дый звучок от другого, будто ложечки перебирали за стеной. Олег томился от сознания ее близости и от разлуки с ней, как томятся только в юности, – без страсти, без укоров совести, – одним представлением ее, одним счастьем видения.
В те часы, когда ни генерала, ни его адъютанта не было дома, Олег и Николай Николаевич заходили в родной дом. В нос им ударял сложный парфюмерный запах, запах заграничного табака и еще тот специфический холостяцкий запах, которого не в силах заглушить ни запахи духов, ни табака и который в равной степени свойствен жилищам генералов и солдат, когда они живут вне семьи.
В один из таких тихих часов Олег вошел в дом проведать мать. Немецкий солдат-повар и бабушка Вера молча стряпали на плите – каждый свое. А в горнице, служившей столовой, развалясь на диване в ботинках и в пилотке, лежал денщик, курил и, видно, очень скучал. Он лежал на том самом диване, на котором обычно спал Олег.
Едва Олег вошел в комнату, ленивые, скучающие глаза денщика остановились на нем.
– Стой! – сказал денщик. – Ты, кажется, начинаешь задирать нос, – да, да, я все больше замечаю это! – сказал он и сел, опустив на пол громадные ступни в ботинках с толстой подметкой. – Опусти руки по швам и держи вместе пятки: ты разговариваешь с человеком старше тебя! – Он пытался вызвать в себе если не гнев, то раздражение, но духота так разморила его, что у него не было силы на это. – Исполняй то, что тебе сказано! Слышишь? Ты!.. – вскричал денщик.
Олег, понимавший то, что говорит денщик, и молча смотревший на его палевые веснушки, вдруг сделал испуганное лицо, быстро присел на корточки, ударил себя по коленкам и вскричал:
– Генерал идет!
В то же мгновение денщик был уже на ногах. На ходу он успел вырвать изо рта сигаретку и смять ее в кулаке. Ленивое лицо его мгновенно приняло подобострастно-тупое выражение. Он щелкнул каблуком и застыл, вытянув руки по швам.
– То-то, холуй! Развалился на диване, пока барина нет… Вот так и стой теперь, – сказал Олег, не повышая голоса, испытывая наслаждение от того, что он может высказать это денщику без опасения, что тот поймет его, и прошел в комнату к матери.
Мать, закинув голову, стояла у двери, с бледным лицом, держа в руках шитье, – она все слышала.
– Разве так можно, сынок… – начала было она. Но в это мгновение денщик с ревом ворвался к ним.
– Назад!.. Сюда!.. – ревел он вне себя.
Лицо его так побагровело, что не видно стало веснушек.
– Не об-бращай внимания, мама, на этого ид-ди-ота, – чуть дрожащим голосом сказал Олег, не глядя на денщика, словно его тут и не было.
– Сюда!.. Свинья! – ревел денщик.
Вдруг он ринулся на Олега, схватил его обеими руками за отвороты пиджака и стал бешено трясти Олега, глядя на него совершенно белыми на багровом лице глазами.
– Не надо… не надо! Олежек, ну, уступи ему, зачем тебе… – говорила Елена Николаевна, пытаясь своими маленькими руками оторвать от груди сына громадные красные руки денщика.
Олег, тоже весь побагровев, обеими руками схватил денщика за ремень под мундиром, и сверкающие глаза его с такой силой ненависти вонзились в лицо денщика, что тот на мгновение смешался.
– П-пусти… Слышишь? – сказал Олег страшным шепотом, с силой подтянув денщика к себе и приходя в тем большую ярость, что на лице денщика появилось выражение не то чтобы страха, но сомнения в том, что он, денщик, поступает достаточно выгодно для себя.
Денщик отпустил его. Они оба стояли друг против друга, тяжело дыша.
– Уйди, сынок… Уйди… – повторяла Елена Николаевна.
– Дикарь… Худший из дикарей, – стараясь вложить презрение в свои слова, говорил денщик пониженным голосом, – всех вас нужно дрессировать хлыстом, как собак!
– Это ты худший из дикарей, потому что ты холуй у дикарей, ты только и умеешь воровать кур, рыться в чемоданах у женщин да стаскивать сапоги с прохожих людей, – с ненавистью глядя прямо в белые глаза его, говорил Олег.
Денщик говорил по-немецки, а Олег по-русски, но все, что они говорили, так ясно выражали их позы и лица, что оба отлично понимали друг друга. При последних словах Олега денщик тяжелой набрякшей ладонью с такой силой ударил Олега по лицу, что Олег едва не упал.
Никогда, за все шестнадцать с половиной лет жизни, ничья рука – ни по запальчивости, ни ради наказания – не касалась Олега. Самый воздух, которым он дышал с детства и в семье, и в школе, был чистый воздух соревнования, где грубое физическое насилие было так же невозможно, как кража, убийство, клятвопреступление. Бешеная кровь хлынула Олегу в голову. Он кинулся на денщика. Денщик отпрянул к двери. Мать повисла на плечах у сына.
– Олег! Опомнись!.. Он убьет тебя!.. – говорила она, блестя сухими глазами, все крепче прижимаясь к сыну.
