о еще.
Тем вечером, когда дети уже уснули в кроватях, Стюарт усадил меня на диван в гостиной, чтобы расспросить о разговоре.
– Как все прошло? – спрашивает он с таким видом, будто только что получил пропуск за кулисы на концерт любимой группы. – Что ты узнала? Какие-нибудь пикантные подробности?
– Не совсем, – отвечаю я. – Мама, как и всегда, была довольно немногословна.
Он вздыхает и качает головой, демонстрируя свое разочарование.
– Так о чем вы говорили?
– Мы просто поговорили об открытом браке в целом, хотя она никогда его так не называла. Я сомневаюсь, что этот термин ей вообще знаком.
Я делаю паузу, думая, чем еще могу с ним поделиться. Я не могу сказать Стю, что спросила маму, считает ли она, что наш с ним брак проблемный. Это выдало бы мой собственный страх. Я решаю отойти от опасной темы и по иронии выбираю не менее скользкую дорожку:
– Она сказала, что мы с тобой хорошо общаемся. И это самое главное, – продолжаю я.
– О, как мило, – отвечает муж. – И я с этим полностью согласен. – Его ладонь сжимает мое колено, он нагибается вперед и целует меня. – Я собираюсь немного поработать. Спокойной ночи, мой сексуальный Чемоданчик.
Чемоданчик – одно из его прозвищ для меня. Стю любит обращаться ко мне Малета – одно из немногих слов, которые он помнит из школьного курса испанского языка. Малета переводится как «чемодан», и в понимании Стю оно созвучно с именем Молли. Не понимаю, как эти нестандартные мысли рождаются в голове моего мужа.
– Спокойной ночи, милый. Я люблю тебя.
Позже я лежу в нашей постели и вспоминаю своих родителей в те годы, когда я была ребенком. По словам моей матери, «мы иногда не спали всю ночь, разговаривая». Я помню, что подслушивала по крайней мере некоторые из этих ночных разговоров. Отдельных слов я разобрать не могла, но тон их голосов – баритон отца и альт матери – действовали на меня успокаивающе. И теперь моя мама верит, что я, возможно, постепенно осознала всю важность построения коммуникации в своем браке.
Где-то на краю моего сознания витает одна мысль, которую я никак не могу ухватить. Я начинаю верить, что настоящий источник моих головных болей – невысказанные истины, которые я не хочу осознавать и в которых не могу признаться даже самой себе. И вот эта мысль начинает обретать четкие очертания. Речь идет о той фразе, которую сказала мне мама, когда симптомы ее болезни только начинали проявляться. Когда она стала медленнее передвигаться, спотыкаться на ровном месте, путать слова и бессвязно бормотать.
«Возможно, все дело в моем подавленном гневе», – сказала она тогда.
Но как этот гнев сочетается с той картиной супружеской идиллии, которую мама мне обрисовала? С той жизнью, в которой они с отцом не ограничивали свободу действий друг друга и говорили обо всех своих глубоких и сложных чувствах? Откуда взялась эта ярость?
И что гнев моей матери означает для меня?
С этими вопросами я пришла на следующий сеанс с Митчеллом.
– Как ты думаешь, в чем источник гнева твоей матери? – спросил доктор.
И вот я мысленно возвращаюсь в 1979 год. Мой отец прибывает домой из поездки со своими учениками. Папа руководит экспериментальной программой обучения для старшеклассников. Моя мама тоже учительница, но «обычная»: она ведет уроки, а затем проверяет и оценивает работы учеников. А еще она мать, и ей приходится самой забирать детей из школы, ходить в магазин за продуктами, готовить ужин и мыть посуду. Моя мама тяжело вздыхает, когда отец сообщает, что завезет белье в прачечную и на следующий день снова уедет.
– Моя мама только так и выражала свой гнев, – говорю я Митчеллу. – Она вздыхала. Как же это чертовски нелепо!
– Молли, а как ты выражаешь свой гнев? – уточняет Митчелл.
И внезапно меня осеняет.
– Никак! Вот почему у меня мигрени!
– Ага-а, – протягивает Митчелл. – Кажется, мы что-то нашли. Ты отслеживала свои приступы, как я просил?
– Да, – с готовностью отвечаю я. Никогда еще мысли о моих головных болях не были столь увлекательными. Я сделала заметки в своем телефоне. Открываю документ и начинаю читать вслух. Почти все в моем списке – забота о детях, преподавание, даже секс со Стюартом – связано с моими обязанностями и зоной ответственности. Единственный пункт – мысли о Мэтте – связан с исчезновением из моей жизни того, что не воспринималось как что-то продиктованное чувством долга.
– Я знаю, что у мужчин тоже есть обязательства, – говорю я, – но я уверена, что быть матерью – это совсем другое, нежели быть отцом. Это не про обязанность обеспечивать свою семью, а про отказ от той прежней себя. Будто тебе вообще не позволено иметь собственного Я.
– Многие женщины испытывают подобные чувства. И похоже, твоя мать смоделировала для тебя этот тип женственности, но за одним исключением.
– Точно! Как будто сексуальная свобода была ее единственной отдушиной, – замечаю я. – Но она до сих пор винит в своей болезни подавленный гнев. Так что, очевидно, этой отдушины было недостаточно.
