Тут к нам подошел мистер Фиш и сообщил, что ангел-благовестник, оказывается, все еще «там наверху». Мистер Фиш не мог понять: неужели это тоже входит в сценарий — оставить Харолда Кросби болтаться между стропилами, после того как и ясли, и скамейки со зрителями давным-давно опустели? Харолд Кросби, уверенный в том, что и пославший его на землю Господь, и Роза Виггин навеки от него отступились, до сих пор покачивался между арочными перекрытиями, словно жертва суда Линча. Дэн хорошо разбирался в сценической аппаратуре и в конце концов привел ангелоподъемник в действие, вернув забытого всеми ангела на твердую землю, куда тот и повалился, исполненный облегчения и признательности. Харолд Кросби облевал себя с головы до ног и, пытаясь вытереться одним из крыльев, непоправимо изгадил свой костюм.
И вот тогда Дэн исполнил обязанности отчима самым решительным, если не сказать героическим, образом. Он взял промокшего Харолда Кросби на руки и понес его в вестибюль церкви, где попросил Розу Виггин уделить ему пару минут для разговора.
— Вы что, не видите, — спросила она его, — что сейчас не время?
— Мне бы не хотелось ставить этот вопрос на обсуждение церковного совета — то, как вы могли оставить этого ребенка висеть под потолком, — сказал ей Дэн. Ему было нелегко держать Харолда Кросби: мало того что Харолд был мокрым и тяжелым — в духоте вестибюля от него нестерпимо разило блевотиной.
— Сейчас не время обсуждать со мной что бы то ни было, — предостерегла Роза Виггин, но Дэн Нидэм не из тех, кто боится хамоватых бортпроводниц.
— Никто не собирается обсуждать, что творится у вас на детских утренниках, — сказал Дэн, — но этого ребенка оставили висеть под самым потолком! В двадцати футах над бетонным полом! Это просто чудо, что ваше разгильдяйство не привело к несчастному случаю!
Харолд Кросби закрыл глаза, словно испугавшись, что Роза Виггин сейчас ударит его — или снова вздернет на подъемнике.
— Я сожалею… — начала было Роза Виггин, но Дэн Нидэм тут же оборвал ее.
— Вы не будете устанавливать никаких особых правил для Оуэна Мини, — сказал он. — Вы не викарий, а всего лишь жена викария. Ваша обязанность была в целости и сохранности спустить этого ребенка на пол после того, как все закончится, но вы начисто забыли об этом. Я тоже готов забыть об этом — а вы забудете, что хотели поговорить с Оуэном. Оуэну позволено приходить в эту церковь когда угодно. Он не обязан спрашивать вашего разрешения. А если с ним захочет поговорить викарий, пусть позвонит сначала мне.
С этими словами Дэн Нидэм отпустил скользкого Харолда Кросби, и тот отправился искать свою одежду; судя по его походке, от долгого висения на растяжках подъемника ноги у него напрочь затекли; он, покачиваясь, ковылял по вестибюлю из угла в угол, распространяя вокруг себя запах рвоты, и дети в ужасе шарахались во все стороны. Дэн Нидэм положил руку мне на шею и мягко подтолкнул вперед, так что я оказался между ним и Розой Виггин.
— Этот мальчик не нанимался к вам в посыльные, миссис Виггин, — сказал Дэн. — Мне бы не хотелось обсуждать все это на собрании церковного совета, — повторил он.
Полномочия стюардессы ничтожны; и Роза Виггин прекрасно почувствовала границу, за которой они кончаются. Она тут же сделалась страшно угодливой — до того угодливой, что мне стало за нее стыдно. Все ее внимание переключилось на то, чтобы побыстрее переодеть Харолда Кросби в чистое. Надо сказать, она успела как раз вовремя: когда мы с Дэном выходили из церкви, в вестибюле появилась мама Харолда.
— Бог ты мой, до чего это было здорово и интересно! — воскликнула миссис Кросби. — Тебе понравилось, солнышко? — спросила она сына. Харолд молча кивнул, и Роза Виггин непроизвольно обняла его одной рукой и прижала к себе.
Мистер Фиш нашел викария. Преподобный Дадли Виггин занимался рождественскими свечками; он измерял их одну за другой, отбирая те, что еще сгодятся для следующего года. Дадли Виггина здоровый инстинкт летчика заставлял смотреть только вперед; он не сосредоточивался на текущем — особенно на неприятном. Он бы в жизни не стал звонить Дэну и просить поговорить с Оуэном; а значит, можно было считать, Оуэну «позволено» приходить в церковь Христа без всяких согласований.
— Мне здорово понравилось, как Иосиф с Марией выносят новорожденного Иисуса из яслей, — поделился с викарием мистер Фиш.
— А, правда? Ага, да-да, — очнулся викарий.
— Концовка получилась замечательная. Очень яркая и драматичная, — заметил мистер Фиш.
— Да, правда, вы тоже так считаете? — сказал викарий. — Возможно, в следующем году мы ее повторим.
— Конечно, для такой роли нужно уметь производить впечатление, как Оуэн, — размышлял мистер Фиш. — Наверняка такой Младенец Христос у вас бывает не каждый год.
— Да уж, — согласился викарий.
— Он самородок! — добавил мистер Фиш.
— Что и говорить! — ответил мистер Виггин.
— Вы смотрели «Рождественскую песнь»? — спросил мистер Фиш.
— В этом году еще нет, — сказал викарий.
