то-то бросил его в огонь, а они думают, что спасутся, если будут вгрызаться в древесину еще быстрее и прятаться еще глубже.
Я добрался до дома живым и сам не мог поверить своей удаче, потому что улицы кишели тектонами. Внутри вся прислуга, естественно, была очень напугана и взволнована, а мой отец, наоборот, сохранял полнейшее спокойствие. Когда я вошел, Цицерон спокойно читал какой-то текст, который, вероятно, занимал все его внимание, потому что он лишь на секунду оторвал взгляд от пергамента.
– А, Марк, ты вернулся, – были его единственные слова. Потом он показал мне свиток: автор текста рассуждал о мантикорах и закате великих империй. Цицерон вздохнул. – Я так и думал. Эта мантикора предвещала наш конец…
– Но, отец, это была никакая не мантикора, а тектоники. С выдумками бороться нельзя, а против легионов подземных жителей – можно.
Он меня не слушал. Как ни печально мне в этом признаться, я думаю, что в тот день, в последний день своей жизни на земле, отец не хотел со мной разговаривать, потому что ему пришлось бы признать, что правда была на моей стороне: рабовладение следовало отменить. Если бы Рим изменился, Республика избежала бы гибели. Но Цицерон оставался Цицероном, твердым и непоколебимым как скала.
Самый верный его слуга, Деметрий, готовил ему ванну, поместив ее в самой парадной зале дома. Отец заметил мой удивленный взгляд и сказал:
– А, это для моего самоубийства. Горячая вода не позволяет крови сворачиваться и подслащает горечь смерти.
Вероятно, он велел поставить ванну в центре дома, чтобы подчеркнуть значимость собственной фигуры: умирая на глазах у всех, Цицерон показывал, что не боится смерти и что ему нечего скрывать. Кроме того, недаром он был великим оратором: каждому своему шагу он придавал небольшой элемент театральности. Его любимый Деметрий тщательно готовил все необходимое, будто его хозяин собирался не совершить самоубийство, а отправиться на званый ужин.
Да, то был достойный конец для Цицерона. Зная его характер и ясность мысли, я понимал, что разубедить его невозможно, но попытался воззвать к его чувству ответственности и сказал, что он должен жить, чтобы спасти то, что останется от Рима.
– Рима больше нет, – ответил он.
Деметрий руководил другими рабами, которые таскали ведра горячей, почти кипящей, воды и выливали ее в большую ванну в центральном зале. Цицерон обнажился и опустился в ванну, над которой витали облака пара.
Я упал на колени и, схватившись за края ванны, безуспешно пытался сдержать слезы, но в то же время эти усилия не давали мне говорить. Отец же просто поднял руку и спокойно объяснил:
– Если тебе однажды придется последовать моему примеру, помни: вены надо перерезать не поперек, а вдоль – сверху донизу, от запястья к локтю. Тогда кровотечение будет сильнее, а горячая вода и твое стремление умереть довершат дело.
Он говорил о собственной смерти с таким равнодушием, точно объяснял рецепт варки спаржи. Пока я пытался пробормотать что-то ему в ответ, в зал ворвалась толпа.
Это были они, тектоники.
Ужасная картина. Чудовища набросились на рабов, которые разбегались, как кролики. Только Деметрий остался защищать своего хозяина: он испугался не меньше остальных, но принялся лупить тектоника металлическим ведром, словно это могло что-то изменить. Я в отчаянии дрался с двумя чудовищами, которые напали на меня. Остальные пятеро или шестеро перевернули ванну Цицерона.
И тут, Прозерпина, я узрел самую постыдную сцену в своей жизни: мой отец подвергся насилию, против которого ничего не мог сделать. Марк Туллий Цицерон, голый и мокрый, ударился локтями и коленями о твердый мраморный пол.
Больше мне почти ничего не удалось увидеть. Помню только, что я заорал как сумасшедший – я оскорблял их, я кричал о той ненависти, которую питал к их адскому миру с его красными облаками магмы и их республикой убийц. И тут вдруг удары прекратились. Мои палачи не верили своим ушам: я и сам не заметил, что заговорил на тектонском языке.
Они вытащили меня из дома волоком и продолжали время от времени награждать тумаками, но сразу убивать не стали. Поскольку мне приказали идти, не поднимая головы, я не знал, куда меня ведут, пока не оказался на месте: мы пришли не куда-нибудь, а в само здание Сената.
Сейчас там было полным-полно тектоников. А где собираются эти чудовища, всегда кипит работа – они не умеют сидеть сложа руки. Некоторые пожирали мертвых сенаторов, отцов отечества, чьи трупы валялись между рядами и на скамьях священного зала. Остальные – и таких было большинство – занимались отвратительным делом, которое это жуткое племя знало в совершенстве: они копали вертикальную шахту, чтобы попасть в свой мир.
В самом центре зала, там, где вставали ораторы, чтобы произнести свою речь, теперь зияла дыра – огромная, черная и круглая дыра. Возможно, то была чистая случайность, а может, таким образом они хотели продемонстрировать свое пренебрежение к нашим законам и нашим магистратурам. Земля в буквальном смысле слова разверзлась под нашими ногами.
