Не дожидаясь, когда электричество окончательно разрядится, Штефан в нацистском приветствии выбросил руку вверх и произнес со всей страстью, какую сумел изобразить:
– Хайль Гитлер! – Чтобы доказать чистоту своих помыслов, Штефан опустился на одно колено, словно перед алтарем, и склонил голову, отдавая себя на суд хозяина кабинета. – Мой фюрер, я прибыл сюда, чтобы восстановить свое доброе имя и предупредить вас о существовании предателей как среди работников института, так и в рядах гестапо, отвечающих за безопасность этого учреждения.
Диктатор выжидающе молчал.
Далеко наверху ударные волны от ночной бомбардировки прошли через землю, через стены из стали и бетона толщиной двадцать футов, наполнив бункер низким, протяжным, зловещим гулом. Всякий раз, как поблизости рвались бомбы, три картины, экспроприированные после завоевания Франции, начинали дребезжать; им вторила глухим дрожащим звоном высокая медная кружка с карандашами, стоявшая на письменном столе.
– Встань, Штефан. Сядь там. – Гитлер показал на коричневое кожаное кресло – один из пяти предметов меблировки в лишенном окон тесном кабинете. Фюрер положил «люгер» на письменный стол в пределах досягаемости. – Не ради восстановления твоего доброго имени, но ради сохранения репутации твоего отца и СС в целом я надеюсь, что твои слова соответствуют истине и ты действительно невиновен.
Штефан заговорил очень решительно, поскольку знал, что Гитлера всегда восхищала решительность. При этом речь Штефана была проникнута притворным благоговением, словно он искренне верил, что находится в присутствии человека, являвшегося олицетворением духа немецкого народа, воплощением его прошлого, настоящего и будущего. Ведь Гитлер даже больше, чем решительность, ценил именно благоговение, с которым относились к нему подчиненные. Конечно, здесь легко было оступиться и пересечь опасную черту, но Штефан, уже имея опыт общения с фюрером, научился втираться в доверие этого одержимого манией величия маньяка, этой гадины в человеческом обличье.
– Мой фюрер, я не убивал Владимира Пенловского, Янушского и Волкова. Это сделал Кокошка. Он был предателем Рейха, и я поймал его в отделе хранения данных института сразу после того, как он застрелил Янушского и Волкова. Кокошка подстрелил и меня тоже. – Штефан приложил правую руку к левому плечу. – Если хотите, могу показать рану. Тяжело раненный, я укрылся в главной лаборатории. Я был в полной растерянности, так как не понимал, сколько еще человек замешано в заговоре. Более того, я не знал, к кому обратиться, поэтому у меня оставался лишь один путь к спасению: пролететь через ворота в будущее, чтобы не погибнуть от руки Кокошки.
– В рапорте штандартенфюрера Кокошки представлена совершенно другая версия. Он утверждает, что подстрелил тебя, когда ты, убив Пенловского и остальных, сбежал через ворота.
– Но в таком случае, мой фюрер, стал бы я возвращаться в Германию, чтобы обелить свое имя? Если бы я был предателем, верящим в будущее больше, чем в вас, мой фюрер, стал бы я возвращаться сюда из того времени, где был в безопасности?
– Штефан, а разве ты был в безопасности? – лукаво усмехнулся Гитлер. – Насколько я знаю, за тобой в будущее отправили два отряда гестапо, а затем и отряд СС.
Штефана поразило в самое сердце упоминание отряда СС. Он понимал, что это, должно быть, была группа, появившаяся в Палм-Спрингсе меньше чем через час после его бегства в 1989 год, группа, прибытие которой ознаменовалось разрядом молнии в безоблачном небе пустыни. Тревога за Лору и Криса внезапно еще больше усилилась, поскольку Штефан не понаслышке знал о преданности фюреру и умении эсэсовцев убивать, которых ставил куда выше гестаповцев.
А еще Штефан понял: Гитлеру не доложили, что отряд гестаповцев расстреляла женщина. Фюрер явно считал это делом рук Штефана, хотя тот во время перестрелки находился в коматозном состоянии. Но сам факт, что фюрер пребывал в неведении, играл Штефану на руку.
– Мой фюрер, – сказал он, – я разделался с людьми, которые пришли по мою душу, все верно. Но сделал я это совершенно сознательно, так как все они были предателями. Они хотели убить меня, чтобы я не рассказал вам, что разворошил осиное гнездо заговорщиков, работавших и по-прежнему работающих в институте. Ведь Кокошка вскоре после тех событий исчез. Я прав? Так же как и пятеро других сотрудников, если не ошибаюсь. Они не верили в будущее Рейха и опасались, что скоро откроется их роль в убийствах пятнадцатого марта, а потому ускользнули в будущее, в другую эпоху.
Штефан замолчал, чтобы его слова дошли до фюрера.
Когда шум взрывов снаружи затих и бомбардировка на время прекратилась, Гитлер внимательно вгляделся в Штефана. Взгляд фюрера был не менее пристальным, чем у Уинстона Черчилля, но в глазах фюрера Штефан не увидел открытости и чисто мужской оценки собеседника, свойственных премьер-министру. Нет, Гитлер явно смотрел на Штефана так, как самозваное божество смотрит на одно из своих творений с целью отыскать опасные мутации. И это злобное божество отнюдь не питало любви ко всем остальным существам, упиваясь самим фактом их покорности.
