Я стоял на улице, на горячем ветру, когда вдруг увидел семью погибшего уоррент-офицера; они все тоже дожидались самолета с Оуэном. Будучи до мозга костей Уилрайтом — то бишь типичным новоанглийским снобом, я искренне считал, будто Феникс в основном населен мормонами, баптистами и республиканцами. Однако родня уоррент-офицера не отвечала моим ожиданиям. Первое, что меня удивило, — они не производили впечатления цельной семьи; более того, казалось, они вообще не связаны друг с другом родственными узами. Человек шесть или семь, они стояли, обдуваемые пустынным ветром, возле серебристого катафалка и, хотя находились довольно близко друг от друга, все же напоминали не столько семейный портрет, сколько нанятых впопыхах сотрудников какой-нибудь маленькой бестолковой фирмы.
Вместе с ними стоял армейский офицер — должно быть, тот самый майор, с которым Оуэн уже работал вместе, преподаватель военной кафедры из университета штата Аризона. Это был плотный подтянутый мужчина, который напомнил мне Рэнди Уайта с его неутомимыми занятиями спортом. Офицер носил солнечные очки типа «консервов», которые предпочитают летчики. Возраста было не определить — можно дать и тридцать, и сорок пять — отчасти благодаря его тренированной фигуре; жесткие волосы торчали коротким ежиком, — то ли светлые от природы, то ли седоватые.
Я попытался понять, кто были остальные. Мне показалось, что я угадал в одном из них распорядителя похорон — директора похоронного бюро или его заместителя. Это был высокий, худой, бледный тип в белой крахмальной рубашке с длинными остроконечными углами воротника; он единственный из всей этой странной группы был одет в темный костюм с галстуком. Поодаль от общей группы стоял грузный мужчина в шоферской форме и безостановочно курил. Сами родственники уоррент-офицера хранили непроницаемый вид — если не считать общей для всех явной, хотя и по-разному выражавшейся ярости. Меньше всего она проявлялась у сутулого, медлительного на вид мужчины в рубашке с короткими рукавами и шнуровкой. Я мысленно определил его как отца. Его жена — предполагаемая мать погибшего — все время дрожала и дергалась рядом с этим мужчиной, который казался мне просто-таки воплощением неподвижности и непробиваемости. Женщина находилась в постоянном движении; ее пальцы беспрестанно теребили одежду и оправляли волосы, высоко взбитые и липкие на вид, словно сахарная вата. Лучи заходящего пустынного солнца усиливали это сходство с сахарной ватой, окрашивая волосы в розовый цвет. Три дня «поминок на свежем воздухе» здорово отразились на ее физиономии; к тому же она почти перестала владеть собой: время от времени она сжимала кулаки и разражалась ругательствами, которые я не мог расслышать из-за пустынного ветра и расстояния, нас разделявшего. Как бы то ни было, ее брань мгновенно действовала на парня и девушку, в которых я угадал брата и сестру погибшего.
С каждой злобной вспышкой матери ее дочь передергивало, будто ругательство было адресовано непосредственно ей (хотя я думаю, что это не так) или будто с каждым ругательством мать ухитрялась стегнуть дочь невидимым мне кнутом. При этом дочь вздрагивала и съеживалась, а пару раз даже зажала уши руками. По тому, как измятое хлопчатобумажное платье облепляло ее при каждом порыве ветра и к тому же было ей явно тесновато, я понял, что она беременна, хотя выглядела слишком юной для этого, и я не видел рядом ни одного мужчины, годящегося на роль отца ее нерожденного ребенка. Парень, стоящий возле девушки, как мне показалось, доводился братом — и притом младшим — как мертвому уоррент-офицеру, так и беременной девочке.
Это был долговязый и нескладный малый с костлявым лицом, наводящий оторопь своими смутно угадывающимися потенциальными габаритами. Лет ему было на вид не больше четырнадцати—пятнадцати, но, несмотря на худобу, костяк у него угадывался до того мощный — если судить по гигантским мосластым лапищам и непомерно большой голове, — что парень мог бы свободно набрать еще сотню фунтов, не особо увеличившись в размерах. С этой дополнительной сотней фунтов он стал бы гигантским монстром, а сейчас, пожалуй, он выглядел так, будто недавно как раз сбросил эту самую сотню, и в то же время чувствовалось, что он готов набрать ее снова хоть за ночь.
