– Воу! – воскликнул муж. – И с чего такой интерес?
– Просто ответь на вопрос.
– Думаю, большинство из них это делает.
– Что?! – Я по-настоящему была удивлена, это далеко не тот ответ, на который я рассчитывала.
– Но не все. И не все делают глубокое бикини, – поспешно добавил он. – К тому же мне в любом случае это не важно.
– А Лорану важно, – удрученная, пробубнила я. – Он, по сути, попросил меня сделать эпиляцию. Я думала, что он какой-то извращенец, но, похоже, это я со странностями.
– Детка, ты не странная. Мне нравится твой кустик, – сказал Стю, пройдя по мне многообещающим взглядом. Стюарта может возбудить все что угодно.
– Дело не только в моем кустике, – пожаловалась я. У меня так много волос на верхней части бедер, что когда я бреюсь, кожа краснеет и волоски потом воспаляются. Может, он прав. Возможно, мне стоит избавиться от волос.
– Делай что хочешь, мой маленький хоббит, – ласково сказал Стю, целуя меня в макушку. – Я в любом случае буду считать тебя сексуальной.
Я решила для начала проконсультироваться и записалась в клинику, специализирующуюся на удалении волос лазером. Такой метод удаления волос показался мне более быстрым решением, чем восковая эпиляция. По крайней мере, мне не пришлось бы подвергать себя пыткам каждые пару недель. Но мои надежды быстро рухнули. Владелицы салона – Валерия и Наталья, практически одинаковые русские женщины, – взглянули на мой лобок и неодобрительно хмыкнули. Из салона я уходила практически враскорячку, утопающая в жалости к себе. На моей клубной карте был отмечен один сеанс из двадцати, которые я приобрела. Очевидно, что приведение моего ландшафта в приемлемый вид потребует много времени, денег и боли.
Но никто не предупредил меня о последующем раздражении и зуде. Весь полет я держала свою толстовку на коленях, чтобы под ней незаметно чесать пострадавшие участки кожи. И теперь, когда самолет заходит на посадку в Хьюстоне, я мысленно разрабатываю стратегию, как мне быстро достать ручную кладь с верхней полки и добежать до передней части самолета. Мне необходимо попасть в туалет. Стянуть с себя джинсы, вдоволь почесаться и нанести волшебную мазь для заживления кожи.
Пока самолет медленно подруливает к телескопическому трапу, я достаю телефон, чтобы отвлечься. Отключаю режим полета и наблюдаю, как из киберпространства на экран моего смартфона обрушивается шквал сообщений. Все они от Дэниела.
И вот я здесь, в укромном уголке у стены, сбоку от информационных табло, стою, зажав сумку между ног, чтобы не добавлять лишнего дискомфорта многострадальным половым губам. На другом конце провода я слышу ломающийся голос тринадцатилетнего Дэниела.
– Так что… у вас с папой открытый брак?
Рука, держащая телефон, дрожит, пока я пытаюсь придать своему голосу максимально нейтральную окраску.
– Дэниел, я хочу, чтобы ты кое-что знал: мы с папой действительно счастливы вместе и всегда честны друг с другом. Он все рассказывает мне, а я – ему.
Молчание.
– Подожди. Ты что – тоже так делаешь?
– Ну было бы несправедливо, если бы только папа этим промышлял, – пробурчала я.
– Да, я так и подумал, – отвечает мой подрастающий сторонник женского равноправия. – Но у меня есть вопрос.
– Валяй, – я морально подготавливаюсь к тому, что последует дальше.
– Когда? Ну то есть я понимаю, что у папы есть на это время, но когда ты успеваешь этим заниматься?
Вопрос Дэниела приносит мне облегчение сразу по двум причинам. Во-первых, он использует красивое расплывчатое слово «это». А это может означать что угодно. Это может означать, что я взаимодействую с другими мужчинами в чисто социальном или интеллектуальном плане. Это может означать, что я выхожу в свет, веду глубокие беседы о поэзии и политике, а не трахаюсь с неверными мужьями в туалетах баров.
Во-вторых, я беспокоилась, что редко бываю дома и недостаточно времени уделяю детям. И вот подтверждение того, что по крайней мере в восприятии Дэниела я так часто нахожусь рядом, что он не может понять, как у меня может быть время, чтобы проводить его где-то еще.
И все же я уклоняюсь от ответа. Другими словами, я лгу.
– Я делаю это не очень часто. – Надеюсь, мой тон звучит достаточно нейтрально и убедительно, но, кажется, сейчас самое время перевести разговор в другое русло, поэтому я прошу Дэниела сделать кое-что для меня. – Не мог бы ты убрать папин ноутбук? Я не хочу, чтобы Нейт это увидел.
– Да я уже, мам.
Полагаю, мысль о том, что его младший брат узнает об этом, вызывает у Дэниела почти такое же отвращение, как и у меня. В то время как большинство детей (и Дэниел в их числе) предпочли бы избегать разговоров с родителями о сексе или по крайней мере сделать эти разговоры как можно более короткими и обобщенными, десятилетний Нейт – полная их противоположность. Он смотрит на мир через сексуальную призму и своими наблюдениями делится со всеми, кто оказывается рядом.