Митчелл подается вперед и опирается локтями на колени:
– Молли, кажется, перед тобой открывается уникальная возможность. Что ты можешь вынести для себя из пути твоей матери? Подавленные эмоции могли стать причиной ее болезни. И похоже, что твои подавленные эмоции тесно связаны с твоим самочувствием. Я говорю о твоих изнурительных мигренях.
Я смотрю на него и энергично киваю в знак согласия, а слезы наполняют мои глаза. Чувство облегчения заполняет меня. Так приятно, когда кто-то объясняет, что же, черт возьми, с тобой происходит.
– Я хочу дать имя той части тебя, которая преисполнена чувством долга и подавляет свой гнев. Давай назовем ее Отличница-Молли.
– О, это определенно мне подходит, – смеюсь я.
– И поскольку Отличница-Молли любит домашние задания, давай зададим ей задачку. Наша тема на сегодня – свобода. Поэтому я хочу, чтобы ты заполнила три колонки.
Митчелл вырывает из тетради чистый лист бумаги и пишет заголовок: «Переосмысление жизни Отличницы-Молли». Затем он разделяет лист на три колонки. Мне уже нравится это задание. Печатные буквы, прямые линии – это же мой конек!
Тем временем Митчелл продолжает:
– Первая колонка – это «Свобода от…». Сюда ты запишешь, от чего нужно освободиться нашей Отличнице-Молли. Вторая колонка называется «Свобода быть», и, наконец, третий пункт – «Свобода делать».
Он заканчивает писать и протягивает лист мне. У меня такое ощущение, что он протягивает мне реальную частичку свободы.
– Ты отлично потрудилась сегодня, Молли. Увидимся через две недели, – прощается со мной Митчелл.
Мой кусочек «свободы» я ношу с собой повсюду. К концу второй недели тетрадный лист становится похож на использованную салфетку, а мои записи почти нечитаемые. Я заполнила каждую колонку желаемыми свободами и, прежде чем отправиться на терапию, мысленно подвожу итоги, пытаясь привести в порядок этот бесформенный хаос. Окончательный список я набираю в заметки телефона, чтобы он всегда был под рукой.
СВОБОДА ОТ…:
• давления, заставляющего быть пунктуальной;
• взятых на себя обязательств (никогда больше не соглашусь возглавлять родительский комитет!);
• чувства вины;
• стремления угождать другим.
СВОБОДА БЫТЬ:
• спонтанной;
• несовершенной;
• у себя в приоритете;
• откровенной со Стюартом.
СВОБОДА ДЕЛАТЬ:
• глупости;
• вещи, которые приносят удовольствие и рассчитаны только на меня (может, уроки игры на гитаре?);
• работу, которая даст мне больше свободы, чем преподавание.
На следующей сессии Митчелл хвалит меня за проделанную работу и рекомендует поделиться составленными списками со Стюартом. Я заметила, что мне нравится думать о себе в третьем лице, словно речь идет о двух людях. К черту Отличницу-Молли! Настоящей Молли нужно больше свободы, больше спонтанности, больше несовершенства, больше, больше, БОЛЬШЕ!
Обсудив это со Стю, я решаю бросить преподавание и устроиться на работу в компанию, которую основал мой отец после ухода из школы. Я буду работать над составлением учебных программ и инструктировать учителей. Моя новая должность предполагает частичную занятость и редкие командировки. Муж клянется подстраховывать меня, когда я буду уезжать из города, и я уже представляю, как свободно смогу ходить по утрам в спортзал или на занятия в музыкальную школу, делать покупки в будний день, в одиночестве отправляться в «рабочие поездки».
Кроме того, мы решили, что наш брак остается открытым. Я твердо решила сделать этот формат отношений удобным для себя, расширить свои сексуальные горизонты и привнести в жизнь больше спонтанности и приключений. Но, несмотря на мой новый фокус на полную свободу, невероятно сложно так сразу отказаться от старых привычек. Я взволнована и одновременно напугана. Я боюсь, что снова испытаю боль. Я боюсь потерять Стюарта. Обо всех своих переживаниях я рассказываю супругу. И в конце своего монолога добавляю:
– Я не думаю, что нам стоит сохранять наш старый уговор: что я должна тебе все рассказывать, а ты мне – ничего. Потому что, если ты не скажешь мне, с кем ты, я знаю, что начну придумывать невесть что. Например, я буду переживать, что знаю ее, или что она намного моложе меня, или что ты хотел бы жениться на ней, а не оставаться со мной.
– Молли, этого не случится, – говорит Стю. – Но у меня есть идея. Давай установим новые правила.
– Например, никаких бывших подружек?
Бракоразводный процесс Лены уже завершен, и она встречается с новым партнером, который хочет, чтобы их отношения были моногамными.
– Конечно, это я могу принять.
Как только я начинаю составлять свой список, количество моих правил растет как снежный ком. Я не записываю их. Почему-то я уверена, что мне достаточно произнести их вслух. Я считаю, что даю Стюарту черновой вариант сценария, но такой, который «живет и дышит» и может быть изменен по мере необходимости. Словно мои правила говорят ему, как