– В этом деле мама у нас молодец, правда? älskling, надо будет подыскать тебе местечко, которое ты могла бы использовать в качестве студии. Может, в холле наверху, перед окном, или у меня в кабинете.
Мама лучезарно ему улыбнулась, но Ханне эта идея показалась просто отвратительной. От одной мысли о том, что родительница вторгнется в самую лучшую комнату в доме – папин кабинет – ей захотелось порвать рисунок. Но она не могла. Он был ей нужен.
– Попробуешь? – спросила мама, когда папа, слегка похлопав ее по плечу, вновь уселся за стойку и вернулся к работе.
Ханна покачала головой и показала на цветные карандаши.
– Хочешь раскрасить?
Девочка кивнула.
– Хорошо, тогда я возьму карандаш темнее – она поменяла один серый на другой, – и набросаю одежду, в итоге у нас получится что-то вроде книжки-раскраски. Во что мы ее нарядим? Поскольку наша девушка жила давно, может, она будет носить платье?
Ханна энергично кивнула и потянулась за ржаво-оранжевым карандашом. После чего показала сначала на свою головку, потом на голову на бумаге.
– У нее рыжие волосы?
Еще один размашистый кивок.
– Ладно, я набросаю контур, а ты раскрасишь.
Все было даже лучше, чем она могла ожидать. В голове парили смутные воспоминания о раннем детстве. Мама с альбомом для рисования на коленях показывает Ханне идеальный рисунок комнаты, в которой они сидят. А иногда и кое-что другое: набросок детского лица – ее собственного – эмоционального, но неулыбчивого. Тогда она еще не понимала, что у мамы к рисованию настоящий талант.
Девочка смотрела, как рука родительницы проворно порхала по бумаге, оставляя после себя прекрасно прорисованную текстуру одежды, поношенные башмаки, слегка сжатые кулаки и суровое лицо. Больше всего ее интересовали внутренняя сторона маминой ладони и то, как она касалась страницы, не пачкая ее, но при этом оставляя на ней невидимые чешуйки кожи. Огонь почувствует ее вкус еще до того, как Ханна произнесет последние слова заклинания. Может, вместе с рисунком и конфетти полыхнет пламенем и мама. Самопроизвольное возгорание. Такое как-то случилось в одном мультике. Фьють! И черная кошка превратилась в черное облачко, которое потом осело на пол горсткой пепла.
Когда родительница вырвала лист бумаги из альбома и протянула ей, Ханна даже побоялась к нему прикоснуться. У нее получалось не очень хорошо раскрашивать, а портить похожесть с Мари-Анн не хотелось. При этом девочка была совершенно уверена, что сходство это мама идеально запечатлела во всем, от густых волос до лохмотьев. Будто Мари-Анн отделилась от Ханны и встала рядом со столом, позировать для собственного портрета.
Папа и на этот раз оказался прав: с таким реалистичным рисунком отправить Мари-Анн восвояси будет проще простого. Вполне возможно, где-то в глубине души он надеялся: это поможет отослать туда же и маму.
Она закрасила крохотный участок, стараясь нажимать как можно слабее. Потом посмотрела, одобрила результаты пробы, вновь взялась за работу и сделала цвет гуще. Ханна страшно гордилась, что ни разу не вышла за пределы контура, и Мари-Анн на бумаге оживала все больше и больше. Мама на нее время от времени поглядывала и поощряла комплиментами, но вскоре ее поглотил собственный рисунок. Каждый из них троих работал над своим проектом. Девочка была счастлива и светилась, как ее любимый карандаш цвета солнечных лучей. Сегодня семья заслужила короткую передышку.
Второй день подряд она сидела за столом, никогда еще не испытывая такого восторга из-за стеклянной стены, благодаря которой комнату заливал солнечный свет – рассеянный, хотя и яркий, несмотря на облачность. Вполне возможно, что весь дом станет ее мастерской. Может, именно это всегда наделяло ее жизнь смыслом. Иногда она рисовала в маленьком альбоме, а порой – в большом. Тот стандартный, в котором она изобразила портрет для сожжения, больше не представлял для нее интереса. В ее голове блуждали идеи либо маленькие и изящные – фантастические животные с витыми рогами и сложенными крыльями, либо большие и емкие – копья света, пронзающие ящик или комнату, будто на нее обрушился шквал стрел или пуль. Либо же все одновременно. Она работала карандашом и углем, напрочь забыв о саднящих ногах, дочери, муже и ритуале, который они вскоре намеревались совершить.
Сюзетта сделала из бокала глоток давно выдохшегося, теплого шампанского и заметила ореол крохотных зеленых листиков, лежавших на тарелке. Шампанское и клубника взывали к помолодевшей творческой стороне ее натуры, и она наслаждалась ими целый день.
Ханна бегала во дворе и собирала хворостинки с таким видом, будто это были пасхальные яйца, подарки к Хануке или поздравления, оставленные волшебными гномами. Алекс немало потрудился, орудуя под кустами граблями и подрезая засохшие ветки с нависавших над головой деревьев. Он уже вынес на улицу медный казан для разведения огня и водрузил его на одинокий камень. Вокруг ямы, высохшей после того, как он выкачал из нее шлангом зимнюю грязь, треугольником стояли садовые стулья. Ощущение собственной бесполезности и оторванности от семьи порождало в душе Сюзетты странное чувство, но ей все же нравилось смотреть на них на расстоянии.
