друг друга, – сказал он.
– Для меня это чертовски важно! – отрезала я. Мне казалось, что я знаю свою мать. Я думала, что точно знаю, какой она человек, а теперь мне говорят, что она совсем другая. Развратница. Лгунья. – Ну же, Анна. Кто это был?
Тетя посмотрела прямо мне в глаза:
– Думаю, ты и так знаешь.
И я действительно знала. Джим.
Джим был лучшим другом моей матери. Он был на восемь лет ее младше (точно такая же разница в возрасте и у нас с Мэттом). Джим был человеком простым, веселым и умел смешно пародировать голоса. Они познакомились, когда он только окончил колледж и устроился на работу в среднюю школу, где мама преподавала английский. Как и моей маме, ему был близок духовный поиск себя. Когда мне было шесть лет, он познакомил мою маму с последователями учения Махикари. Они вместе посещали доздё — место, где приверженцы этой японской целительной практики могли обмениваться «божественным светом». В конце концов мама и Джим вместе отправились в Лос-Анджелес. Там они прошли недельный курс и стали членами религиозной общины Махикари.
Я до сих пор могу отчетливо представить, как они вдвоем обмениваются «светом» в гостиной. Когда Джим приходил, мой отец засиживался допоздна на работе, а сестра запиралась в своей комнате. Но мне не нравилось оставаться наедине с собой. Я тихо сидела на лестнице и подглядывала за мамой и Джимом, пока они по очереди выполняли практику по обмену и принятию «божественного света». Весь процесс занимал много времени. Обычно это были два часа между ужином и временем, когда я ложилась спать. Несмотря на то что я часами не издавала ни звука, я была рада, когда Джим приходил. Ведь если бы не было его, мама захотела бы поделиться «светом» со мной.
Сначала мама отдавала «свет», а Джим принимал. Они садились лицом друг к другу, подогнув под себя ноги. Мама произносила вслух заклинание, которое я уже знала наизусть. А затем в течение десяти минут она держала свою руку надо лбом Джима и, когда начинала уставать, меняла ее на другую. Если сеанс затягивался, мужчина ложился на живот. Теперь мама в течение двадцати минут направляла «божественный свет» из своих ладоней на различные точки вдоль его позвоночника. Прикосновения в процессе духовной практики были минимальными. Иногда она проводила большим пальцем по его телу, чтобы нащупать место скопления токсинов. И когда она находила такую точку, ее рука поднималась над телом примерно на пять сантиметров и невидимый «свет» лился из ее ладони. Во время их практик Джим всегда был очень серьезен. И мне было не по себе, когда он так резко менялся. Будто в такие моменты он превращался в другого человека.
В те вечера, когда Джим не приходил, мама обычно разговаривала с ним по телефону. Прислушавшись к голосу мамы, я всегда могла точно определить, с кем она разговаривает. Общаясь с Джимом, она сначала заливалась звонким смехом, потом на какое-то время наступала тишина, и затем мама откидывалась назад в кресло, словно парализованная, и начинала отчаянно хватать ртом воздух. Я знала, что делает Джим на другом конце линии. То же самое происходило, когда он присоединялся к нам за ужином перед обменом «светом». Он начинал с того, что говорил что-нибудь забавное (по крайней мере для моей мамы), а когда она начинала хихикать, его лицо становилось невозмутимым и голос приобретал обманчивую суровость:
– Мэри, это не смешно. Перестань смеяться, Мэри.
И больше ничего не требовалось. Он был единственным, кто так смешил мою маму.
Мне нравилось слышать звонкий смех мамы. Той женщины, которая всегда была занята какими-то важными делами: то готовила ужин, то мыла посуду, то до поздней ночи засиживалась за кухонным столом, проверяя работы учеников. Или обменивалась «светом» с Джимом. И в ее жизни не было времени на нечто большее, чем выполнение этих обязанностей.
Но когда она смеялась с Джимом, я слышала нечто другое. Это было что-то легкое и свободное.
Весь следующий год, на протяжении всей моей беременности, я хранила тайну, которую раскрыла мне тетя Анна. Но когда Дэниелу было всего несколько дней от роду, отец Стюарта серьезно заболел. Уже через неделю он оказался в больнице с тяжелой формой пневмонии. Мужу пришлось оставить меня и новорожденного сына, чтобы успеть попрощаться с умирающим отцом.
Я была благодарна за то, что именно в то непростое время мне выпала одна-единственная задача – заботиться о своем малыше. Материнство окутало меня защитным коконом. Моя чувствительная грудь была единственным источником питания для Дэниела, и я проводила часы своих дней и ночей, кормя его грудным молоком. Мама приехала, чтобы помочь мне. Она тогда сказала, что это ее долг – позаботиться о своем ребенке, пока я забочусь о своем.
Почти все время Дэниел был приложен к груди, и меня мучила жажда. Мама приносила мне пластиковые стаканчики с прохладной водой с длинной соломинкой, чтобы можно было пить без помощи рук, а потом садилась на диван рядом со мной, пока я кормила сына. Мы разговаривали с ней обо всем на свете – от лучшей мази для моих ноющих сосков и подходящих способах срыгивания для Дэниела до фундаментальных вопросов жизни и смерти, которые в этот момент были особенно актуальны.
