аку, забитую безумцами-мистиками, плещущимися в собственных нечистотах. Масса — грех порядка, побочный продукт морали и веры, и довольно морали и веры, чтобы осудить порядок, ибо они служат только приумножению людей, превращению людей в насекомых.
Я — один из пророков своего времени и, не имея права на слово, я записываю то, что имею сказать. Вокруг меня безумие, глупость и невежество чередуются с ложью и расчетом, а подпирают их добродетели, ибо трагизм положения, в котором не могут признаться моралисты, состоит в том, что мир исполнен добродетелей, и думаю, никогда еще их не было так много.
Несмотря на множество добродетелей, мы движемся в хаос, все эти добродетели не уберегут нас от вселенской смерти, и я даже спрашиваю себя, не встают ли добродетели между нами и последовательностью, мерой и объективностью? Добродетели не спасают нас от порядка, и порядок использует их, чтобы нас погубить, система оставила нас в дураках, она обманывает нас по поводу наших интересов и жертвует нами ради своих, убеждая нас в том, что они наши.
Так, думая, что мы всё делаем правильно, мы только соревнуемся в степени одураченности, получая безумие в качестве награды и глупость в качестве общей атмосферы, где невежество прикидывается первостепенным долгом, чтобы развязать руки лжи и расчету. Мы остались детьми, и, пока жива семья, мы ими останемся.
Семья — это институт, который однажды придется преодолеть, у нее больше не осталось прав на существование: она, в большинстве случаев, призвана множить население, а мир перенаселен, в ней кроется источник наших самых спорных идей, и мы не можем позволить себе роскошь ложных идей среди творений, обоснованность которых поражает.
Только евгенические семьи еще можно терпеть, но всем известно, насколько они редки, остальные же в конце концов окажутся нежелательными, и в мире, которому угрожает нищета, всякая нищая семья прибавляет несчастья, всякая нищая семья совершает преступление одним фактом своего существования. Нужно убедить себя в том, что милосердие — бред, который бесчестит тех, кем движет, и лучше покончить с собой, чем стать его жертвой и служить трапезой для милосердных душ.
Промискуитет — доля неимущих всех стран и возрастов — есть верх мерзости, несмотря на молчание религиозных и моральных авторитетов: никто не заикается об этом вот уже пятьдесят веков, потому что мерзость предпочтительней для порядка, чем бесплодие. Порядок всегда был бесчеловечен, и порядок морали — более прочих.
Мир спасут бессмертие, расслабленность и мягкость, отказ от всяких жертв и отречение от воинственных добродетелей, презрение ко всему, что мы полагаем значительным, согласие на фривольность и феминизация, которая освободит нас от кошмара, в который ведет мужественность в из которого ей не вернуться, потому что мужчина — жених смерти, и смерть правит всеми его начинаниями.
Поле действия мужчины — война, и мужчина к этому готовится, в ней смысл всего его существования, и будь нам дарован вечный мир, как во времена до начала Истории, когда женщина была одновременно хозяйкой и проповедницей, он бы утратил власть и над временем, и над духом, и, как и пятьдесят веков назад, погрузился бы в небытие, из которого его вырывают смерть, порядок морали, война и нужда в воинствующих добродетелях — аппарат узаконенного варварства и систематического утверждения бесчеловечности.
Мужчине нужно узаконивать свое превосходство, организуя несчастье, такова цена его незаменимости, но сколько же еще раз мы согласимся платить эту цену?
На самом деле мужчина беспощаден, его милосердие всегда лишь упражнение, а чтобы не быть жестоким, он должен быть жестоким к себе, и пьедесталом для порядка, который он устанавливает, служит убийство.
Древние народы, жившие до начала Истории, были проще и мягче тех, от кого мы унаследовали наши императивы и наши традиции, ими правили женщины, и мы считаем их аморальными, но это та репутация, которую сочинили покорившие их захватчики, которыми мы вечно вдохновляемся.
Сегодня мужчина находится на финишной прямой, и если взглянуть на его чудовищные императивы вкупе с его непомерными средствами, то становится ясно, что ему остается только готовиться в мировой катастрофе, которая вскоре увенчает все его творения.
Ибо нам не покинуть нашей Истории, не стерев его в прах, и нам этого не сделать без жертв, придется превратить мир в кладбище, чтобы смена чувствительности унесла его прочь, меньшее не заставит нас отречься, мы сильнее любим свое несчастье, чем перемены, и мы докажем это с оружием в руках, мы всегда будем следовать за теми, кто проповедует путь смерти, и мы будем горды тем, что выбрали этот путь.
Наш мир жесток, холоден, мрачен, несправедлив и методичен, его правители — либо жалкие имбецилы, либо совершенные подлецы, и ни один из них не соответствует нашему времени, все мы, от мала до велика, остались в прошлом, законность кажется немыслимой, а власть осталась только де факто — компромисс, с которым мы смирились.