Наконец фюрер нарушил молчание:
– Если в институте есть предатели, то какова их цель?
– Сбить вас с толку, – ответил Штефан. – Они представляют вам ложную информацию о будущем в надежде заставить вас совершить серьезные тактические промахи. Они говорили вам, что последние полтора года буквально все ваши военные решения оказались ошибочными, но это не так. Глядя на положение дел из будущего, я могу смело сказать, что вы проиграли войну, балансируя лишь на тонкой грани между победой и поражением. И вы еще легко можете выиграть, нужно лишь немного изменить стратегию.
Лицо Гитлера окаменело, глаза превратились в щелочки, но отнюдь не потому, что он в чем-то подозревал Штефана. Нет, фюрер теперь подозревал всех тех, кто уверял его, что в ближайшее время он совершит ряд трагических военных ошибок. Слова Штефана позволили фюреру вернуть веру в собственную непогрешимость, и он был готов в очередной раз положиться на собственный гений.
– Лишь немного изменить мою стратегию? – переспросил Гитлер. – А о каких изменениях идет речь?
Штефан быстро назвал шесть изменений в военной стратегии, играющих ключевую роль в будущих сражениях. На самом деле эти изменения никак не повлияли на результат, а сражения, о которых шла речь, были далеко не самыми решающими баталиями оставшегося этапа войны.
Однако фюрер хотел верить, что он не проигравший, а без пяти минут победитель. Он ухватился за слова Штефана как за истину в последней инстанции, поскольку предложенная им смелая стратегия лишь немного отличалась от той, которую разработал бы сам диктатор. Вскочив со стула, фюрер принялся нервно мерить шагами комнату.
– Уже из первых отчетов, присланных из института, я понял, что мне представили искаженное описание будущего. Я нутром чувствовал, что не мог, столь блистательно начав войну, внезапно потерпеть поражение из-за цепи трагических ошибок. О да, сейчас у нас трудный период, но это ненадолго. Когда союзники высадятся наконец в Европе, их ждет полный провал. Мы загоним их обратно в море. – Гитлер говорил почти шепотом, но с завораживающей страстью, хорошо знакомой по его публичным выступлениям. – В ходе этого неудачного наступления они израсходуют бо́льшую часть своих резервов. Союзникам придется отступить по всему фронту, что еще долго не позволит им восстановить силы и начать новые наступательные действия. За это время мы сожмем Европу железной хваткой, победим русских варваров и станем еще сильнее, чем прежде! – Гитлер остановился и заморгал, словно выйдя из транса, после чего сказал: – Итак, что там насчет высадки в Европу? Я слышал, она получит название «День „Д“». В сообщениях из института говорится, что они собираются высадиться в Нормандии.
– Ложь! – заявил Штефан.
Наконец они вплотную подошли к вопросу, который был основной целью путешествия Штефана в бункер той мартовской ночью. Из отчетов института Гитлер узнал, что местом высадки войск союзников станет побережье Нормандии. В будущем, уготованном фюреру судьбой, он недооценит союзников и приготовится к их высадке в другом месте, оставив Нормандию без необходимой линии обороны. А потому следовало поощрить Гитлера придерживаться той стратегии, которую он выбрал бы, если бы института никогда не существовало. Гитлер должен проиграть войну, как и было предопределено судьбой, и теперь основная задача Штефана заключалась в том, чтобы подорвать доверие фюрера к институту, обеспечив тем самым успех высадки союзных войск в Нормандии.
Клитман сумел продвинуться еще на несколько ярдов на восток мимо «бьюика» и таким образом обойти женщину с тыла. Он лежал ничком за низкой грядой белых камней с голубоватыми прожилками кварца, с нетерпением ожидая атаки Хубача с юга. А когда женщина отвлечется на Хубача, Клитман выскочит из укрытия и подберется к ней, стреляя на бегу из «узи». Он, Клитман, изрешетит ее, не дав даже обернуться, чтобы увидеть лицо своего палача.
«Ну давай же, унтершарфюрер! Не прячься, словно трусливый еврей! – яростно твердил про себя Клитман. – Покажись! Вызови огонь на себя!»
И буквально секунду спустя Хубач, выскочив из укрытия, отвлек на себя внимание женщины. После чего Клитман выпрыгнул из-за гряды белых камней.
Штефан, сидевший в кожаном кресле в бункере, наклонился вперед:
– Ложь, наглая ложь, мой фюрер! Попытка склонить ваши помыслы в сторону Нормандии – это основная часть плана заговорщиков в институте. Они хотят заставить вас совершить ошибку, которую вы не собирались совершать. Они хотят, чтобы вы сосредоточили основные силы в Нормандии, тогда как настоящая высадка союзников произойдет в Кале.
– Кале! – воскликнул Гитлер.
– Да.
– А ведь я всегда считал, что высадка произойдет в Кале, намного севернее Нормандии. Они пересекут Ла-Манш в самом узком месте.