Этот верзила возвышался над всеми, раскачиваясь на ветру, как высоченные пальмы, что тянулись вдоль аллеи перед входом в здание аэропорта Скай-Харбор, и его ярость проявлялась агрессивнее, чем у всех остальных; его злоба, подобно его телу, казалась чудовищной и способной увеличиться многократно. Когда мать ему что-то говорила, парень запрокидывал назад голову и сплевывал; внушительный грязно-коричневый комок описывал длинную дугу и шлепался об асфальт. Поразительно, что родители позволяют ему в таком возрасте жевать табак. Затем он поворачивался и застывшим взглядом смотрел на мать в упор, пока та сама не отворачивалась от него, по-прежнему не зная, куда девать руки.
Надето на парне было нечто вроде засаленного, как мне показалось издалека, рабочего комбинезона, а с пояса, похожего на плотницкий, свисали на лямках какие-то тяжелые инструменты — они, правда, больше походили на инструменты автомеханика или телефонного мастера. Возможно, парень подрабатывал после школы и прямо с работы пришел в аэропорт встретить тело своего брата.
Если на аэродроме уоррент-офицера встречали самые близкие из его семьи, то при мысли о еще менее представительных родственничках, которые, наверное, уже третий день гуляют на поминках, у меня внутри все переворачивалось. Насмотревшись на всю эту шатию, я подумал, что не стал бы заниматься работой Оуэна Мини и за миллион долларов.
Никто не знал, с какой стороны должен подлететь самолет. Я решил положиться на майора и распорядителя похорон; они единственные из всех собравшихся смотрели в одну и ту же сторону, и я понял, что им приходится встречать уже не первый гроб. И я стал смотреть в ту же сторону, что и они. Хотя солнце уже зашло, необъятное небо пронизывали яркие полосы алого света, и в одной из таких полос я вдруг увидел идущий на посадку самолет Оуэна — словно Оуэна, куда бы он ни направлялся, всюду сопровождал свет.
Всю дорогу от Сан-Франциско до Феникса Оуэн писал в своем дневнике; он строчил страницу за страницей — знал, что у него мало времени.
«Я ЗНАЮ ТАК МНОГО, — писал он. — НО Я НЕ ЗНАЮ ВСЕГО. ВСЕ ЗНАЕТ ТОЛЬКО БОГ. У МЕНЯ НЕ ОСТАЛОСЬ ВРЕМЕНИ, ЧТОБЫ ПОПАСТЬ ВО ВЬЕТНАМ. Я ДУМАЛ, Я ТОЧНО ЗНАЮ, ЧТО ПОЕДУ ТУДА Я ДУМАЛ, Я ЗНАЮ ЕЩЕ И ДАТУ ТОЖЕ. НО ЕСЛИ Я ПРАВ НАСЧЕТ ДАТЫ, ЗНАЧИТ, Я ОШИБАЮСЬ НАСЧЕТ ВЬЕТНАМА. А ЕСЛИ Я ПРАВ НАСЧЕТ ВЬЕТНАМА, ЗНАЧИТ, ОШИБСЯ НАСЧЕТ ДАТЫ. ВОЗМОЖНО, ЭТО И ВПРАВДУ «ТОЛЬКО СОН» — НО ОН КАЖЕТСЯ ТАКИМ РЕАЛЬНЫМ! САМОЙ РЕАЛЬНОЙ КАЗАЛАСЬ ДАТА, НО ТЕПЕРЬ Я УЖЕ НЕ ЗНАЮ — Я ТЕПЕРЬ НЕ УВЕРЕН НИ В ЧЕМ.
Я НЕ БОЮСЬ, НО ОЧЕНЬ ВОЛНУЮСЬ. ПОНАЧАЛУ Я НЕ ХОТЕЛ ЗНАТЬ — ТЕПЕРЬ Я НЕ ХОЧУ НЕ ЗНАТЬ. ГОСПОДЬ ИСПЫТЫВАЕТ МЕНЯ», — писал Оуэн Мини.