Я знал, как быстро они работают, – их скорость всегда казалась мне поразительной. Дна этого колодца уже не было видно, и из глубины доносился шум, словно там работала гигантская кузница, и поднимался вонючий газ, который всегда сопровождал все их горные работы. Благодаря моему пребыванию в подземном мире я знал, что этот газ выделяется из мочи гусеномусов – он действовал как сильнейшая кислота и разъедал самые твердые скалы и самые плотные почвы, что очень ускоряло работу. Но вонял он отвратительно, Прозерпина, просто ужасно.
Они толкали и били меня, а потом бросили в угол, точно мешок с мукой, и даже не озаботились связать мне руки. Зачем?
Некоторое время я наблюдал необычные сцены: наш Сенат был разорен, статуи, украшавшие его, свалены на пол и разбиты, на скамьях лежали трупы сенаторов – обезглавленные, выпотрошенные или недоеденные. На противоположной стороне этого торжественного зала сгрудились избранные пленники – сенаторы, которым насытившиеся чудовища сохранили жизнь. Их вид доказывал, что эти люди были недостойны своего высокого звания! Они сбились в кучу, точно бараны, а их обычно белоснежные тоги были сейчас грязны и покрыты следами ног. Опустив головы, будто в поклоне, сенаторы складывали ладони вместе и молили о пощаде. Даже кролик, которому свернули шею, так не дрожит! Время от времени они поднимали голову, чтобы посмотреть в сторону центрального ораторского места, где разверзлась черная дыра, огромная, как жерло вулкана, которая спускалась вертикально в самую глубь земли. Ты сама видишь, Прозерпина, что не зря даже сегодня мы называем этот день днем Конца Света.
Тут в дверях показался кто-то новый, и все тектоны замерли, оставив свои дела. Многие землекопы вылезли из колодца, а те, что стояли на четвереньках, пожирая трупы сенаторов, встали в полный рост. Да, это был он. Наверное, ему доложили, что его солдаты поймали человека, который говорит по-тектонски, и он, несомненно, сразу заключил, что это могу быть только я. Тектон подошел прямо ко мне. Я не ошибся. Это был Нестедум.
– Здравствуй, Марк. Я тебя предупреждал: все может измениться.
Его «р» по-прежнему было раскатистым, а «с» ему безумно нравилось растягивать. Цицерон никогда бы не позволил так коверкать латинский язык. Подниматься на ноги смысла не имело. Зачем? Я остался сидеть на полу, обняв руками колени. Он посмотрел мне в глаза. На протяжении моей жизни мне пришлось не раз встречаться лицом к лицу со множеством могущественных людей и подземных жителей. Когда некоторые из них, самые коварные и злобные, смотрят на тебя, ты обычно думаешь: «Я погиб». Но когда на тебя смотрел Нестедум, в голове рождалась иная мысль: «Лучше бы я был мертв».
– Знаешь, что я тебе скажу, Марк? Я наконец придумал анекдот, – сообщил он. – Хочешь послушать?
Да будет тебе известно, Прозерпина, что у тектоников отсутствует само понятие юмора. Они почти никогда не смеются, потому что не умеют, не могут или не хотят. Правда, иногда вместо нашего веселого смеха они издают звуки, похожие на уханье совы, но на большее чудовища не способны. Когда я оказался в их подземном плену, тектоны поначалу, слыша мой отчаянный хохот, думали, что это признак какой-то болезни. Потом Нестедум попросил меня объяснить, что эти звуки означают, и я попытался втолковать чудовищам само понятие юмора. И надо отдать Нестедуму должное: ему удалось более или менее понять основные принципы.
Тектон посмотрел на меня своим испепеляющим взглядом и рассказал мне свой анекдот:
– Ненависть говорит Боли: «О, куда ты запропастилась? Ты мне нужна! Без тебя моя жизнь не имеет смысла!» А Боль отвечает: «Я ухожу от тебя, потому что не хочу тебе подчиняться».
Он подождал моей реакции, а потом спросил:
– Тебе не смешно?
– Ты так ничего и не понял, – вздохнул я. – Хороший анекдот должен отвечать двум требованиям: быть кратким и забавным. Твой диалог короткий, но не смешной. Более того, он очень скверный.
– Возможно, так оно и есть, – ответил он. – Но будешь ли ты смеяться, когда представишь, что могут сделать с тобой ненависть и боль?
Можно ли умереть просто от страха? В критических ситуациях каждый человек реагирует на события по-разному, и коренной житель Субуры мог ответить на угрозы только юмором.
– А теперь я расскажу тебе анекдот, – сказал я Нестедуму. – Два тектона случайно выходят на поверхность земли в солнечной и прекрасной Италии. Один говорит другому: «Ну вот. Мы уже оказались на самом верху, однако наша природа заставляет нас бесконечно рыть и копать». Тут он смотрит на голубое небо и продолжает: «О, вверх копать я не могу, потому что там только воздух и облака!» И, охваченный отчаянием, совершает самоубийство.
– А другой? – поинтересовался Нестедум.
– Другой смотрит вокруг и видит прекрасный мир, столь отличный от тех сумерек, откуда они явились, и говорит: «О! Если рыть вверх я не могу, мне остается только рыть вниз. Но тогда я опять окажусь в мире тектонов, откуда пришел».