было непостижимым.
На протяжении всего морского путешествия, которое прошло в несколько этапов, до нашего прибытия в Африку мы разговаривали только три раза и очень недолго. Вот, Прозерпина, наша первая беседа:
Я: Как тебя зовут?
Она: Ситир. Ситир Тра.
Конец первого разговора.
А вот и второй, на следующий день:
Я: Ну хорошо, Ситир, вас, ахий, привлекают сильные чувства. Но в ту ночь, насколько я помню, я был просто раздражен и разочарован, и мной двигали разве что непомерное тщеславие и раненое самолюбие. Как же так? Неужто эти чувства достойны того, чтобы ты рисковала своей жизнью, защищая меня?
Она: Если тебе это неизвестно, мой ответ на твой вопрос ничего тебе не даст.
Здесь я должен сказать, что Сервус внес свой небольшой вклад в наши рассуждения:
– Никто не знает, почему пчелу влечет нектар из одного цветка, а не из другого, доминус, но совершенно ясно, что тому есть причина.
Я подумал было, что на этом наш разговор заканчивается, но не смог удержаться от шутки в субурском духе и сказал что-то вроде: «А вот эта женщина никого не привлечет, хотя и разгуливает, показывая всему миру свои прелести». И тут она, Ситир, подскочила ко мне, и от ее слов мне стало не по себе.
– Ты прав, в тот вечер от тебя исходили только злобные и ребяческие эмоции. Но наставники, служащие богине Гее, учат нас читать не только чувства, но и то, что спрятано за ними.
– Неужели? И что же ты разглядела за моими чувствами?
– Птенчика, который хочет вылупиться из яйца. И я здесь, чтобы помочь ему разбить скорлупу. Но постарайся меня не разочаровать. – И потом она добавила: – Ты знаешь, что представляет собой этот мир? Огромная силосная башня, в которой хранится не зерно, а страдание, и бо́льшую часть этого страдания причиняют не смерть или болезни, а несправедливость. И вот сейчас, когда в мире столько несправедливости и столько несчастных, которых можно спасти, я трачу свое время на тебя.
Она положила ладонь мне на грудь под ключицей, посмотрела на меня своими зелеными глазами – о, какие у нее были глаза! зеленее, чем водоросли в заводи Стикса, – и сказала:
– Я больше не буду тебе этого повторять, птенчик; но если ты разочаруешь богиню Гею, я тебя придушу.
Она произнесла эту угрозу таким же бесстрастным тоном, каким бы могла сообщить: «Вечером я убью кролика и приготовлю ужин».
И наконец, наш третий разговор:
Я: Ты не слишком разговорчива, Ситир Тра.
Она: Зато ты, птенчик, чересчур болтлив.
Раньше я сказал, Прозерпина, что плебеи очень обрадовались, узнав, что поплывут на одном корабле с ахией, однако они не докучали ей, а скорее наоборот. Хотя на палубе всегда скапливалось много народу, вокруг Ситир обычно образовывалось свободное пространство, будто все предпочитали держаться от нее подальше. Я поделился своими наблюдениями с Сервусом:
– Плебеи преклоняются перед ахиями, это совершенно очевидно. В чем дело: они считают их своими спасителями или испытывают перед ними священный трепет?
– Я вижу, доминус, тебе незнакома поговорка.
– Нет.
И тут он произнес:
– «Если встретишь козу, не подходи к ней спереди; если встретишь лошадь, не подходи к ней сзади; а коли встретишь ахию… не подходи вообще». – И он заключил: – Ахии сами приближаются к человеку, которого решили защищать, что случается крайне редко. Мне кажется, доминус, ты еще не отдаешь себе отчета в том, насколько тебе повезло заполучить ахию в хранители.
Вот такова была Ситир Тра, ахия.
Путешествие в Африку оказалось долгим и утомительным. Ты, Прозерпина, живешь в такой огромной подземной пещере, что в ней бы легко поместился целый остров Корсика, и поэтому тебе трудно понять, какую важную роль играли моря для нас, римлян. На поверхности земли океаны полны не пресной водой, не лавой и не ртутью, а, каким бы странным это обстоятельство тебе ни показалось, водой соленой. И эти огромные пространства, заполненные непригодной для питья водой, не разделяли владения Римской империи, а объединяли.
В Мессине мы пересели на другой корабль, который довез нас до Лилибея на самой западной оконечности острова Сицилия[18], а там нам пришлось подняться на борт третьего корабля. На этот раз мы уже отправлялись в Утику, столицу провинции Проконсульская Африка.
Во время этого последнего путешествия по морю я посвятил досуг тому, что мне следовало бы сделать гораздо раньше: мне захотелось расспросить Сервуса о его прошлом и узнать, почему он так много знает об ахиях. И он рассказал мне историю своей печальной жизни, такой же серой и пустой, как море, что окружало в тот день наш корабль. Сервус был сиротой, а в нашем мире перед Концом Света такая судьба вела прямиком к жизни, полной страданий, унижений и несчастий. А потому, прежде чем продолжить рассказ, позволь, чтобы тебе было понятнее дальнейшее повествование, коротко описать важнейший общественный институт, основу нашей древней и прогнившей Республики, – рабовладение.
