Мне не хотелось с ним разговаривать, но я наблюдал за ним через окно. Когда я услышал, что миссис Мини умерла — и узнал, как она умерла, — то написал ему письмо с соболезнованиями, но он так и не ответил. Впрочем, я и не рассчитывал, что он ответит.
Миссис Мини умерла от ожогов. Как-то раз она сидела слишком близко к камину, и от искры или отскочившего тлеющего уголька загорелся американский флаг, в который, как рассказал Дэну мистер Мини, она привыкла закутываться, словно в шаль. И хотя у врачей ее ожоги особых опасений не вызвали, она умерла в больнице от каких-то невыясненных осложнений.
Когда я увидел мистера Мини, снимающего показания электрического счетчика на доме 80 по Центральной, я понял, что медаль Оуэна, в отличие от флага, не пострадала так сильно от огня. Мистер Мини носил эту медаль — Дэн сказал, что он носит ее всегда и везде. Ткань на колодке — с красно-белыми полосками на синем фоне — здорово выцвела, да и золото самой медали уже не сверкало так ярко, как в тот день, когда на нее в церкви Херда падал солнечный луч, но распростертые крылья американского орла были видны все так же хорошо.
Всякий раз, когда я думаю об Оуэновой медали за героизм, мне на память приходит дневниковая запись Томаса Гарди от 1882 года — та самая, про которую мне написал Оуэн и где Гарди говорит, что он живет «в мире, где все первоначальные ожидания на поверку оборачиваются чем-нибудь совсем другим». Я вспоминаю это всякий раз и когда думаю о мистере Мини, который носит Оуэнову медаль и снимает показания электрических счетчиков.
Посмотрим, что там еще. Кажется, больше ничего особенного — мне почти нечего добавить. Вот разве что это: прошли многие годы, пока я наконец не встал лицом к лицу со своей памятью и не вспомнил во всех подробностях, как погиб Оуэн Мини. И после того, как я заставил себя это сделать, я уже никогда не смогу забыть, как он погиб. Я никогда этого не забуду. Я обречен помнить.
Я никогда не принимал особо деятельного участия в празднованиях Четвертого июля в Грейвсенде; но город наш всегда славился своим истовым патриотизмом — здесь не допустили бы, чтобы День независимости прошел незамеченным. Праздничная колонна собиралась у городской эстрады и проходила почти всю Центральную улицу, причем шум оркестра и количество лающих собак и сопровождающих колонну детей на велосипедах достигали своего пика примерно в середине пути — то есть как раз напротив дома 80, с крыльца которого моя бабушка имела привычку наблюдать за всем этим бедламом. Каждый год четвертого июля бабушка переживала двойственные чувства: в ней было достаточно патриотизма, чтобы стоять на крыльце и махать американским флажком — размером не больше ее ладони, — но в то же время бестолковая толкотня и гвалт заставляли ее хмуриться. Она то и дело одергивала детей, что заезжали на велосипедах на ее лужайку, и прикрикивала на собак, чтобы прекратили свой дурацкий лай.
Я тоже часто смотрел, как мимо нас движется колонна с оркестром, но после маминой смерти мы с Оуэном Мини никогда не присоединялись к ней на велосипедах, поскольку конечным пунктом всей процессии было кладбище на Линден-стрит. Из дома 80 на Центральной мы слышали ружейный салют в честь павших героев; в Грейвсенде вошло в обычай завершать парады в честь Дня поминовения, Дня ветеранов и Дня независимости мужественным оружейным огнем над могилами, где во все остальные дни года было, видимо, слишком тихо.
4 июля 1968 года все шло своим чередом, если не считать того, что Оуэн Мини был в Аризоне и, скорее всего, наблюдал за парадом — или даже принимал в нем участие — в Форте Уачука. Я не знал, что делает Оуэн. Мы с Дэном Нидэмом с удовольствием предавались позднему завтраку вместе с бабушкой; мы все вынесли кофе на крыльцо, чтобы наблюдать за парадом. Судя по приближающимся звукам, колонна уже проходила мимо Главного корпуса Академии, наращивая по пути мощь и количество сопровождающих велосипедистов и собак. Мы с Дэном сидели на каменном крыльце, но бабушка предпочла стоять; сидение на крылечке не соответствовало представлениям Харриет Уилрайт о том, как следует держаться женщине ее возраста и положения.
