– А что нам оставалось делать? Это были наши ребята, дети Рима.
– Сейчас все – дети Рима! – закричал я. – Но, очевидно, вы этого понять никак не можете! Рабовладения больше не существует, вас могут обвинить в преднамеренном убийстве тысячи свободных людей!
Цезарь попросил Помпея и моего отца оставить нас наедине. Когда они ушли, он почти грубо схватил меня за локоть и сказал:
– Это ты ничего не понимаешь! Мы можем победить подземных жителей вместе с Сенатом или даже без Сената, но не можем победить против Сената.
(На самом деле, Прозерпина, учитывая дальнейшие события, нельзя не признать, что в этих словах заключался весьма саркастический парадокс.) Но самое ужасное случилось потом. Либертус и его армия должны были присоединиться к нам, и кто-то должен был с ними связаться. И кого собирался послать Цезарь? Меня – Марка Туллия Цицерона.
– Ни за что! Пошли кого-нибудь другого.
– Я посылаю именно тебя, потому что Либертус тебе доверяет. Придумай сам, как объяснить ему эту историю с рабами. Утаи ее от него или соври что-нибудь.
Я снова отказался.
– Ты отправишься к нему как миленький! – закричал он. – Потому что, если ты не скроешь от него случившееся или не соврешь, Либертус не будет сражаться. А если он не будет сражаться, погибнем мы все. Ты, я, твой отец. И почему? Потому что однажды ты не солгал бывшему рабу с отвислыми щеками. Ты этого хочешь?
Так вот, знаешь, как я поступил, дорогая Прозерпина? Скрепя сердце я согласился. Что мне оставалось делать? Когда я уже сел на лошадь, Цезарь дал мне последние наставления:
– Поспеши и немедленно найди Либертуса. Проводи его вместе с войском и, сделав большой крюк, расположи их в тылу лагеря тектонов. Тогда до них не дойдут вести о тысяче этих бедолаг. Вам будет нетрудно занять нужную позицию, потому что у Либертуса много проводников и солдат из этих краев. Но обязательно идите кружным путем, чтобы вас не заметили тритоны и разведчики врага. Если же до Либертуса каким-то образом дойдут сведения о том, что мы пожертвовали тысячей рабов, отрицай это, бесстыдно ври и изображай священное негодование – рви на себе одежды на глазах у всех. Возможно, тебе не удастся его убедить, но, по крайней мере, он начнет сомневаться, и мы выиграем время. Нам нужно только одно: чтобы завтра Либертус сражался, а все остальное не имеет значения! После победы над подземными чудищами мы придумаем, как загладить перед Либертусом нашу вину за такое некрасивое решение. Ну давай, поторапливайся! Я собираюсь начать сражение завтра утром, с Либертусом или без него! Тебе еще что-то надо объяснять?
Я покачал головой. Прежде чем я успел пришпорить коня, Цезарь заключил:
– Такова война, Марк: одна десятая насилия и девять десятых лжи.
И он сам шлепнул рукой по крупу моего коня, который поскакал галопом.
Я выполнил поручение Цезаря: встретился с Либертусом, Палузи и их войском и проводил их на позиции, которые указал мне триумвир. Мы двигались кружным путем, чтобы войско повстанцев не подошло к лагерю легионеров и не узнало о бесчестном обмене с тектониками.
Мы передвигались очень медленно и принимали тысячу предосторожностей, пока не оказались в тылу тектонского лагеря. В конце нашего пути мы велели Палузи и его солдатам быть очень бдительными: многочисленная армия противника миновала до нас эту территорию, и, вероятно, оставила за собой на обочинах дорог несколько дублетов. Если эти существа заметят наше передвижение, нам несдобровать. И мы не зря старались себя обезопасить, потому что обнаружили трех или четырех чудовищ, которые еще возились со своей плацентой или учились ходить. Мы расправились с ними с большим удовольствием. Парочка молодых тектонов уже стояла на ногах, и их туловища были покрыты тучами жуков, пауков, блох и муравьев, которые покинули свои муравейники. Это скопление разнообразных мелких созданий придавало чудовищам странный вид. Когда копья пронзали их тела, тектоны корчились и раскрывали пасти, точно акулы, смертельно раненные гарпуном. После того как они испускали дух, муравьи возвращались в свои муравейники, будто чары тектоников рассеивались.
Если не считать этих коротких стычек, мы благополучно пробрались в тыл к тектонам, к северу от поля битвы. Либертус разбил лагерь на почтительном расстоянии за небольшой возвышенностью, чтобы противник не заметил теней, не услышал шум и не учуял запахи.
Мы с Либертусом и Палузи совещались недолго: им надо было просто начать атаку по приказу Цезаря. Их роль представлялась ему решающей. Настоящим военачальником, как я уже говорил, Прозерпина, был Палузи, суфет Палузи. На мой вопрос о доблести солдат его войска он ответил прямо, и его оценка была весьма объективной:
– Они не львы и не мыши. Я сделал все, что было в моих силах, и ахии мне в этом очень помогали. Естественно, пока ты их не увел. – По его тону я не понял, был ли это упрек или простая констатация факта. Потом он добавил: – Цезарь знает, что делает. Наше войско неспособно осуществить сложный маневр, но если надо нанести решающий удар, наши люди сделают это лучше любого легиона, потому что на них нет тяжелых доспехов, а сражаются они не ради денег, а ради свободы.
