Он обводит взглядом собравшихся, чтобы убедиться, что наши костяшки пальцев достаточно белые. Затем одобрительно кивает.
– А теперь потрясите кулаком, – добавляет он и начинает усердно трясти рукой, так активно двигая предплечьем, как будто колокольчик в его руке совершил чудовищное преступление. Мы все следуем его примеру.
– Что-нибудь слышите? – спрашивает он.
Продолжая трясти кулаками, мы отрицательно качаем головами. Я бросаю взгляд на маму. Темп ее движений вдвое ниже, чем у остальных, и движется она рывками. Но я с уверенностью могу сказать, что она старается изо всех сил и полностью поглощена процессом.
– Теперь остановитесь, – просит Пол, и мы послушно опускаем руки. – Ослабьте хватку. Немного разожмите кулаки. Вот так. А теперь потрясите еще раз.
Комната оживает от звона колокольчиков. Все с восторгом смотрят друг на друга, удивляясь этому открытию: колокольчики звонят! Лицо моей мамы озаряется искренней радостью и восторгом. Все вокруг звонят в колокольчики до тех пор, пока Пол величественным жестом не подает нам сигнал остановиться.
Он обводит нас внимательным взглядом, чтобы все поняли: Пол обращается непосредственно к каждому из присутствующих.
– Когда дело доходит до письма, да и жизни это тоже касается, мы иногда хватаемся за обстоятельства слишком крепко. Когда мы пишем, то пытаемся заставить слова выполнять наши желания. А в жизни мы пытаемся заставить мир дать нам то, чего мы хотим. И теперь я бы хотел, чтобы вы сохранили эти колокольчики как напоминание о том, что нужно ослабить хватку, позволить музыке языка и жизни играть.
Эти девяносто минут кажутся вместилищем мудрости за девяносто лет. Мы получаем еще больше «даров» из сумок Пола: маленьких резиновых уточек, задача которых – напоминать нам о важности плавного движения по волнам жизни; пластиковых монеток, напоминающих о необходимости нашу внутреннюю боль превращать в «золото» на бумаге. А затем мы высказываемся на несколько тем. Вместе с гитарой я выхожу на крыльцо, где стоят кресла-качалки, смотрю на горы и на колокольчик в моей руке и позволяю свежим мыслям разливаться текстом на страницах. Когда семинар заканчивается, я чувствую себя так, словно выхожу из транса. Мама выглядит не менее ошеломленной. Решив, что пора собираться, я потянулась за чехлом для гитары и замерла, видя, как к нам подходит эффектная женщина, которую я сразу заприметила в группе. Ей около шестидесяти, ее волосы покрашены в черный цвет, на ней модное джинсовое платье и пояс с бирюзовыми вставками.
– Какую музыку вы играете? – спрашивает она, кивком головы указывая на гитару в моей руке.
Большинство людей в этом центре выглядят максимально дружелюбными, но выражение лица этой дамы непроницаемое. И признаюсь, даже пугающее. Даже после девяноста минут под невероятными чарами Пола.
– Ох, я играю не так давно, – говорю я, чувствуя себя неловко. – И не очень хороша в этом.
– Она скромничает, – вмешивается моя мама. – У нее прекрасный голос.
Я качаю головой в знак протеста, а женщина пренебрежительно взмахивает рукой:
– Если ты знаешь три аккорда и можешь придерживаться тональности, то ты достаточно хороша для меня. Приходи вместе с гитарой в главный зал после ужина. Несколько человек из тех, кто привез инструменты, соберутся вместе, чтобы поиграть.
Я смотрю на маму, и она ободряюще качает головой.
– Спасибо, – неуверенно отзываюсь я. – Я приду.
– Отлично, – холодно произносит женщина.
После того как загадочная незнакомка уходит из зала, к нам быстрым шагом подходит тучная женщина в толстом свитере и взволнованно шепчет:
– Она что-то вроде местной знаменитости, знаете ли. Они с мужем выпустили несколько альбомов в Нэшвилле. Я слышала, она даже играла с Бобом Диланом!
– О боже, – шепчу я, стремительно бледнея. Если ей достаточно, чтобы я знала три аккорда и умела придерживаться тональности, то я справлюсь. Но играть на уровне Дилана – это нечто совершенно иное.
– Не волнуйся. На первый взгляд этого не заметно, но она – милейшая женщина. Она приезжает сюда каждый год. – Приятная собеседница ободряюще похлопывает меня по руке и уходит.
Мама смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
– Молли, моя дорогая, это самое волнительное событие за долгое время.
– Что ж, я рада этому. А теперь давай отвезем тебя к твоей колеснице. Мы ведь не хотим заставлять Криса ждать, – отшучиваюсь я.
Когда я выкатываю мамино инвалидное кресло за дверь и выхожу на улицу, сощурившись от ярких солнечных лучей, я вдруг понимаю: мигрень прошла.
В тот же вечер после ужина я вешаю чехол с гитарой на плечо и упорно толкаю мамино кресло к месту сбора музыкантов. Вместе с этим я пытаюсь побороть синдром самозванца, который старается сбить меня с пути и советует бежать обратно в номер.
