– Понимаю тебя, Хьюго, – с улыбкой говорю я, поглаживая его белую мягкую шерсть. – Дом кажется каким-то непривычным, когда он пуст.
Собака поднимается за мной по лестнице и опускается на свою лежанку, которую мои родители поставили в своей спальне. Мой взгляд падает на мамин письменный стол. По форме и цвету он похож на коричневую фасолину. Под его столешницей три изогнутых ящика разной глубины с каждой стороны и один узкий посередине, поэтому мама называет его столом в форме почки. Когда мне или сестре нужна была ручка, чтобы сделать домашнее задание, или когда отец искал свою чековую книжку или марку, она кричала, стоя внизу у лестницы: «Посмотри в почке!»
Я вспоминаю наш с ней последний вечер на выездном семинаре в Северной Каролине. После того как мы (с минимальным количеством подробностей) поделились друг с другом рассказом о своем опыте секса втроем, мама поведала мне еще несколько интересных фактов. О том, что она плачет после оргазма. И что в ту ночь, когда умер мой дедушка по папиной линии, она была на свидании с Джимом, и до сих пор ее мучает чувство вины, что в тот момент ее не было рядом с моим отцом. Но я хочу знать то, что она мне никогда не скажет. Я хочу знать то, в чем она не в силах признаться даже самой себе.
Я начинаю с самого маленького ящика слева. Среди пыли и нескольких скрепок я нахожу маленький синий блокнот. Удивленно смотря на него, я понимаю, что эта вещь – моя. Надпись на обложке выведена моими аккуратными круглыми буквами с дополнительной звездочкой над «i», а значит, это тетрадь со школьных времен:
С днем рождения, мама!
Ты самая лучшая мама во всем мире, и я люблю тебя больше всего на свете.
С любовью, Молли
На следующей странице текст написан рукой матери. Там она пишет о своем предстоящем отпуске:
Я хочу взять уроки искусства и/или музыки и/или тай-чи – заняться чем-нибудь, что отвлечет меня от мыслей и всех этих «надо», из которых состоит моя жизнь.
Я знаю все об этих «надо»: сюда входят все обязательства, вытекающие из брака, материнства и существования в этом мире как женщины. Но неопределенность этих и/или наполняет мою душу грустью, которую трудно описать. Искать, не зная, что именно ты ищешь. Мне чудится, как мама спрашивает: «Это оно?» Я вздыхаю и закрываю блокнот. Сделает ли знание об этом «и/или» меня цельной?
В одном из глубоких ящиков я осторожно поднимаю стопку бумаг. Там фотографии, поздравительные открытки и старые авиаписьма, тонкие, как луковая кожица. Когда я вижу имя Джима в строке отправителя, мое сердце начинает биться чаще. Я решаю сделать паузу и достаю телефон.
– Привет, родной, – говорю я, когда Стюарт берет трубку. – Я шпионю в доме родителей и собираюсь прочитать мамины письма. Как ты думаешь, я ужасный человек?
Обратной дороги нет, и мы оба это знаем. Но Стю понимает, что сейчас я хочу получить разрешение на то, что делаю.
– Вперед, – бодро отзывается муж. – И не волнуйся. Я уверен, что Дэниел и Нейт тоже просматривают наше грязное бельишко.
– Спасибо, – говорю я. – Сейчас у меня в руках письмо от Иисуса Христа. Я наберу, если найду что-нибудь стоящее.
Он смеется.
– Я на это рассчитываю.
Сев прямо на пол в родительской спальне, я перечитала все письма от Джима, которые смогла найти. И я разочарована. Ведь я рассчитывала, что они будут более интимными. Вместо этого все они посвящены актерским выступлениям и учениям Махикари.
В одном из писем Джим упоминает о поездке, о которой мне рассказала мама, когда мы ехали в аэропорт Шарлотты после нашего совместного писательского ретрита. Тогда мама с Джимом вместе отправились из Чикаго в Калифорнию, чтобы пройти второе посвящение в Махикари – новый этап углубления их приверженности практике. Мама вспоминает эту поездку как романтическую, но в разговоре она также отметила, что была целомудренной. К тому моменту она уже встречалась с Буддой, который запретил ей строить взаимоотношения с Джимом. Мама объяснила, что, как сенсей, он привык отдавать приказы. А мама, как послушная девочка, подчинилась.
В другом письме Джим подробно отвечает на сомнения моей мамы по поводу учения Махикари – те сомнения, о которых я и не знала. Насколько было известно мне, она была преданной участницей клуба с 1978 года и до того рокового дня в 1994 году, когда мама набрала слово «Махикари» во всемирной паутине и увидела статьи с заголовками «Как сбежать из секты» и «Американские последователи Махикари осуждены за мошенничество». Но письмо Джима было написано по меньшей мере за десять лет до этих событий.
Я обсудил твои вопросы с доши в Центре. Он предлагает тебе подумать о том, что твое противостояние Махикари похоже на хождение по натянутому канату.
Если целью письма было утешение мамы, то выбор такой метафоры кажется странным. Я представляю свою маму, которая, как и я, смертельно боится высоты, парящей над твердой землей в нематериальном мире Махикари, опасающейся того, что может случиться, если она соскочит с тонкого троса, ставшего ее единственной опорой на высоте.
