Поэтому фигурой, отражающей нашу действительность, следует признать лабиринт, ибо этот образ дает нам точный образ времени, лабиринт есть бесчисленность, и нам уже не удается соединить два конца, общий знаменатель утерян, мы ирреальны и согласны таковыми быть. Разве было бы таким популярным слово «коммуникация», не стань наша сопричастность друг другу проблематичной? Правда в том, что мы — бесчисленность одиночеств, и всё-таки мы движемся единым скопом, охваченные тем, что нас смешивает, изолируя.
Если мы исправляемся, то только посредством ярости, но стоит нам прийти в себя, как мы ступаем на ложный путь, и поскольку мы не можем идти к правде, не впадая в отчаяние и беспредел, мы заводим разговоры об аутентичности, чтобы не признаваться в собственной лжи.
Нам удается лгать на два фронта, которые мы сами же противопоставляем, чтобы убедить себя в силе объективности, и когда мы решаем сменить фронт, мы даже называем это диалектикой, самой сутью наших трудов становятся жесты вместо поступков, избегание конфронтации вместо ее поиска.
Так мы гнием в замкнутой сфере, где мы ставим для самих себя спектакль и где без конца торжествует болтовня, но эту сферу уносит ставшая фатальной История, на которую мы влияем всё меньше, вихрь, которому наши творения придали решающее вращение и за которым не угнаться нашему рассудку. Мы больше не мыслим себя, мы больше не в ответе за себя, мы погружаемся в состояние, которое нас устраивает и из которого нас выведет только катастрофа, нам не хватает мужества перед лицом действительности, мы по-женски принимаем свою судьбу.
Наши интеллектуалы умеют только играть, а наши наставники — только врать, никто не желает заново продумать мир, никто не предлагает способа размежевать действительность, все хотят только сделать себе карьеру, и можно только восхититься их искусством заботиться друг о друге, охраняя устои.
Мы становимся всё консервативней и доходим до того, что поддерживаем самое что ни на есть обветшалое и постыдное старье, мы революционеры только на словах, и мы меняем слова, чтобы создать иллюзию реформ, мы боимся всего вокруг и себя самих, мы находим способы отделаться от смелости, набивая ей цену, и навьючить безумие, утрируя его, мы ни на что не возражаем и всё бросаем в зачатке, это триумф непомерности, порабощенной бессилием. И так мы шагаем к смерти, к смерти — за немногими исключениями — всеобщей, призванной замкнуть кольцо Истории. Наши традиции могли бы нам на это указать, эти традиции последовательны, и когда мы над ними потешаемся, мы врем себе, нет никакой уверенности, которая бы обесценила их предсказания, и нет никакой вероятности, которая бы их исключала.
Наши традиции нам не врали, потому что они были человечны и знали человека, хоть и ошибались насчет мира; мы же, хотя и знаем мир так хорошо, что не можем перестать его истязать, начали ошибаться насчет человека, не за нехваткой средств, но из-за духовной перемены, которая закрыла нас от нас самих.
Человек, будучи преодолен, не может не быть несчастлив, и мы отказываемся это признать, это несчастье нам мешает, расстраивает наши планы, и мы изгоняем его, бежим от него, оттесняем его, поскольку оно указывает нам на несостоятельность наших творений. Между тем, преодоление стало нашим идолом, и мы приносим ему в жертву последовательность, из любви к нему мы отказываемся от идеи синтеза, одну за другой мы сжигаем наши ценности и всё, что придает нашей жизни смысл, но идол ненасытен, его устроит только холокост.
То, чему научилась наша отчаявшаяся молодежь, скоро освоим мы все, миллионами, конкретизация станет нашим главным действием, в котором безумие и мудрость в величайшем преодолении развернут свой синтез, чтобы одна смерть осталась в живых, чтобы один хаос облачился в одежды порядка.
Наш главный долг — вернуться в истоку, или же с человеком можно попрощаться. Редкие люди, достойные зваться мыслителями, заняты онтологией и этимологией, дабы восстановить в правах метафизику, тогда как мелкие душонки гонятся за модой и до посинения наблюдают за социальным — этой второстепенной деталью.
Ибо социум — ничто. Это форма, содержанием которой станут погибельные массы, это мешанина семяизвергающих лунатиков, это бесконечно ничтожная вещь, до которой философу дела нет. История творится великими, в узком кругу противоборствующих элит, толпу же приглашают на спектакль, а когда она исчезает под грудой руин, ее гибель не стоит больше гибели горстки мух.
Одна из глупостей нашего времени состоит в том, что мы размножили могилы Неизвестного Солдата: сделав это, мы склонили головы перед худшими из мятежников, а анонимность послужила щитом всем тем, кого порождает хаос, и вот мы воздвигли хаосу алтари и стали их чтить. Ибо анонимные идолы суть двери, через которые хаос выходит на площадь, и эти двери останутся открытыми, чтобы хаос мог поглотить всё без остатка.