Накануне, когда она нарисовала портрет Мари-Анн, ее очень удивили внимательность и решимость Ханны вдохнуть в него жизнь красками. Когда рисунок был готов, Сюзетта его сфотографировала, немного сожалея, что это творение придется сжечь.
Поначалу раскрашивать у Ханны получалось не очень аккуратно, но потом дело пошло на лад. От этого Сюзетта с тоской вспомнила все проекты, от которых ей пришлось отказаться после того, как дочь не проявила к ним интереса. Валентинки ко Дню влюбленных и украшения к Хеллоуину. Поделки из баночек от овсяных десертов и коробок из-под яиц.
В глубине души она надеялась, что это начало чего-то нового. Но в голове засел страх, что ее скоро лишат родительских прав – особенно если девочке в конечном итоге поставят диагноз, который мать должна была разглядеть раньше. Но самое главное – она не могла избавиться от неприятного ощущения, что выходные прошли очень уж гладко и хорошо.
Ей не нравились ножницы, которыми Алекс подрезал деревья; она слишком легко могла представить, как Мари-Анн или же Ханна отхватит ей ими пальцы – может, один, а может, сразу все. Но Алекс поклялся, что запер их в кладовке с инструментами, когда закончил. Он был так счастлив в своей стихии и мурлыкал под нос слова народной песенки Vintern Rasat[29], которую обычно рокотал баритоном, когда приходило время бросать в огонь первое полено.
Они вернулись потные и улыбающиеся, с перепачканными землей руками и одеждой. Это напомнило Сюзетте, что каждую весну она собиралась посадить овощи, но у нее до этого так ни разу и не дошли руки. Ханна прыгала на одной ноге и пела Himlen ler i varens ljusa kvallar, solen kysser liv i skog och sjo[30]. Потом помчалась наверх наперегонки с папой, чтобы посмотреть, кто из них первым умоется, приведет себя в порядок и переоденется.
Сюзетта наклонилась к подмышке и потянула носом. Дезодорант, аромат которого напоминал пудру, не мог забить ее естественный запах. Она уже несколько дней не принимала душ: если честно, не хотела избавляться от образовавшейся на подошвах корки, притуплявшей боль. И даже не могла вспомнить, когда в последний так долго не мылась и не убиралась в комнатах. Мысль о том, что через пол могут прорасти виноградные лозы, зазмеиться по стенам и заполонить собой весь дом, будто джунгли, совсем не была ей противна. Она в лохмотьях могла бы забраться по ним наверх и найти под потолком жердочку. В таком варварски переделанном доме не было бы никакой необходимости в общении. Она воняла бы мускусом, и Алекс трахал бы ее сзади. Может, там даже нашлось бы место Ханне, которая стала бы диким ребенком, счастливым животным и могла бы реветь как шимпанзе.
Сюзетта закрыла свои альбомы для рисования и собрала принадлежности, трепеща от ощущения, что эти выходные ее изменили. Если бы не искалеченные ноги, она все это время с маниакальным упорством суетилась бы по дому, терзаясь, что так и не стала хорошей матерью. Может, всему виной был легкий хмель от шампанского, к которому она то и дело прикладывалась, однако теперь ей казалось, что с их проблемами можно справиться, что они их переживут.
Сюзетта долго рассматривала свои перепачканные красками руки, будто они принадлежали статуе, а не человеку. Это были руки, занимавшиеся важными вещами, ведомые воображением и спонтанностью, лелеявшие мечты, таившиеся в закоулках души.
Неужели ей когда-то хотелось чего-то другого? И было мало постоянства и утешения в виде нерушимой любви близкого человека? Эти грязные руки вполне могли найти на это ответ.
В отличие от ног. Она встала, намереваясь доковылять до раковины, но тут же рухнула обратно в кресло. Грязные ладони повсюду оставляли следы: на костылях, кухонных полотенцах. Она все смотрела на них и не торопилась позвать Алекса на помощь.
В университетском городке Лунд, где он вырос, в этот день обычно устраивали барбекю и выпивали, а вечером, когда солнце соскальзывало за горизонт, зажигали костры. В доме Йенсенов в Питтсбурге праздновать начинали с большим опозданием и слишком рано разжигали огонь. Они отмечали это торжество ужином на свежем воздухе у переносного очага.
Сюзетта, только-только после ванны, в чистой одежде: удобных серые брюках и светло-голубой куртке на молнии, – сидела в кресле спиной к дому. Рядом на земле лежали ее костыли. Все трое были чересчур возбуждены. Ее собственную кипучую энергию, рвавшуюся наружу, можно было объяснить долгим вынужденным сидением. Ей страшно хотелось вскочить и помочь: разложить хворост, приготовить еду, принести тарелки. Энтузиазм Алекса объяснялся радостью, которую ему приносил этот праздник: шведы любили отмечать торжества, даже те, что исчезли из их культуры давным-давно. Ханна ходила за отцом как верная собачонка, ретиво бросаясь делать все, о чем он ее просил: притащила кувшин с водой, две бутылки любимого им с Сюзеттой вина и поставила все это на складной столик прямо у двери. Принесла ложку для салата, скатерть и штопор для вина, разложила все на столе, а потом вприпрыжку бросилась выполнять следующее задание Алекса.