О чем я думал тогда — если думал вообще, — так это о том, что вся моя жизнь стала вот таким сидением на крылечке и наблюдением за проходящими мимо парадами. В то лето я не работал и осенью тоже работать не собирался. Меня, с моей магистерской степенью, уже зачислили в аспирантуру Массачусетского университета. Что я хочу изучать, мне представлялось смутно; я даже толком не определился, квартиру или комнату мне снимать в Амхерсте, хотя меня уже приняли очным аспирантом. Я пока об этом не задумывался. Чтобы составить себе как можно более насыщенный учебный план, я намеревался по крайней мере год не отвлекаться на преподавание — даже на неполную ставку, даже в одном только классе. Естественно, учебу мою оплачивала бабушка, и это еще больше способствовало тому, чтобы я воспринимал свою жизнь как сидение на крылечке. Я ничего не делал; впрочем, от меня ничего и не требовалось.
Хестер была в таком же положении. Вечером четвертого июля мы сидели на газоне у Суэйзи-Парквей и наблюдали фейерверк над Скуамскоттом: в Грейвсенде имелась своя городская служба фейерверков, и каждый год четвертого июля наши мастера пиротехники устраивали фейерверк на пристани у эллинга Грейвсендской академии. Горожане собирались вдоль Суэйзи-Парквей на поросшем травой берегу реки; в воздухе взрывались петарды и вспыхивали ракеты, с шипением падая в грязную реку. Незадолго до праздника раздавались слабые протесты защитников окружающей среды; кое-кто говорил, что все эти фейерверки тревожат птиц, которые гнездятся в болотах на противоположном берегу. Но в спорах между цаплями и патриотами цаплям редко удается победить; бомбардировки прошли по намеченному расписанию: ночное небо, как обычно, рассыпалось яркими огнями, и мы все получили немалое удовольствие.
Время от времени по черной глади Скуамскотта разливался белый свет, похожий на какую-то невиданную жидкость. Он вспыхивал так ярко, что погруженные во тьму магазины и учреждения города, в том числе и огромное здание, где размещалась наша убогая городская текстильная фабрика, на мгновение вырастали из мрака — словно целый город, рожденный взрывом. Многочисленные пустые окна фабрики отбрасывали этот свет назад; огромные размеры и пустота здания наводили на мысль о каком-то жутковатом и совершенно автономном производстве без всякого участия человека.
— Если Оуэн на мне не женится, я ни за кого больше замуж не пойду, — сказала мне Хестер между вспышками и хлопками. — Если у меня не будет от него детей, то у меня ни от кого не будет детей.
Одним из пиротехников у пристани был не кто иной, как бывалый подрывник мистер Мини. Над черной рекой рассыпалось что-то похожее на взорвавшуюся звезду.
— Вот этот похож на сперму, — угрюмо заметила Хестер.
Я не настолько разбирался в таких вещах, чтобы оспаривать сравнение. Фейерверк, что «похож на сперму», — образ показался довольно странным, если не сказать надуманным, — впрочем, мне ли судить?
Хестер впала в мрачное настроение; мне не хотелось ночевать с ней в Дареме. Надвигалась не самая приятная летняя ночь, но зато задул ветерок Я поехал в дом 80 на Центральной, и там мы с бабушкой посмотрели одиннадцатичасовой выпуск новостей. Она с недавних пор увлеклась каким-то ужасным местным каналом, по которому в новостях привели подробную и удручающую статистику аварий на автомагистралях и ни словом не упомянули о войне во Вьетнаме. Еще там показали материал «на общественно значимую тему» о злом мальчишке, который ослепил какую-то несчастную собаку петардой для фейерверка.
— Силы небесные! — воскликнула бабушка.
