– Молли, вы понимаете, о чем идет речь? – уточняет Эвелин.
Я снова киваю, и волна стыда накрывает меня с головой. Я сглатываю и буквально заставляю себя говорить:
– Я написала что-то вроде того, что хотела бы сбежать и приехать прямо сейчас.
Стюарт снова шумно выдыхает.
– Вот это то самое слово. Сбежать. Оно заставило меня почувствовать… Я не знаю…
Мой голос дрожит, и я перехожу на шепот:
– Я не имела в виду, что хочу сбежать от тебя. Скорее я хотела сбежать от своей роли. Жены. Матери.
– Ну это было больно, – просто говорит он. – Очень больно.
Я поворачиваюсь от Стюарта к Эвелин и вижу сочувствие на ее лице. И я уверена, сейчас она сочувствует Стюарту. Что-то во всей этой ситуации кажется мне несправедливым. Разве я не могу желать того, чтобы сбежать? Внезапная вспышка гнева сжигает весь мой стыд дотла.
– О, я знаю, что это больно. Ты убегал от нас годами. – Я чувствую, как в груди зарождается буря, и теперь мой голос грохочет зловещими раскатами. – У тебя как будто какая-то аллергия на домашний уют. Ты никогда не хотел быть дома. А я в одиночку, долгие… долгие годы укладывала детей спать, собирала их в школу, готовила, убирала, стирала, развозила мальчиков на дни рождения друзей после уроков и на приемы к врачам. А ты говорил, что должен работать. Но теперь, похоже, у тебя есть время на других женщин и на одну в частности. Так что да, возможно, настала моя очередь сбежать.
Буря утихла так же быстро, как и разразилась, и по телу пробежала дрожь. Первый порыв, который я ощущаю, – желание извиниться, отступить. Но нет. Я ведь над этим работаю с Митчеллом? Пришло время забыть об Отличнице-Молли. Позволить себе испытывать гнев.
На пару минут Эвелин позволяет тишине окутать нас, а затем она обращается к Стюарту.
– Есть ли доля правды в том, что сказала Молли? – Я жду, что сейчас муж начнет все отрицать, но вместо этого он кивает. Эвелин продолжает: – Есть ли причина, по которой вы избегаете бывать дома?
На какое-то мимолетное мгновение я мысленно отметаю этот вопрос как нелепый. Моя ярость оправдана, она уверенно выдерживает перекрестный допрос. Более десяти лет я была самоотверженной женой и матерью. Что может сказать Стюарт в свою защиту? Но вдруг Стюарт откидывается на спинку дивана. Я вижу, насколько напряжено его тело, и понимаю, что у него уже есть ответ. Приготовившись его услышать, я задерживаю дыхание.
– Мне кажется, что я никогда не смогу угодить тебе. Уже очень давно. С тех пор как родился Дэниел. Все, что я делаю, – неправильно.
Комната словно опрокидывается вверх дном. Я на мгновение теряюсь, а затем фокусируюсь на своих руках, сложенных на коленях, сжатых в нитку губах и чувстве восторжествовавшей справедливости, буквально сочащемся из меня.
Остаток сессии проходит как в тумане. Эвелин расспрашивает Стю о времени после рождения Дэниела, когда отец мужа заболел пневмонией и умер в считаные дни. Я слушаю, как он распутывает по ниточке тот клубок стресса, который навалился на него в последующие за тем событием месяцы. Он вспоминает то время, когда у нас появился первый ребенок и как это было сложно. Вдобавок ко всему Стюарт был убит горем и подавлен. Он предполагает, что в то время у меня не было достаточно сил, чтобы заботиться и о Дэниеле, и о его потребностях, поэтому я посвятила себя сыну. И он прав. Я решила, что лучшее, что я могу сделать для Стюарта в той ситуации, – взять на себя как можно больше родительских обязанностей. Что я и сделала.
Голоса Эвелин и Стюарта сливаются в фоновый шум, а я погружаюсь в свои размышления над вопросами, которые появились после признания мужа. В какой момент Стюарт был готов (а возможно, даже нуждался в том), чтобы вернуться в лоно нашей недавно образованной семьи? В какой момент я могла отказаться от части своего тотального контроля, от своих представлений о том, как «правильно» кормить, пеленать, купать и успокаивать нашего маленького сына? Когда мое сострадание к Стюарту превратилось в обиду, заставив его почувствовать, что он делает недостаточно, даже когда я настойчиво брала на себя все домашние и родительские обязанности?
– Я знаю, что вам было нелегко сегодня, но вы проделали колоссальную работу, – говорит Эвелин. – Вы пробились сквозь чувства, лежащие на поверхности, чтобы добраться до истории из прошлого. Информации слишком много, чтобы охватить все сразу, так что давайте я попробую подытожить то главное, что я сегодня услышала.
Я сосредоточенно смотрю на Эвелин, надеясь, что ее слова станут спасительным кругом для нас.
– Молли, вы чувствуете, что застряли в роли жены и матери и во всем, что эти роли влекут за собой. Поэтому общение с Карлом открывает перед вами возможность отдохнуть от этого. И, Стюарт, вы чувствуете, что не можете соответствовать стандартам Молли. Что вы постоянно разочаровываете ее. И, возможно, отношения с Киви привлекают вас потому, что стандартам этой женщины легче соответствовать. Потому что с ней вам не придется делать ничего сложного, как, например, растить детей или строить совместную жизнь.