Там было много чего еще; он растерялся. Он отрезал мне палец, чтобы не дать мне попасть во Вьетнам; он попытался физически устранить меня из своего сна. Но хотя он и не дал мне попасть на войну, было очевидно — судя по записям в дневнике, — что в его сне я остался. Он мог не дать мне попасть во Вьетнам, он мог отрезать мне палец, но удалить меня из своего сна так и не смог, и это его беспокоило. Если ему предстоит умереть, он знал, что я буду рядом, но не знал зачем. Но если он отрезал мне палец, чтобы спасти мне жизнь, то это как-то не вяжется с тем, что он пригласил меня в Аризону. Бог обещал ему, что со мной не случится ничего плохого; Оуэн Мини всячески придерживался этого убеждения.
«МОЖЕТ, ЭТО И ВПРАВДУ «ВСЕГО ТОЛЬКО СОН»! — повторил он. — МОЖЕТ, ДАТА — ЭТО ВСЕГО-НАВСЕГО ПЛОД МОЕГО ВООБРАЖЕНИЯ! НО ОНА БЫЛА ВЫСЕЧЕНА НА КАМНЕ — ОНА ТЕПЕРЬ В САМОМ ДЕЛЕ ВЫСЕЧЕНА НА КАМНЕ!» — добавил он, имея в виду, конечно, что он сам уже высек дату своей смерти на собственном надгробии. Но теперь он растерялся; теперь он уже не чувствовал такой уверенности.
«ОТКУДА ВЬЕТНАМСКИЕ ДЕТИ МОГЛИ ВЗЯТЬСЯ В АРИЗОНЕ? — спрашивал Оуэн сам себя; он даже Богу задал вопрос: — ГОСПОДИ, ЕСЛИ Я НЕ СПАСУ ВСЕХ ЭТИХ ДЕТЕЙ, КАК ТЫ МОГ ЗАСТАВИТЬ МЕНЯ ПРОЙТИ ЧЕРЕЗ ТАКОЕ? — Позже он добавил: — Я ДОЛЖЕН ДОВЕРИТЬСЯ ГОСПОДУ».
И буквально перед тем, как его самолет приземлился в Фениксе, он записал свое торопливое наблюдение с воздуха: «ВОТ И ОПЯТЬ — Я ВЫШЕ ВСЕГО, ЧТО ВОКРУГ ПАЛЬМЫ ТУТ ОЧЕНЬ СТРОЙНЫЕ И ВЫСОКИЕ, И Я СЕЙЧАС ВЫСОКО НАД ПАЛЬМАМИ. НЕБО И ПАЛЬМЫ ТУТ ОЧЕНЬ КРАСИВЫЕ».
С самолета он сошел первым; его военная форма резко и решительно бросала вызов жаре, черная нарукавная повязка ясно говорила всем о его миссии. В одной руке он держал зеленый вещмешок, в другой — треугольную картонную коробку. Он сразу подошел к багажному отсеку самолета. Хотя я и не слышал его голоса, можно было понять, что он дает распоряжения рабочим и водителю автопогрузчика, — не сомневаюсь, он объяснял им, что надо все время держать голову трупа выше уровня ног, чтобы из щелей ничего не потекло. Когда тело в фанерном ящике выгружали из самолета, Оуэн застыл на месте, отдавая честь. Потом водитель автопогрузчика закрепил ящик на вильчатом захвате, и Оуэн запрыгнул на один из зубьев вилки — так он и проехал это короткое расстояние через взлетную полосу к поджидающему гроб катафалку, похожий на деревянную фигуру, какими в старину украшали носы кораблей.
Я пересек асфальтовую площадку и подошел поближе к родственникам погибшего; те не шевелились и лишь взглядами сопровождали Оуэна и ящик с телом. Они стояли словно парализованные своим гневом, но майор решительно шагнул навстречу Оуэну и приветствовал его. Шофер откинул заднюю дверцу длинного серебристого катафалка, а представитель похоронного бюро тут же сделал елейную мину профессионального посланника смерти.
Оуэн легко спрыгнул с автопогрузчика, сбросил на асфальт вещмешок и с треском распечатал треугольную картонную коробку. С помощью майора Оуэн развернул флаг, на сильном ветру управиться с ним было нелегко. Внезапно включились дополнительные посадочные огни на взлетной полосе, и флаг, надувшись и затрепетав на ветру, ярко вспыхнул на фоне темного неба. После нескольких неловких попыток Оуэн с майором в конце концов накрыли флагом ящик. Как только тело задвинули в катафалк, флаг на крышке ту