалялся. Порой мысль о тебе причиняла мне боль, и я думала: «Его сейчас пытают», а порой я испытывала облегчение и говорила себе: «Сегодня он не так несчастен, как накануне».
Я, естественно, не верил, но относился к ее словам с уважением: нам кажется, что камни не могут падать с неба, и тем не менее они падают.
Ситир долго и пристально смотрела мне в лицо своими зелеными глазами, а потом вдруг произнесла, приняв неожиданное решение, как всегда делают ахии:
– Завтра, если мы победим, я разделю с тобой ложе.
И снова принялась наблюдать за лагерем чудовищ. Ветер доносил до нас рев тритонов и гусеномусов, и я подумал о сотне тысяч вооруженных тектонов, которые отделяли меня от наивысшего блаженства, от объятий Ситир. Мне вспомнился Помпей, его опущенные веки и его неспособность командовать армией, и я понял, что все мы умрем.
Я дважды тихонько стукнул Ситир Тра пальцем по плечу, словно просил ее открыть дверь. Она обернулась, и я сказал абсолютно серьезно:
– А что, если мы займемся любовью не сразу после битвы, а перед самым ее началом?
Она рассмеялась. До той минуты я даже не был уверен, что женщины-ахии смеются.
Взошло солнце, и мы приготовились к битве. А сейчас, Прозерпина, наберись немного терпения и послушай, как происходили битвы в нашем мире.
На рассвете оба войска покидали свои лагеря и строились на поле боя. Этот маневр обычно занимал довольно много времени: распределить и построить десятки тысяч солдат на боевых позициях было непросто. И другая важная деталь: построение двух армий еще не означало, что сражение обязательно начиналось. Одна из двух противоборствующих сторон могла решить отложить битву по самым разным причинам: из-за погодных условий, из-за того, что генерал замечал нечто непредвиденное в рядах противника, и даже из-за того, что авгур в последний момент видел сгустки крови в печени утки, а это говорило о том, что бог Марс не дает войску своего благословения. Мало ли что еще могло произойти. В таком случае армия возвращалась в лагерь и сражение откладывалось до следующего утра. Воины, уходившие от битвы, естественно, подвергались издевкам противников, которые смеялись над их малодушием. Однако бой – решающий момент кампании, он мог закончиться блестящей победой или полным разгромом, и никому не хотелось терять всю армию.
Я надеялся только на то, что тектоники в последний момент по какой-нибудь причине отложат битву, хотя, как мне было хорошо известно, они обычно не избегали сражений. Зачем? Это были самые воинственные существа на всей планете, и они никогда не сомневались в своей победе. И какое страшное зрелище, Прозерпина, представляло собой их построение перед битвой! Тысячи и тысячи тектоников, готовых к бою, укрывались за своими рычащими щитами. Как ровен был их строй: все ноги на одной линии!
Итак, я готовился к худшему, когда случилось нечто непредвиденное – из строя тектонов вышел кто-то, а потом их оказалось двое. Сначала мы видели их смутно, потому что войска стояли на довольно большом расстоянии друг от друга. Когда они подошли ближе, мы увидели тектона и какого-то мужчину, а потом наконец узнали обоих. Я чуть не упал с лошади, Прозерпина: то были Нестедум и Кудряш! Вне всякого сомнения – мой друг Гней Юний Кудряш! А тащил его почти волоком за локоть он – Нестедум.
Я попросил разрешения покинуть строй и отправиться на переговоры, потому что по крайней мере знал их обоих. Я машинально обратился к Цезарю, но Помпей опередил его и кивнул с царственным видом:
– Отправляйся к ним, Марк Туллий.
Таким образом он показывал мне, что всем командовал он.
И я поскакал туда и, миновав нашу линию обороны, оказался на ничейной полосе земли, которая разделяла обе армии. Нестедум толкнул обессиленного Кудряша, и тот упал на землю. Руки у моего друга были связаны, а все тело покрывали синяки и ссадины. Я рассчитывал вести переговоры с Нестедумом, не сходя с лошади, и подчеркнуть таким образом свое моральное превосходство, но при виде избитого и исхудалого Кудряша спешился и опустился рядом с ним на колени, чтобы поддержать несчастного: долг дружбы и сочувствие одержали верх в моей душе.