Нейту было всего три года, и я как-то пришла забрать его из детского сада. Учительница сына попросила меня поговорить с ней пару минут наедине.
– Сегодня я отвела Нейта и одну девочку в туалет, – сказала она, едва сдерживая смех. – И знаете, что он ей сказал?
Я решила не гадать.
– Он сказал: «У тебя классная задница!» – И она рассмеялась. Я почувствовала облегчение оттого, что заявление Нейта вызвало скорее веселье, чем тревогу.
Для Нейта секс был сексом. И все, что с ним связано, было поводом для восторга.
Конечно, за исключением тех случаев, когда речь заходила о том, что его мама занимается сексом. Всю начальную школу Нейт оценивал мужчин, с которыми мы сталкивались: отцов своих одноклассников, работников-мужчин в пиццерии или магазине на углу, случайных прохожих.
– Ты ему нравишься, – время от времени говорил мне Нейт, недобрым взглядом смерив незнакомцев. Иногда я ощущала на себе заинтересованные взгляды. Но меня смущало, что Нейт тоже это замечал.
Через несколько дней после возвращения в город я сижу на приеме у Митчелла.
– Не знаю, с чего начать, – я тяжело вздыхаю и тянусь за салфеткой. Есть что-то жалкое в том, что я расплакалась с первой же минуты нашего сеанса, но это лучше, чем другая крайность, в которую способен впасть мой организм. В дни, когда я выхожу из кабинета Митчелла и чувствую, как подступает приступ мигрени, я понимаю, что недостаточно глубоко погрузилась в себя во время сеанса. Ну и к тому же выходит, что я зря потратила двести долларов.
– Давай просто посидим пару минут. А потом ты можешь начать с того, что первым придет на ум.
Такой подход мне нравится. Как только я утихомириваю рой мыслей в голове, сам собой отпадает вопрос о том, что больше всего меня тяготит. Перед собой я вижу лицо Дэниела, и его голос звучит в моих ушах. Я рассказываю Митчеллу о том, что старший сын случайно узнал.
– Думаешь, я порчу ребенка? – говорю я, вытирая слезы. – Это мой самый большой страх, потому что больше всего на свете я хочу быть хорошей матерью.
– Молли, – сразу же говорит Митчелл, – я думаю, что ты портишь его ровно настолько, насколько это нужно.
Я начинаю смеяться. Мои мысли сразу же переключаются на маму, Джима и Махикари. Неужели моя мать тоже испортила меня ровно настолько, насколько нужно?
Весна 1983 года. Мне десять лет, и ужасный шестой класс почти позади. Разница в возрасте между мной и одноклассниками сейчас ощущается сильнее, чем в тот момент, когда в мои восемь было принято решение перескочить через класс. В средней школе девочки носят бюстгальтеры, говорят о мальчиках и у них начинаются месячные. А я чужая для этого мира.
Мне неловко попросить маму купить мне бюстгальтер, который мне даже не нужен. И я не могу поговорить с ней о том, как сильно я хочу, чтобы и у меня начались месячные. Мы с мамой разговариваем о том же, о чем она говорит с Джимом: Махикари.
С третьего класса я постоянно болею. Простуда, конъюнктивит и фарингит – три моих главных недуга. Но Махикари, учение, к которому моя мама обращается в поисках ответов, утверждает, что болезнь – это очищение и что ничто не должно мешать токсинам выходить из организма. Поэтому вместо лекарств мама дарит мне «свет».
Она держит руку над моим лбом, а я закрываю глаза и слушаю ее песнопения на языке, которого никто из нас не понимает. Я единственная в нашей семье, кто охотно позволяет маме это делать. Мой отец называет Махикари «макарониной». А сестра в принципе не скрывает своей враждебности к тому, чем занимается мама, и в особенности к учению Махикари.
Однако я – хорошая девочка.
Несколько раз в неделю я сажусь перед мамой в определенной позе на полу. Я стою на коленях с прямой спиной. Большой палец левой ноги лежит поверх правого, а большой палец левой руки располагается над правым. Молитва произносится прямо у моего сердца. Мы кланяемся друг другу, и я закрываю глаза. Она хлопает три раза и начинает петь:
– Гоку би джи-ай со ген ген шикари…
Я ощущаю мамину ладонь над моим лбом, пока она не произносит заключительную фразу «О шидзу мари!», освобождая мой дух от власти «света».
Мама говорит, что теперь, когда мне уже исполнилось десять лет, я достаточно взрослая для того, чтобы присоединиться к ней.
– Хотела бы ты принять кэнсю? – спрашивает она, используя официальный термин для названия первого этапа посвящения.
В маминых глазах я вижу надежду. Джим переезжает в Нью-Йорк, и ей не с кем будет практиковать передачу «света». Маме нужна я.
– Ты сделаешь меня самой счастливой матерью на свете, – добавляет она.
Махикари – практика для взрослых. Она скучна и непонятна для меня, но то, что мама предложила мне заняться чем-то таким взрослым, заставляет меня почувствовать себя важной и особенной. Не могу же я упустить возможность порадовать маму?