Катастрофа необходима, катастрофа желанна, катастрофа законна, катастрофа предопределена, иначе миру не обновиться, а если мир не обновится, ему придется исчезнуть вместе с людьми, которые его заражают.
Люди распространились по миру как проказа, и чем больше они размножаются, тем больше расчеловечиваются, они думают, что, порождая себе подобных, они служат своим богам, их торговцы и священники одобряют их плодовитость, первые потому, что она их обогащает, вторые потому, что она выдает им кредит доверия.
Мыслители могут предупреждать нас сколько угодно, их голоса почти неизменно заглушат интересы морали и рынка, чей союз нерасторжим, деньгам и духовности нет дела до остановки движения, торговцам нужны покупатели, священникам — семьи, война волнует их меньше, чем недород: в торговцах и священниках порядок смерти находит свои самые надежные опоры.
Людям придется вспомнить об этом заговоре, и когда несчастье станет их ежедневным хлебом, придется наказать тех, кто обрек их на хаос самим фактом своего существования.
Единственное лекарство от несчастья — в бесплодии несчастных, но порядок смерти, порядок торговцев и священников, не дает даже заговорить об этом. Торговцы и священники хотят обогащаться и властвовать, им нужны материальная прибыль и моральный кредит, и они получают их из-за нашей глупости, потому что трезвый взгляд на вещи был бы концом и их, и несчастья.
Наши традиции устарели, и их хранители — преступники, они проповедуют дисциплину, только чтобы увековечить эти традиции, пусть и ценой нашей гибели.
Наш долг — осквернять то, что они чтут, потому что изменениям не укорениться без осквернения, и чем больше мы тянем с изменениями, тем больше нам придется пережить бед и мучений. Я обращаюсь ко всем и говорю погибельным массам, что они могли бы избежать своей судьбы, если бы не сливались в безликое множество, это отныне в их интересах — осушить источники жизни и понять, что в этом несчастном мире нет иного греха, кроме греха нищеты, ибо всякий нищий становится преступником, начиная с того момента, когда, порождая нищего, он делает новую ставку на несчастье.
Наши революции провалились одна за другой, и не зря: ни одна не осмелилась посягнуть на главное, каждая считала себя универсальной наследницей прошлого, которое, набегая на нее обратной волной, тушило ее исток. На самом деле нам нужно изменить ось, и после катастрофы мы ее непременно изменим, а до тех пор мы продолжим прежние блуждания и не продвинемся ни на шаг в той карьере, которую вечно для себя намечаем.
Однажды нам придется целиком и полностью изменить статус семьи, поскольку традиционные семьи, превозносимые моралистами, множат людей. Мы поймаем этих моралистов за язык, когда плодовитость станет преступлением, с которым мы расправимся, перевернув статус семьи вверх дном. Тут же кроется и школа рабства, и именно поэтому тираны обожают традиционные семьи, в которых женщина — прислуга, дети — рабы, но отец — будь он трижды пошл, смехотворен и жалок — глава семьи и архетип наших принцев, да — живая модель наших богов и царей!
Слишком уж затянулся этот порядок, и погибельные массы тому подтверждение. Говоря по правде, мир, населенный Онанистами и Содомитами был бы счастливее нашего. Наше несчастье в том, что мы платим воображаемый долг и живем по устаревшим заповедям, но долг не спасает нас от падения, а заповеди только надежнее нас в нем укрепляют.
Порядок морали, который правит нами вот уже двадцать веков, отжил свое, пришло время оценить его варварство, и если он выживет, то перебьет нас, сейчас он требует той снисходительности, в которой он испокон веков отказывал своим жертвам, и проповедует братство, до которого ему самому никогда не было дела, он говорит о трансформации, он, который кичился своей незыблемостью, он хочет отобрать у нас возрождение и запихнуть его в свои древние бурдюки, он ненавидит грядущее и, будучи не в силах его остановить, он играет перед нами спектакль, обещая все чудеса света.
После катастрофы, одним из главных рычагов которой он и является, порядок морали сам станет жертвой, и мы сохраним его останки в качестве постыдного напоминания для всякого, чтобы люди могли бороться с теми, в ком копится зло этого мира, в ком оно обретает плоть.
Мы движемся в ночь, и нам из нее не выйти иначе как немощными останками, нас слишком много и будет всё больше и больше, пока хаос всё не унесет и смерть не насытится.
Наши господа — наши враги, и наши наставники — наши соблазнители и сообщники первых, мы — сироты, но мы не желаем об этом знать, мы отчаянно ищем отцов и матерей, которых нам обещают повсюду, вплоть до Небес, и мы призываем их из недр тех бездн, в которых нас удерживает порядок морали. В мире будущего не будет погибельных масс, не потому что все станут счастливы, но потому что не станет масс. Будь на Земле сто миллионов человек, она была бы Раем; но когда ее терзают и засоряют миллиарды, естественно, она превратится в Ад от полюса до полюса, в тюрьму для нашего вида, в камеру пыток размером с планету, в кло