В тот день, когда Стюарт позвонил и сообщил, что его отец умер, я положила трубку и, опустив голову на мамино плечо, разрыдалась в голос, пока сын продолжал медленно сосать молоко. Измученная и подавленная, теперь я больше не могла молчать. Мучающий меня вопрос наконец сорвался с моих губ.
– Я знаю о твоем романе, – начала я. – Это не мое дело, но я хочу спросить только одну вещь. А папа знает?
Мама на мгновение замолчала, опустив взгляд на свои руки, лежащие на коленях. Я тоже посмотрела на них. Симптомы ее загадочной болезни только начали проявляться, а пальцы левой руки уже не распрямлялись. Они буквально скрючились вокруг невидимого яйца в ее ладони.
– Это была идея твоего отца, – ответила она.
Когда таблетка наконец начинает действовать, я погружаюсь в сон, в котором возвращаюсь в наш дом в Бруклине или встречаюсь со Стюартом в его офисе или в ресторане (сценарий сновидения постоянно меняется) и выясняю, что рядом с мужем уже другая женщина, которая заняла мое место. Спустя пять или шесть часов, когда младший сын бесцеремонно будит меня, я выпиваю две таблетки обезболивающего с кофеином, но мигрень не отступает.
К последней ночи в родительском доме я уже не уверена, проходила ли вообще головная боль или я просто привыкла к ней. Укладывая Дэниела и Нейта на двухъярусную кровать, которая теперь стоит в моей старой комнате (ту, что была моей в далеком детстве), я смотрю на обои с бабочками, которые когда-то сама выбирала. Сыновья засыпают, а я подхожу к родительской ванной и тихо стучусь в дверь.
– Входи! – слышу я мамин голос, как и всегда, жизнерадостный, независимо от того, что происходит.
Я застаю ее сидящей на краю унитаза в неравной схватке с компрессионными носками. Несколько лет назад, в тот момент, когда я заканчивала свой первый год работы учителем английского языка, мама, проверяя эссе своих учеников по роману Германа Гессе «Сиддхартха», заметила, что не может удержать ручку в руке. А затем большой палец на ее левой ноге стал неметь. Со временем ее речь стала путаться и нарушилась координация движений. Мама обратилась в клинику «Мейо», частный медицинский исследовательский центр в Миннесоте, но врачи не смогли выяснить причину ее недуга. Атаксия[13] – так продолжает называть это заболевание моя мама в отсутствие реального диагноза. Во время одного из моих визитов после рождения Нейта мы обсуждали с ней возможные причины появления этого заболевания. «Возможно, все дело в моем подавленном гневе», – рассуждала она. Как мать двоих детей, я прекрасно понимала, что она имеет в виду. Иногда я и сама не знала, что сильнее разрушает меня – сама ярость или попытки подавить ее. Но теперь я задаюсь вопросом: «Неужели ее ярость еще глубже, чем я себе представляла?»
– Привет, мам, – говорю я. – Нужна помощь?
Процессы одевания и раздевания, похоже, занимают все время мамы в эти дни.
– Не-а! Это моя физиотерапия. Дети уже уснули?
– Если нет, мы скоро это узнаем, – отвечаю я и сажусь на пол, прислонившись спиной к гладкой поверхности ванны. Я смотрю на мамино лицо. Оно по-прежнему красивое, и так думают все окружающие, кроме нее самой. Сосредоточенная на процессе, мама хмурит брови. Трудно сказать, пытается ли она надеть носок или снять его.
– Я так рада, что ты здесь, – говорит она, а носок так и свисает с ее пальцев. – У нас не было возможности поговорить наедине. Расскажи мне обо всем. Как Стюарт?
Расскажи мне обо всем. О другом мужчине, с которым я переспала? О женщине, с которой Стюарт, возможно, в этот момент трахается?
«Твоя мать не так уж идеальна», – сказала мне тетя. Оказывается, я тоже не такая уж и идеальная.
– Он в порядке, – начинаю я, – но порой бывает трудно. Дети и все остальное, понимаешь? – Я снова смотрю на нее, надеясь взглядом объяснить все то, чего не могу сказать.
– Супружеская пара – это как два камня в реке, – говорит мама. Схватку с носком она выиграла. Мама плавно опускает ногу на пол, а затем обращает все свое внимание на меня. – На протяжении всей жизни вы притираетесь друг к друг. И именно так сглаживаются все неровности.
Я сдерживаю подступающие слезы, пока мама продолжает смотреть на меня. Она все видит. Она все понимает.
– Стюарт – твой идеальный камешек, милая. Я никогда в этом не сомневалась.
Я киваю и отвожу взгляд. Я хочу спросить ее о многом. О моем отце. О ее ярости. И о том, что же значит быть хорошей женой и матерью. Но я не могу подобрать слов. Мигрень накрывает меня с новой силой и блокирует ту часть сознания, которая могла бы сформулировать все эти вопросы.
– Я устала, – говорю я и встаю на ноги, чтобы поцеловать ее в макушку. – Спокойной ночи, мама. Я люблю тебя.