Когда она ушла спать, я переключился на «Вечерний сеанс». По одному каналу показывали так называемый «ужастик» — «Чудовище из глубин подземелья», давний любимый фильм Оуэна. По другому каналу шла картина «Моя мама — первокурсница»; там Лоретта Янг играет вдову, которая учится в университете вместе со своей юной дочкой. А вот на третьем канале показывали моего любимого «Американца в Париже». Я готов был хоть всю ночь напролет смотреть, как танцует Джин Келли; в промежутках между песнями и танцами я переключался на канал, где доисторический монстр крушит Манхэттен, или брел на кухню за очередной бутылкой пива.
Я как раз зашел на кухню, когда зазвонил телефон. Время уже перевалило за полночь, а Оуэн так бережно относился к сну моей бабушки, что никогда не звонил в дом 80 на Центральной, если она могла уже лечь спать. Сперва я подумал, он что-то напутал с часовыми поясами; но в ту же секунду сообразил, что, прежде чем найти меня у бабушки, он сперва должен был позвонить Хестер в Дарем и Дэну в Уотерхаус-Холл, и я был уверен, что Хестер или Дэн, а может, и оба они напомнили бы ему, что уже поздно.
— НАДЕЮСЬ, Я НЕ РАЗБУДИЛ ТВОЮ БАБУШКУ? — сказал он.
— Телефон звонил только один раз — я как раз был на кухне, — ответил я. — Что стряслось?
— ТЫ ИЗВИНИСЬ ПЕРЕД НЕЙ ЗА МЕНЯ — ТОЛЬКО НЕ СЕЙЧАС, А УТРОМ, — сказал Оуэн. — ОБЯЗАТЕЛЬНО ПЕРЕДАЙ ЕЙ МОИ ИЗВИНЕНИЯ, НО У МЕНЯ СРОЧНОЕ ДЕЛО.
— Что стряслось? — снова спросил я.
— ТУТ ОДИН ТРУП ЗАВЕЗЛИ НЕ ТУДА, КУДА НАДО. ЭТО В КАЛИФОРНИИ — ОНИ ДУМАЛИ, ОН ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ ВО ВЬЕТНАМЕ, А ПОТОМ ВДРУГ ОБНАРУЖИЛИ ЕГО В ОКЛЕНДЕ. ТАК КАЖДЫЙ РАЗ БЫВАЕТ, КОГДА ПРАЗДНИК, — КТО-НИБУДЬ ОБЯЗАТЕЛЬНО УСНЕТ НА ДЕЖУРСТВЕ. ЭТО ТИПИЧНО ДЛЯ НАШЕЙ АРМИИ — ОНИ ДАЮТ МНЕ ДВА ЧАСА НА СБОРЫ, А ПОТОМ Я ДОЛЖЕН БЫТЬ В КАЛИФОРНИИ. МНЕ НАДО ПОПАСТЬ НА МЕСТНЫЙ РЕЙС ДО ТУСОНА, А ТАМ ПЕРЕСАДКА НА ГРУЗОВОЙ САМОЛЕТ ДО ОКЛЕНДА — ЭТО ПЕРВЫЙ РЕЙС ЗАВТРА РАНО УТРОМ. НА ОБРАТНУЮ ДОРОГУ МНЕ ЗАБРОНИРОВАЛИ БИЛЕТ НА РЕЙС ИЗ САН-ФРАНЦИСКО ДО ФЕНИКСА — ЭТО НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ. ТРУП НАДО ДОСТАВИТЬ В ФЕНИКС — ЭТОТ ПАРЕНЬ, УОРРЕНТ-ОФИЦЕР, БЫЛ ВЕРТОЛЕТЧИКОМ. НАДО ПОНИМАТЬ, РАЗБИЛСЯ И СГОРЕЛ. СЛЫШИШЬ СЛОВО «ВЕРТОЛЕТ» — НАВЕРНЯКА БУДЕТ ЗАКРЫТЫЙ ГРОБ. ДА, ТАК ВОТ, МОЖЕШЬ ТЫ МЕНЯ ВСТРЕТИТЬ В ФЕНИКСЕ? — спросил он.
— Встретить тебя в Фениксе? Зачем? — удивился я.