Если бы мы избавились от господствующих классов от одного полюса до другого, ничего бы не поменялось, порядку, установленному пятьдесят веков назад, было бы ни холодно ни жарко, движение к смерти не остановилось бы ни на день, а торжествующим бунтарям пришлось бы унаследовать изжитые традиции и абсурдные императивы.
С фарсом покончено, пришло время трагедии, мир будет становиться всё более жестоким, холодным, мрачным и несправедливым, и, несмотря на растущий хаос, всё более методичным: более того, именно союз духа систематичности с беспорядком вернее всего характеризует этот мир, никогда еще мы не видели большей дисциплины и большего абсурда, большего расчета и больших парадоксов, наконец больше решенных проблем, но решенных в чистый убыток.
Если смысл всего заключен в смерти, можно предположить, что История, однажды начавшись, должна закончиться. Был мир и до Истории, и мы полагаем, что История, будучи живой, не претендует на вечность, и Спасение проявляется там, где прекращается История.
Ибо Метафизика существовала и до Истории, человек — первое метафизическое животное и является таковым по меньшей мере последние сто тысяч лет, с момента, когда скобки Истории открылись; когда же эти скобки закроются, человек останется один доживать свои последние дни.
Тогда и только тогда История обретет форму, а с ней и смысл, станет целой, а значит станет объектом вневременных размышлений нашего вида, но сегодня мы можем только задаваться о ней вопросами и проживать ее так, как мы проживаем наши творения, зная, что она ведет нас к погибели.
Правда в том, что мы несемся к смерти по плоскости, которая кренится всё больше, мы скользим по ней, и мы спешим, опьяненные и на всё согласные, ибо чем более мужественны люди и чем менее они боятся смерти, тем более смерть им кажется праздником, в котором заключены все смыслы их существования. Ибо нам не выкупить наши добродетели ничем, кроме холокоста.
Нам не изменить наших городов, не стерев их с лица земли, пусть даже вместе с населяющими их людьми, и настанет час, когда мы восставим этот холокост.
Тогда мы уже не сдадим назад; соревнуясь в варварстве, мы станем проповедовать хаос и смерть, а нашей жертвой станет порядок, который мы сожжем на алтаре, чтобы покончить с абсурдом, мы набьем цену стихийным бедствиям и с лихвой превзойдем их эффективность. Мы будем наказывать нежеланных детей, а тех, кто гордился своей плодовитостью, мы научим тому, что жизнь — это покушение, а не право, и что они заслуживают смерти, потому что занимают слишком много места, увеличивая уродство этого мира, изнуренного излишком людей.
Мы хотим возрождения, и поэтому мешаем о разрушении, мы хотим вновь обрести гармонию, и поэтому снаряжаем хаос орудием нашей любви, мы хотим всё восстановить, и поэтому больше не пойдем на уступки. Ибо если живущие выбирают быть насекомыми, плодящимися во мраке, в рокоте и смраде, мы должны встать у них на пути и, истребив их, спасти Человека.
Когда люди поймут, что нет иного лекарства помимо смерти, они благословят тех, кто их убивает, чтобы им не пришлось убивать себя самим. Поскольку не только наши проблемы неразрешимы, но также к тем проблемам, с которыми мы не можем справиться, без конца добавляются новые, и необходимо, чтобы яростная жажда жить, которая нас пожирает, истощилась и чтобы уныние заступило на место преступного оптимизма, который представляется мне главным позором нашего времени.
Ибо процветание богатых стран не будет длиться вечно в мире, который погружается в совершенную нищету, и поскольку слишком поздно думать о том, чтобы всё исправить, у этих стран останется один выбор: уничтожить бедных или же самим стать бедными, им не избежать хаоса и смерти, если они не решатся на самое варварское из решений.
Что бы мы ни делали, путь пролегает через кошмар, и поскольку дух, обладающий средствами, для нас закрыт, мы неизбежно последуем за Икаром в его падении или за Фаэтоном в его пропасти, я больше не верю в будущее науки, и поскольку человеческие мутации суть только двойные химеры, нашим потомкам придется отвоевывать себя у хаоса и смерти, в которых мы пропадем.
Мир уродлив, и он будет всё более уродлив, леса идут на сруб, вырастают всепоглощающие города, повсюду растягиваются пустыни, которые также суть человеческие творения, ибо смерть почвы есть лишь широкая тень, которую отбрасывают города, добавьте к этому смерть водоемов, а затем наступит и смерть воздуха, но четвертый элемент, огонь, останется, чтобы отомстить за остальные, и он-то, в своей черед, и принесет последнюю смерть — нашу.
Мы идем к всемирной смерти, и наиболее проницательные уже это знают, они знают, что всплеск бедствий, вызванных к жизни нашими творениями, неизбежен, они носят трагическую маску на этом шутовском маскараде, они хранят молчание среди болтунов, они позволяют одним надеяться на то, что им обещают другие, они больше не пытаются ни предупредить первых, ни смутить вторых, они полагают, что мир достоин гибели и что катастрофа предпочтительней расцвета в абсолютном кошмаре и в совершенном уродстве, которых можно избежать, только обратив всё в руины.