В Риме перед Концом Света люди попадали в рабство в основном четырьмя способами. Во-первых, из-за долгов. Гражданин, неспособный вернуть свои долги, обычно возвращал их ценой своей свободы. Во-вторых, дети рабынь становились собственностью доминуса своей матери. Однако эти два способа не могли значительно увеличить численность рабов. Третьим способом, который, напротив, обеспечивал мощный приток невольников, была война.
Первая причина и объяснение любой войны – выгода, которую рассчитывают получить те, кто ее развязывает. Это закономерно, и я могу уверить тебя, Прозерпина, что рабы были для римских патрициев самым главным, надежным и верным источником богатств, гораздо важнее, чем золото или серебро. Тем не менее приток пленных сильно колебался: он зависел от результатов кампаний, а никто не знал точно, когда война начнется, чем закончится и можно ли будет извлечь из нее достаточную выгоду.
Таким образом, достойнейший, важнейший и всеохватывающий общественный институт, коим являлось рабовладение, мог продолжать свое существование в основном благодаря четвертому способу – использованию сирот.
В Риме и его владениях рождалось огромное количество нежеланных детей; родители оставляли на произвол судьбы тысячи и тысячи младенцев, и огромное их большинство пополняло ряды рабов.
Детей оставляли у ворот учреждений, которые представляли собой не что иное, как выгодные предприятия. Сирот там обеспечивали кровом над головой и пропитанием (довольно скудным), рассчитывая получить с этих затрат в будущем солидные проценты: как только малыши могли поднять мотыгу или идти за плугом, их продавали как сельскохозяйственных рабочих. Я не стану здесь распространяться о самых темных сторонах этих сделок, Прозерпина, чтобы не оскорблять твой слух. Сервус был одним из этих безымянных детей. Одним из многих. Но ему повезло: его взяли к себе монахи, поклонявшиеся богине Гее.
Они принадлежали к необычному религиозному ордену, чьи корни уходили на Восток. На самом деле их верования отличались от всех прочих, и, насколько мне известно, этот культ был единственной атеистической религией из всех существовавших. Они не верили ни в какого бога (хотя наш пантеон предлагал им самый широкий выбор). Монахи считали Гею женщиной, чтобы иметь возможность создавать ее скульптурные изображения и представлять себе образ богини. Однако Гея для них была скорее не божеством, а некоей идеей, размытым понятием. Она считалась началом начал, естественным состоянием мироздания, то есть покоем и равновесием. (Да разве покой – естественное состояние мира?! Не смешите меня! Последователям Геи следовало бы наведаться на площади Рима и погулять немного среди орущих торговцев, полумертвых уток и поросят, проституток и воришек!) Вообще-то, последователи Геи не отрицали категорически существование божеств; они просто утверждали, что люди слишком ничтожны, чтобы им было дано точно знать, есть ли на свете бессмертные боги или нет, а коли этот вопрос нельзя решить, то не стоит и терять время попусту. Однако из постулатов этой религии следовало, что люди могут уразуметь и различить два понятия: чувство справедливости и смысл эмоций. Таким образом, верившие в богиню Гею считали, что в жизни у людей может быть только две цели: установить справедливый порядок в обществе людей и понять их чувства.
Я объяснил тебе все это, Прозерпина, потому что Сервуса подбросили к воротам монастыря Геи. Считалось, что эти монахи лучше других обращаются с сиротами, а поэтому у их ворот всегда появлялись корзинки с младенцами. Сервус оказался среди счастливцев, потому что его взяли в один из таких монастырей. Их было много в провинции Азия, в Иудее и в Египте. Насколько я знаю, западнее Анатолии таких монастырей не было, а значит, родители Сервуса жили где-то на Востоке. Как бы то ни было, черты его лица и даже его лошадиные щеки могли принадлежать выходцу из любой римской провинции.
И вот как обстояло дело: монахи воспитывали детей, но, когда тем исполнялось десять лет, им предстояло пройти первый отбор: самых способных – то есть самых умных, одаренных и здоровых – отправляли в главный монастырь, расположенный к востоку от Дамаска, на самой границе пустыни. Он славился своими размерами и мог принять одновременно до двух тысяч детей. Там на протяжении пяти лет их воспитывали в крайней строгости и посвящали в эзотерические тайны религии Геи. Когда детям исполнялось пятнадцать, из них снова отбирали лучших: только каждого сотого (одного-единственного из каждой сотни!) отправляли в другой монастырь, гораздо меньше первого. Его расположение хранилось в тайне. Известно лишь, что он находился в азиатской пустыне и был отрезан от всего мира.
Там юноши и девушки занимались как духовными упражнениями, так и военной подготовкой и закалялись так, что в сравнении с ними древние спартанцы показались бы нам слабаками. Молодых людей испытывали на прочность, проверяя границы возможностей их тела и духа. Они учились убивать и любить, им надо было страдать с любовью, любить с болью, очищать свою душу, заострять чувства и укреплять тело. И тех, кто выносил все эти сладостные муки, ждало еще последнее, решающее испытание.