И все же в своих письмах Джим неизменно называет маму «Дорогуша», точно так, как и в своем электронном послании. В этом я вижу и привязанность, и многолетнюю дружбу, и уважение.
Тем временем я перехожу к поиску писем от Будды. Тщательно перебираю конверты с авиапочтой, пока не нахожу два или три отправления с его фамилией. Их содержание еще скучнее. В первом он пишет, что у него грипп. Во втором – что ищет новую работу. Его дети здоровы. Разумеется, английский – не его родной язык, поэтому письма по понятным причинам скудны с лингвистической точки зрения. Я продолжаю свои поиски. Что именно хочу найти, я не знаю. Но вдруг натыкаюсь на стопку фотографий.
Там есть два снимка, которые сразу привлекли мое внимание. На них по отдельности сфотографированы мама и Будда в одном и том же месте аэропорта, как будто они просто сняли друг друга по очереди. Я сразу узнаю косматые волосы и квадратную челюсть Будды. Хотя в детстве я никогда не задумывалась об этом, сейчас я вижу, что он действительно красивый мужчина.
Но я не могу оторвать глаз от фотографии моей мамы. Она сияет в ярко-голубой блузке, юбке в цветочек и белых босоножках в тон сумочке. Ее стройные красивые ноги скрещены в лодыжках, и она прислонила ладонь к щеке, а ее игривый взгляд направлен на мужчину, делающего снимок. Она улыбается, показывая свои ровные белые зубы. Рассматривая снимок, я пытаюсь угадать ее возраст по фотографии. Должно быть, она была сделана во время той ее поездки, которую я смутно помню. Это было в тот год, когда мне исполнилось четырнадцать, а ей – сорок четыре, то есть столько же, сколько мне сейчас. Она поехала в Японию, чтобы пройти третье и последнее посвящение и увидеть Будду. В этом она призналась, когда мы ехали через горы Северной Каролины. Ближе к концу поездки Будда забронировал для них номер в шикарном отеле в центре Токио. Но к тому времени моя мама познакомилась с женой Будды (которой он все это время изменял) и разорвала с ним отношения. Кроме того, после возвращения в Японию Будда пошел по другому духовному пути. Он отрекся от Махикари и стал Свидетелем Иеговы.
* * *Вернувшись в больницу, я не упоминаю о своих находках в недрах стола-почки. Вместо этого я докладываю родителям о пропущенных телефонных звонках, сообщениях на автоответчике и о том, сколько раз Хьюго покакал. Позже отец выключает звук у футбольного матча между клубами Северо-Запада и Небраски, и мы втроем играем в командную версию настольной игры в слова под названием «Боггл». Отец составляет длинные списки слов, продиктованных мамой и мной, чтобы ей не пришлось самой делать записи. Прошли времена тех знаменитых победных танцев моего отца после того, как он обыгрывал нас. Теперь родители вдвоем играют в «Боггл» почти каждый вечер, а листы бумаги – воспоминания об их прошлых играх, включая триумфальную тетрадь с записями на четыреста очков, – бережно хранятся в специальной коробке.
После нашей игры отец отправляется домой, воспользовавшись последней возможностью выспаться перед моим утренним вылетом в Нью-Йорк. Я провожаю его до машины, и на пустой больничной парковке он говорит мне:
– За последнюю неделю я впервые посмотрел на твою мать и увидел в ней пожилую женщину.
Я вспоминаю еще одну фотографию, которую увидела в тот день, когда бросила свою затею что-то найти в мамином столе и, сидя на полу родительской спальни, листала их свадебный альбом. Снимок привлек мое внимание, потому что он был единственный, на котором они не позировали специально. Он был живым. На нем мои мама и папа сидели где-то на улице на пушистом покрывале. Мама, одетая в элегантное платье, сидела спиной к камере. А отец, опираясь на локоть, завороженно смотрел на нее.
По словам мамы, отец ценил присутствие в ее жизни и Джима, и Будды. Я полагаю, что они удовлетворяли ту ее потребность, которая была чужда ему, – стремление к духовному развитию. Но мой отец никогда не чувствовал какой-то угрозы, да и причин на то не было. В конце концов, именно он каждый вечер играет с мамой в «Боггл» и приходит к ней по ночам.
Я возвращаюсь в больничную палату и просматриваю оповещения на телефоне, пока мама отдыхает.
– Ты читаешь любовные письма? – тихо спрашивает она, не открывая глаз. Я вспоминаю о том, что совсем недавно шпионила за ней, и чувствую укол вины.
Я читаю сообщения от Стю («Наша кровать так пуста без тебя»), от Скотта («Как твоя мама?»), от Нейта («Мам, а ты будешь завтра дома?») и еще от Нины, Джесси, Сьюзен и других друзей, которые знают, что моя мама в больнице, и справляются обо мне.
– Наверное, можно и так сказать, – отвечаю я. Что это, если не любовные письма?
Мама открывает глаза и поворачивает голову набок, лицом ко мне.
– Я рассказывала тебе о письме, которое прислал мне Будда? Это было несколько месяцев назад.