Настал вечер, до полной темноты оставалось совсем мало времени. Мне надо было возвращаться в лагерь легионеров, но, вскочив на коня, я заметил, что воины Либертуса уже разводят костры, чтобы готовить еду и согреваться ночью, и попросил Палузи категорически это запретить: ночной холод, конечно, неприятен, но если тектоны их обнаружат, дело будет совсем плохо. Небольшой холм скрывал их, однако отсвет костров лагеря, где разместились тридцать тысяч солдат, не остался бы незамеченным.
И вот тогда Либертус поднялся на валун и обратился к своим солдатам:
– Друзья, братья и сестры! Нам нельзя зажигать костры, потому что жестокий враг может нас обнаружить. Однако холод нам не страшен. Для многих из нас эта ночь будет, наверное, последней ночью в этом мире. Поэтому, если вы хотите согреться, пусть ваши тела сольются в объятиях.
Да, он произнес эти слова: «Пусть ваши тела сольются в объятиях». Потом их истолковывали и перетолковывали тысячу раз, но на самом деле он сказал только то, что хотел сказать: его люди не могли разжигать костры, чтобы тектоники не обнаружили маневр Цезаря. Однако Либертус был Либертусом и в то время уже оказывал влияние на своих соратников скорее как пророк, чем как вождь повстанцев. И хочешь, я скажу тебе всю правду, Прозерпина? Услышав его слова, я тоже почувствовал волнение. «Обнимите друг друга». Таков был девиз Либертуса, ради этого он явился в мир, который, возможно, ему предстояло покинуть назавтра. Я вспомнил тот день в пустыне, теперь казавшийся мне таким далеким, когда этот человек хотел воспротивиться смерти: «Я хотел совершить нечто важное в своей жизни». Либертус произнес тогда эти слова и был прав: ему еще предстояло совершить нечто важное, он еще должен был сказать всем рабам, всему миру: «Обнимите друг друга».
Я посмотрел на Либертуса, оглядел всю толпу нищих и обездоленных. Через несколько часов, как только рассветет, судьба всего человечества будет в руках этих людей – многострадальных горемык, оборванцев, страдающих от голода и холода. И тогда, Прозерпина, я спешился, вернулся к Палузи и Либертусу и рассказал им о том, что случилось с тысячей мужчин и женщин, которых отправили тектонам. Да, Прозерпина, я сделал это. Я рассказал им все.
Я не мог солгать им, потому что не был таким, как Цезарь, и не мог послать их на поле боя обманом. Так осуществляли политику и вели войну римский Сенат и его магистраты, но мы хотели изменить мир. Какой смысл в отмене рабства, если после нее люди поступали так же, как раньше? От Цезаря и Помпея следовало ожидать, что их души будут сопротивляться переменам еще долго, но я был иным человеком – я изменился, потому что побывал на самом дне. Как Либертус и все рабы мира.
Либертус выслушал меня с огорченным и опечаленным видом, но не разгневался. Удивительно, но он не стал кричать или укорять меня, а вместо этого произнес неожиданные слова. Вот что сказал Либертус:
– Мы уже знаем, Марк Туллий.
И тогда откуда-то из лагеря появилась Ситир Тра.
Ахии были свободны, они приходили и уходили, когда хотели, а она – особенно. Увидев, как тектонам пожертвовали более тысячи рабов, она отправилась навстречу войску повстанцев.
Я онемел от изумления, а Бальтазар Палузи был на удивление спокоен; он даже не перестал жевать кусок какой-то черствой лепешки.
– Я вас предупреждал. Этим людям доверять нельзя, – только и сказал он.
Я обратился к Либертусу:
– Ты имеешь полное право завтра не участвовать в битве. Но в таком случае наступит Конец Света.
Я переглянулся с Ситир и уехал.
На обратном пути пейзаж казался мне призрачным: солнце уже совсем зашло, я скакал в ночных сумерках, встречая по пути трупы дублетов, которых мы убили раньше. Сейчас они серебрились в лунном свете.
Когда я добрался до лагеря, была уже темная ночь. У самых ворот меня остановили часовые, но декурион, который ими командовал, наверняка долго жил в Субуре.
– Заткнитесь, идиоты! – сказал он часовым.
Декурион открыл мне ворота и, когда я заходил в лагерь, заметил:
– Мне эта война очень нравится. Никаких паролей запоминать не нужно: если ты бобовоголовый, значит ты враг, а если человек, значит друг.
«О, если бы все было так просто», – сказал я себе.
Я отправился в постель, но не мог уснуть, потому что меня мучила тоска. Впрочем, я хочу быть с тобой откровенным, Прозерпина. Настоящая причина моих терзаний и моей досады не имела ничего общего с тем, пойдет Либертус в атаку или оставит консульскую армию на произвол судьбы. Нет. Меня лишало сна не то, что мы могли пасть жертвами тектоников или собственной низости. Нет. Меня огорчало то, что Ситир обещала разделить со мной ложе, если по счастливой случайности мы победим, а теперь, после предательства, совершенного триумвирами, как мог я просить ее исполнить обещание?