Я мельком смотрю на Стюарта, и мы в унисон киваем Эвелин. Когда она это говорит, все звучит максимально тактично, но у меня уже начинается очередной приступ мигрени, а Стюарт выглядит так ужасно, будто его на полном ходу сбил грузовик.
– Так что же нам теперь делать? – после паузы спрашиваю я.
– Не существует какого-то волшебного, универсального ответа, – говорит Эвелин. – В каком-то смысле открытый брак – это совместное путешествие. Это то, что через что вы проходите вместе. Но в то же время отношения вне вашего союза – это индивидуальные исследования каждого из вас. И здесь есть свой определенный риск. Вы же не решите отправиться в дикую местность, не зная, как найти дорогу домой. Вам двоим нужно понять, как сохранить настоящую связь между вами, – заключает Эвелин, вставая с кресла, чтобы дать понять, что наша сессия окончена. – И это легче сказать, чем сделать.
Я боюсь смотреть на Стю, когда мы выходим из кабинета, но беру его за руку и крепко сжимаю ладонь, пока мы в тишине спускаемся вниз в лифте, погруженный каждый в свои мысли. Эвелин права. Это не только наш совместный путь, здесь есть и путь Стюарта, и мой собственный путь. И мы не можем предугадать, куда они нас приведут. И приведут ли они нас вообще друг к другу. Но я чувствую, что какая-то сила тянет меня за собой.
Нет. Я не хочу терять Стюарта.
Но и себя я тоже не хочу терять.
Глава 12
В субботу я снова сижу на кровати и складываю белье, разговаривая с мамой по телефону. Я заметила несвойственное мне состояние: у меня появилась потребность постоянно чем-то занимать руки. Бо́льшую часть времени им есть чем заняться: набрать электронные письма, помыть посуду, перебрать счета. Но когда я стою в очереди или иду по улице (особенно теперь, когда у Нейта отпала необходимость и желание идти, держась со мной за руку), я отстукиваю большим поочередно по всем пальцам: от указательного до мизинца и обратно. Как будто я пытаюсь очистить кончики своих пальцев от чего-то прилипшего. Это подсознательное движение, которое прекращается только тогда, когда я даю рукам четкую задачу. Складывание белья после стирки стало моим основным занятием после телефонных звонков.
– Мам… – протягиваю я после обмена обычными любезностями. С последнего сеанса с Эвелин я много думала над вопросом, который хочу задать маме. И сейчас я пытаюсь сформулировать его из сумбура мыслей в моей голове. – Могу я спросить тебя кое о чем? Это довольно сложный вопрос, и я не знаю, подходящее ли сейчас время.
– Нет времени лучше настоящего! – бодро отзывается мама. Моя королева веселых афоризмов.
– Ты действительно верила во все эти вещи, которым учила Махикари об исцелении, «божественном свете» и прочем? – пролепетала я и тут же попыталась смягчить вопрос. – Я так рада, что сейчас ты принимаешь это лекарство от Паркинсона, но было время, когда ты не разрешала мне даже принимать судафед[33].
На другом конце линии повисла тишина.
– Я до сих пор чувствую себя ужасно из-за этого, – говорит она.
– Все в порядке, мам, – успокаиваю ее я, подавляя внутри себя злость, которая грозит вырваться наружу. Какой в ней теперь смысл? – Наверное, я больше хочу узнать: ты вступила в Махикари из-за Джима? Или это было твое желание?
– О боже, – бормочет мама, нервно смеясь. – А это достаточно сложный вопрос.
– Я просто пытаюсь понять. Ну я имею в виду, что помню, как ты занималась тай-чи и тому подобными вещами… – В моем сознании всплывает образ, как мама в гостиной с подругой Айви, в купальниках и трико, синхронно двигаются как ожившие статуи. Их руки так медленно рассекают воздух, что у меня возникает желание убежать от них подальше. – Думаю, это было нормально для семидесятых. Но что привлекло тебя в Махикари?
– Ну-у, – задумчиво протягивает она. – В тот период моей жизни я была в поиске. Искала что-то большее, чем я сама. И Джим был частью этого, но, конечно, не всем.
– Как это? – спрашиваю я, усаживаясь поудобнее. Джинсы так и лежат на моих ногах, а пальцы снова начали постукивать друг о друга.
– Как мне это объяснить? – задает мама риторический вопрос. Я терпеливо жду, пока она продолжит: – Я говорила тебе, что у нас с папой было кодовое имя для Джима? По крайней мере, до того как они познакомились друг с другом.
– Что за кодовое имя? – заинтригованная, уточняю я. Мама хихикает на другом конце линии – эхо того смеха, который в моей, памяти тесно связан с Джимом.
– Иисус Христос.
– Серьезно? – теперь и я смеюсь. – Но почему?
– Все началось с того, что ему выпала роль Иисуса Христа в школьной пьесе. Но было в этом и нечто большее. Он был для меня как духовный наставник.
Я понимаю, о чем она говорит.