Статная женщина, которую, как я узнала, зовут Лоррейн, прислонилась к незажженному камину, поставив одну ногу на возвышающийся подиум, и настраивает свою скрипку. Слева от нее сидит пожилой мужчина с акустической гитарой, а рядом стоит женщина помоложе с укулеле. Я никогда в жизни не собиралась вот так просто поиграть с незнакомыми людьми. Но больше всего пугает небольшая толпа, которая собралась в комнате. Около тридцати человек расселись по свободным местам и с нетерпением смотрели на нас. Среди них я заметила и тучную женщину, которая рассказала мне о славе Лоррейн. Она ободряюще улыбнулась мне.
Когда мы закончили настройку, Лоррейн обратилась к мужчине с гитарой:
– Так что же мы будем играть?
– И даже не смотри на меня! – отмахнулся он.
– Ты же знаешь, как туго у меня со словами песен, – отзывается женщина с укулеле.
Лоррейн кивком головы обращается ко мне.
– Какие песни знаешь ты?
– Ну-у, – заикаюсь я. – Я знаю The Sound of Silence[37]. Но у меня низкий голос. Я не вытяну. Мам, ты можешь спеть партию Гарфанкеля? Ты же знаешь слова.
– О боги… – шепчет мама, заливаясь румянцем. – Мой голос сейчас не настолько сильный.
– Мы поможем тебе, Мэри! – кричит кто-то из толпы. У меня создается впечатление, что все на ретрите знают имя моей мамы.
– Отлично. Какой ключ? – спрашивает Лоррейн, глядя на меня.
Я теряюсь.
– Эм… я не совсем уверена, – признаюсь я.
– Сыграй первый аккорд, а я разберусь, – говорит она. Я ставлю каподастр на второй лад и играю.
– Ми-минор, – резюмирует она. – Все поняли? Давайте сделаем вступление из четырех тактов. Начни, Томми.
Сидящий гитарист несколько раз постукивает ногой, а затем начинает тонко перебирать пальцами. Остальные музыканты присоединяются. И с радостью для себя я понимаю, что я одна из них. Я – музыкант! Я киваю в сторону мамы, когда открываю рот, чтобы спеть первые строчки в нижнем регистре. Ее сопрано звучит слабо, но точно в такт. Голоса людей подключаются к песне, а скрипка в руках Лоррейн звучит так гармонично.
Здравствуй, тьма, мой старый друг,
Я говорю здесь вновь с тобой.
С последней скорбной нотой скрипки на комнату опускается тишина, и зал тут же взрывается бурными аплодисментами.
Я смотрю на маму. Она сияет.
ТОЙ НОЧЬЮ, ЛЕЖА В СВОИХ КРОВАТЯХ, мы обе не можем уснуть, перевозбужденные событиями этого чудесного дня.
– Молли, я хочу еще раз поблагодарить тебя за то, что ты привезла меня сюда.
– Мам, все хорошо. Тебе не нужно меня благодарить. Я тоже прекрасно провожу время, – и я говорю чистую правду. Сегодня во мне что-то изменилось. Главное, я совсем не думала о Карле. Ни разу. Кроме как сейчас, чтобы отметить, что этот мужчина больше не занимает мои мысли.
– О, я так рада, моя родная! А еще больше я радуюсь тому, что твоя головная боль прошла.
– Да, мам, и я этому рада.
Какое-то время мы лежим в тишине, а потом мама продолжает, и я слышу, как дрожит ее голос:
– Я никогда не смогла бы сделать этого сама. Но даже если бы у меня была такая возможность, я бы никогда не сделала этого сама.
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я, опираясь на локоть, чтобы взглянуть на ее лицо. Едва ложась в постель, мама сразу принимает удобную, а самое главное – правильную позу: она лежит ровно по центру впитывающей пеленки, под ее колени подложена дополнительная подушка, и мама старается особо не ворочаться, чтобы нам не пришлось начинать все сначала.
– Я восхищаюсь твоей смелостью, – произносит она. – Записаться на этот творческий ретрит. Арендовать машину и отправиться в горы. Играть на гитаре перед толпой незнакомых людей. Девочка моя, ты делаешь то, чего я никогда не смогу.
Ее слова звучат в моей голове. Я жадно впитываю их и проверяю на истинность.
– Спасибо, мама. Я не всегда чувствую себя такой смелой.
Есть один момент, о котором я хочу спросить, но я не знаю, с чего начать. Мама чувствует, что я собираюсь с мыслями, и терпеливо молчит.
– А помнишь, когда у тебя только начались симптомы болезни Паркинсона, – начинаю я. – И ты сказала, что думаешь, что они могут быть связаны с твоим «подавленным гневом»?
– Разве я так сказала? – переспрашивает она, искренне удивляясь. Вполне может быть, что она об этом забыла. Привычка подавлять что-то неугодное могла и тут проявиться.
– Ага, именно так, – отвечаю я.
– Мм, – задумчиво протягивает она, поверив мне на слово. – Ну у меня всегда были проблемы с проявлением гнева. Он ведь должен куда-то деваться, верно?
– Да, должен, – соглашаюсь я. В последнее время я все чаще задумываюсь над ответом на этот вопрос. Точно так же, как набивание живота едой может вызвать дискомфорт и боль в желудке, так и сдерживание гнева может привести к разного рода телесным болям. Мое собственное тело раз за разом неустанно демонстрирует мне эту простую истину.
И вопросы, которые я хочу задать матери, вдруг стали очевидными. Они выплескиваются из меня, как вода: