– Нет, не говорила. Что он написал?
– Могла бы ты найти его в почте?
Я захожу в мамину почту и набираю имя мужчины в строке поиска, а затем открываю единственное высветившееся сообщение. В нем всего пара строк, но оно настолько трогательное, что у меня перехватывает дыхание. Я смотрю на маму. Ее глаза снова закрыты, а лицо озаряет все та же загадочная улыбка Моны Лизы.
– Можешь прочитать мне его вслух? – просит она. – Я хочу услышать это снова.
– Мэри. Ты мне снилась прошлой ночью. Как же прекрасна ты была.
Глава 19
В течение следующих месяцев моя мама то возвращается в больницу, то выписывается из нее. Во время восстановления после операции на кишечнике она падает и ломает ключицу. Постоянные «проблемы с туалетом», как продолжает называть их отец, оказывают влияние на пищеварительный тракт, и в итоге у мамы обостряется аппендицит.
Я часто приезжаю в родительский дом, чтобы дать отцу передышку от постоянного ухода за матерью, и организую помощь, когда меня нет. Я встречаюсь и общаюсь с лечащими врачами матери, пытаясь решить проблемы ее слабеющего организма.
Я хочу все исправить. Верю в то, что если только смогу обеспечить ей правильную комбинацию медикаментов и наблюдения, то, заручившись помощью служб доставки и приходящих сиделок, смогу спасти маму от опасностей, которые таит в себе старость. Я могу спасти ее от неизбежности смерти.
Только в первую неделю января я записываюсь на сессию к Митчеллу. Возможно, из-за всей этой бесконечной кутерьмы до этого у меня действительно не было времени. Или, может быть, потому что у меня не хватало сил для себя. На протяжении нескольких последних месяцев тупая боль в голове – мой постоянный спутник. Она нависает надо мной как тень.
Когда я опускаюсь на диван Митчелла с тяжелым выдохом, он сразу же спрашивает:
– Как твоя голова?
С моих губ срывается смешок, и я чувствую его горький привкус.
– Думаю, ответ очевиден, – замечаю я.
Митчелл кивает.
– Возможно, сегодня у нас получится обернуть твою мигрень тебе во благо и использовать ее как инструмент на нашем сеансе. Помнишь момент, когда она впервые появилась? Или есть какие-нибудь закономерности, когда приступы становятся особенно сильными?
– Я помню, что в первый раз приступ начался тогда, когда мама попала в больницу, – вспоминаю я. За последние месяцы Митчелл узнал так много о моей жизни. Здоровье мамы было моим оправданием для каждой отмены нашей встречи. – И у меня начинается мигрень каждый раз, когда я возвращаюсь домой. Но я думаю, что просто устала.
Он молча делает заметки в блокноте.
– Кроме того, у Скотта сейчас не все гладко. Они с женой рассказали детям о разводе в канун Рождества.
И вот одним вопросом Митчелл направляет острое перо своей ручки прямо мне в сердце:
– А как стресс Скотта отражается на тебе?
– Он часто звонит мне, – отвечаю я. – Обычно когда занимается стиркой.
Не знаю, зачем я отмечаю эту деталь, но она кажется мне важной. «Привет, красавица», – традиционно приветствует он. Я слышу на заднем фоне жужжание стиральной машины, эхо, нарушающее тишину подвала, и глубокую печаль в голосе мужчины.
Митчелл просто смотрит на меня, молчаливо напоминая, что я не ответила на его вопрос.
– Мне жаль его. Диана ведет себя так импульсивно. Она планирует выйти замуж за парня, с которым познакомилась всего год назад. И она мечтает переехать с детьми в Малибу. Но теперь их дочь хочет остаться со Скоттом и закончить школу в Нью-Джерси. А их сын так тяжело все это воспринимает. Ему всего девять. – Я делаю паузу, а Митчелл молча смотрит на меня. Его пристальный взгляд заставляет меня стесняться того, что я не говорю. – Я знаю, что все его семейные драмы влияют на меня, но не знаю, как это объяснить.
– Не торопись, – мягко говорит он. – Дай чувствам выйти на поверхность. Попробуй закрыть глаза, это может помочь.
Я следую его совету и закрываю глаза, затем делаю глубокий вдох. Сразу несколько образов борются за место в моем сознании. Я вижу сына Скотта (такого, как на фотографии со страницы Дианы), одетого в футбольную форму игроков Малой лиги. А потом я вижу Нейта, который стоит в нашей прихожей в пижаме и все еще хочет, чтобы я спела ему колыбельную и уложила спать. Я вижу грустные глаза Скотта. Вспоминаю его недавний телефонный звонок поздней ночью (на этот раз из бара, а не из прачечной) и пьяного Скотта, с надрывом спрашивающего меня: «А ты когда-нибудь бросишь его, Молли? Он никогда не будет любить тебя так, как люблю я!» На следующее утро он прислал сообщение с извинениями, списав все на лишний стакан виски, и я отбросила эту мысль. Но теперь я чувствую, как разгорается пламя в моей голове. Я закрываю глаза, и слова льются как вода, чтобы погасить уже бушующий пожар.
– Скотт хочет, чтобы я познакомилась с его сыном. Но я так не могу. Это звучит немного безумно, но мне кажется, что это предательство по отношению к Нейту. И я боюсь, что на самом деле Скотт хочет, чтобы я бросила Стюарта и вышла замуж за него, чтобы стать матерью его детей. А я не могу так поступить. У меня есть своя семья. Я люблю Стюарта. И нашу совместную жизнь. Но и Скотта я люблю. Действительно люблю. Я просто не знаю, сможет ли он принять такую реальность.
Закончив свой монолог, я открываю глаза и смотрю на Митчелла.
– Я понял, откуда головная боль, – говорит он. – Отличница-Молли снова наносит удар.
Я начинаю протестовать, но понимаю: он прав. Я снова пытаюсь угодить, позаботиться, спасти – как своих родителей, так и Скотта. И как я могла не заметить этого раньше? Сейчас я даже не знаю, мне смеяться или рыдать. Я сижу с открытым ртом, не в силах решить, что мне с этим делать.
Митчелл читает все по моему лицу.
– А давай попробуем кое-что сделать, – предлагает он.
Он встает с кресла, берет из дальнего угла комнаты стул и ставит его передо мной. Затем берет с дивана подушку и ставит ее на стул, прислонив к спинке. Снимает с вешалки мою шляпу и кладет ее на подушку.
– Знакомься. Отличница-Молли, – и указывает на подушку.
Я смеюсь.
– Ну ладно.
– А ты – Настоящая Молли. Истинная Молли. И я хочу, чтобы ты поговорила с Отличницей-Молли. Твоей идеальной версией, которая с детства делала все возможное, чтобы позаботиться обо всех окружающих. Ей нужно услышать тебя прямо сейчас. Что ты хочешь ей сказать?
Я смотрю на эту конструкцию из подушки со шляпой и отчетливо вижу ее. Я вижу Отличницу-Молли, которая разговаривает по телефону со Скоттом, помогая ему пережить развод. Она летает в Чикаго каждые выходные, чтобы ухаживать за матерью. Она потакает желаниям Мартины. Она жонглирует двумя детьми и работой, молча проглатывая свой ядовитый гнев. Она присоединяется к культу Махикари, чтобы сделать свою мать счастливой. И вот она, восьмилетняя Отличница-Молли, сидит за столом в очках с розовой оправой и копной песочных волос, спадающих на лицо, склонившаяся над тетрадью с острозаточенным карандашом в руках и полная решимости сделать все и даже больше.
Мне хочется взять ее на руки и обнять, что я и делаю. Ее шляпа падает на пол, но это не важно. Я беру ее на руки и нежно укачиваю. Я говорю своему «идеальному» Я, что ей не нужно угождать другим, чтобы ее потребности удовлетворялись, что я позабочусь о ней. И я не знаю, кто сейчас плачет – Настоящая Молли или Отличница-Молли. Мы мокрые от одних и тех же слез.
– Как твоя голова? – мягко спрашивает Митчелл, когда мои рыдания стихают.
– Лучше, – отвечаю я, все еще сжимая подушку одной рукой, а второй доставая из коробки салфетку. – Но я чувствую себя такой подавленной. Я уверена, что в один прекрасный день добьюсь успеха. А потом понимаю, что заново прохожу один и тот же чертов урок.
Пока я сморкаюсь, Митчелл смотрит в потолок, то ли давая мне возможность спокойно привести себя в порядок, то ли выделяя себе время на то, чтобы сформулировать какую-то мудрость. Я благодарна и за первый вариант, но возлагаю надежды на второй. И спустя пару минут он наконец говорит:
– Не обманывай себя, Молли. Это как хождение по винтовой лестнице: вид вроде бы тот же, но на самом деле ты понемногу поднимаешься выше.
* * *В ту ночь, когда я лежала в постели, одно воспоминание из детства всплыло в памяти.
Мне было шесть лет. Я ночевала у своей подруги Гретхен, а ночью на город опустилась сильная метель. Снега выпало столько, что снегоуборочные машины не могли выехать на маршрут, и я осталась у подружки еще на одну ночь. Но на третий день мне захотелось домой. Мама Гретхен была не то чтобы злой, но ее строгий голос с акцентом пугал меня. А еще у Гретхен были обязательные уроки игры на скрипке по несколько часов каждый день, независимо от того, была я в гостях или нет. У них в доме не было апельсинового сока, только виноградный, от которого у меня начинался понос. И два вечера подряд мы ели на ужин одни и те же спагетти. На вкус они были пресными и совсем не похожими на мамины спагетти.
Я позвонила родителям и расплакалась в трубку.
Дэниел и Нейт никогда не оставались где-то с ночевкой в таком маленьком возрасте. И понимание этого заставляет меня усомниться в достоверности моих воспоминаний. Но те события, отложившиеся в моей памяти, совпадают со временем самой сильной метели в истории Чикаго. Та, которую я помню, была в январе 1979 года, то есть ровно тридцать девять лет назад. И все же даже в том возрасте, который сейчас кажется мне слишком юным для того, чтобы оставаться ночевать вне дома, я и не мечтала, что кто-то придет мне на помощь. Моя задача была проста: разобраться во всем самостоятельно. Позаботиться о себе.
Гретхен жила всего в нескольких кварталах от моего дома, но сугробы были такими высокими, что только крыши машин выглядывали над сверкающим белым полотном. Под снегом не было видно и ступенек крыльца, а частично скрытые под сугробами дома казались слишком низкими, чтобы в них могли жить люди обычного роста. Но когда отец услышал, как я рыдаю в телефонную трубку, он коротко сказал: «Подожди. Я скоро буду».