— А что вы делаете в сочельник? — спросил его мистер Фиш.
Я прекрасно знал, что бы мне хотелось делать в сочельник: оказаться в Сойере вместе с мамой и ждать, когда с полуночным поездом приедет Дэн. Так проходили все наши сочельники с тех пор, как мама стала встречаться с Дэном. Мы с мамой вовсю пользовались гостеприимством Истмэнов, я привычно изматывал себя в играх с моими неистовыми двоюродными братьями и сестрой, а Дэн присоединялся к нам после заключительного спектакля своей любительской труппы, приуроченного к сочельнику. В доме Истмэнов никто — даже наша бабушка — не ложился, дожидаясь, пока уставший Дэн приедет с полуночным грейвсендским поездом, и тогда дядя Алфред наливал Дэну стаканчик на сон грядущий, а мама с тетей Мартой отправляли нас, детей, спать.
В четверть двенадцатого мы с Хестер, Саймоном и Ноем одевались потеплее и отправлялись на станцию через дорогу. Погода в «северном краю» в сочельник, да еще ближе к полуночи, мало привлекала взрослых — и те с удовольствием предоставляли нам, детям, встречать Дэна с поезда. Мы любили прийти на платформу заранее, чтобы заготовить побольше снежков. В те времена поезд всегда приходил точно по расписанию; народу в вагонах сидело немного, а в Сойере выходил едва ли не один Дэн, и мы с ходу принимались забрасывать его снежками. Каким бы усталым Дэн ни был, он тут же вступал с нами в отчаянную перестрелку.
Тем же вечером чуть раньше мама с тетей Мартой пели рождественские гимны; иногда к ним присоединялась бабушка. Мы, дети, знали слова почти всех начальных строф; а вот когда дело доходило до продолжения, тут уж ставились на кон годы, проведенные мамой и тетей Мартой в хоре конгрегационалистской церкви. Соревнование всегда выигрывала моя мама; она знала каждое слово в каждом стихе, так что по мере продвижения к концу гимна сначала из игры выбывала бабушка, потом все меньше и меньше слов вспоминала тетя Марта. Наконец замолкала и она, и последние куплеты мама допевала сама.
— Ну и зря, Табби! — говаривала тетя Марта. — Только память зря транжирить на все эти строфы, которые все равно никто никогда не поет!
— А на что мне еще нужна память? — спрашивала мама, и они улыбались друг другу — уж как хотелось тете Марте проникнуть в тот уголок маминой памяти, где хранится ответ на вопрос: кто же все-таки мой отец. На самом деле мамина идеальная память на рождественские гимны досаждала тете Марте тем, что в результате последние стихи мама пела соло; и даже дядя Алфред, что бы он ни делал, всегда останавливался и замирал, слушая мамин голос.
Я помню — это было на маминых похоронах — преподобный Льюис Меррил сказал моей бабушке, что он лишился маминого голоса дважды. Первый раз — когда Марта вышла замуж, потому что после этого сестры стали проводить рождественские каникулы в Сойере. Мама по-прежнему репетировала гимны вместе с церковным хором, но в последнее воскресенье перед Рождеством, когда служат рождественскую вечерню, она обыкновенно уже была в гостях у сестры. Второй раз пастор Меррил лишился маминого голоса, когда она перешла в церковь Христа, — и вот тогда-то он лишился его окончательно и бесповоротно. Но я почувствовал утрату ее голоса только в сочельник 1953 года, когда город, в котором я родился и вырос, показался мне вдруг совсем незнакомым. Ведь до сих пор Грейвсенд и сочельник существовали для меня по отдельности.
Слава богу, конечно, мне было чем заняться. Хотя я ходил до этого на каждое представление «Рождественской песни», включая генеральную репетицию, — каким утешением мне стало то, что вечером накануне Рождества я мог уйти из дома на заключительный спектакль. Думаю, мы с Дэном оба одинаково стремились чем-то занять свое время в сочельник. После спектакля Дэн объявил, что собирается устроить вечеринку для актеров, — и я его понимал зачем: он хотел хоть как-нибудь истратить каждую минутку до полуночи, а может, и после полуночи, чтобы некогда было вспоминать о поездках в Сойер и о маме, ждавшей его в теплом доме у Истмэнов. Мне не составляло труда вообразить, как тяжко будет в сочельник и самим Истмэнам и как тетя Марта будет мучиться с каждым гимном после первого же стиха.
Дэн сперва хотел устроить эту вечеринку в доме 80 на Центральной улице — и тут тоже все понятно: он хотел растормошить бабушку. Разумеется, он понимал, что в итоге она останется недовольна шумными гостями и столь «разношерстным» списком приглашенных — ведь Дэн набирал в свою труппу людей самых разных сословий, не оглядываясь на их положение в обществе; зато бабушка отвлеклась бы. Однако ничего не вышло: бабушка отказалась, и Дэну пришлось уговаривать ее хотя бы сходить посмотреть постановку.
Поначалу бабушка приводила разные доводы против: она, мол, не может оставить Лидию одну; Лидия заболела, у нее образовалась какая-то закупорка не то легких, не то бронхов, так что не может быть и речи, чтобы Лидия тоже отправилась на спектакль. Кроме того, сказала бабушка, на все праздники она отпустила Этель съездить повидаться с родными (Этели не будет ни в Рождество, ни на следующий день), а ведь Дэн прекрасно знает, как Лидия не любит, когда ее оставляют одну с Джермейн.