На шум прибежали бабушка Вера, Николай Николаевич, повар-немец в поварской шапочке и белом халате поверх солдатского мундира. Денщик ревел, как ишак. А бабушка Вера, растопырив сухие руки, с развевающимися на них пестрыми рукавами, кричала и прыгала перед денщиком, как наседка, вытесняя его в столовую.
– Олежек, мальчик, умоляю тебя… Окошко открыто, беги, беги!.. – жарко шептала Елена Николаевна на ухо сыну.
– В окошко? Не буду я лазить в окошко в своем доме! – говорил Олег, самолюбиво подрагивая ноздрями и губами. Но он уже пришел в себя. – Не бойся, мама, пусти, – я и так уйду… Я пойду к Лене, – вдруг сказал он.
Он решительными шагами вышел в столовую. Все отступили перед ним.
– И свинья же ты, свинья! – сказал Олег, обернувшись к денщику. – Бьешь, когда знаешь, что тебе нельзя ответить… – И неторопливым шагом вышел из дому.
Щека его горела. Но он чувствовал, что одержал моральную победу: он не только ни в чем не уступил немцу, – немец испугался его. Не хотелось думать о последствиях своего поступка. Все равно! Бабушка права: считаться с их новым порядком? К чертовой матери! Он будет поступать так, как ему нужно. Посмотрим еще, кто кого!
Он вышел через калитку от Саплиных на улицу, параллельную Садовой. И почти у самого дома столкнулся со Степой Сафоновым.
– Ты куда? А я к тебе, – живо сказал маленький белоголовый Степа, очень радушно, обеими руками, встряхивая большую руку Олега.
Олег смутился:
– Тут, в одно место…
Он хотел даже добавить «по семейному делу», но язык у него не повернулся.
– Что у тебя такая щека красная? – удивленно спросил Степа, отпустив руку Олега. Он точно подрядился спрашивать невпопад.
– С немцем подрался, – сказал Олег и улыбнулся.
– Что ты говоришь?! Здорово!.. – Степа с уважением смотрел на красную щеку Олега. – Тем лучше. Я к тебе, собственно говоря, и шел немножко по этому делу.
– То есть по какому делу? – засмеялся Олег.
– Пойдем, я тебя провожу, а то, если будем стоять, кто-нибудь из фрицев привяжется… – Степа Сафонов взял Олега под руку.
– Луч-чше я тебя провожу, – сказал Олег, заикаясь.
– Может быть, ты вообще можешь отложить на некоторое время свое дело и пойти со мной?
– Куда?
– К Вале Борц.
– К Вале?.. – Олег чувствовал угрызения совести от того, что он до сих пор не навестил Вали. – У них немцы стоят?
– Нет. В том-то и дело, что нет. Я, собственно, и шел к тебе по поручению Вали.
Какое это было счастье – вдруг очутиться в доме, в котором не стоят немцы! Очутиться в знакомом тенистом садике все с той же, точно отделанной мехом, клумбой, похожей на шапку Мономаха, и с той же многоствольной старой акацией с ее светло-зеленой кружевной листвой, такой неподвижной, будто она нашита на синее степное небо.
Марии Андреевне все ученики ее школы еще казались маленькими. Она долго тискала, целовала Олега, шумела:
– Забыл старых друзей? Когда вернулся, а глаз не кажешь, – забыл! А где тебя больше всех любят? Кто сиживал у нас часами, наморщив лоб, пока ему играли на пианино? Чьей библиотекой ты пользовался, как своей?.. Забыл, забыл! Ах, Олежка-дролежка! А у нас… – Она схватилась за голову. – Как же – прячется! – сделав страшные глаза, сказала она шепотом, вырвавшимся из нее, подобно паровозному пару, и слышным на всю улицу. – Да, да, даже тебе не скажу – где… Так унизительно и ужасно прятаться в собственном доме! И, кажется, ему придется уйти в другой город. У него не так ярко выраженная еврейская внешность, – как ты находишь? Здесь его просто выдадут, а в Сталино у нас есть верные друзья, мои родственники, русские люди… Да, придется ему уйти, – говорила Мария Андреевна, и лицо ее приняло грустное, даже скорбное выражение, но в силу исключительного здоровья Марии Андреевны скорбные чувства не находили на ее лице соответствующей формы: несмотря на предельную искренность Марии Андреевны, казалось, что она притворяется. Олег насилу освободился из ее объятий.
– И правда, свинство с твоей стороны, – говорила Валя, самолюбиво приподымая верхнюю полную губу, – когда вернулся, а не зашел!
– И т-ты ведь могла зайти! – сказал Олег с смущенной улыбкой.
– Если ты рассчитываешь, что девушки будут сами заходить к тебе, тебе обеспечена одинокая старость! – шумно сказала Мария Андреевна.
Олег весело взглянул на нее, и они вместе засмеялись.
– Вы знаете, он уже с фрицем подрался, – видите, какая у него щека красная! – с удовольствием сказал Степа Сафонов.
– Серьезно, подрался? – Валя с любопытством смотрела на Олега. – Мама, – вдруг обернулась она к матери, – мне кажется, тебя в доме ждут…
– Боже, какие конспираторы! – шумно сказала Мария Андреевна, воздев к небу свои плотные руки. – Уйду, уйду…
– С офицером? С солдатом? – допытывалась Валя у Олега.
Кроме Вали и Степы Сафонова в садике присутствовал незнакомый Олегу паренек, худенький, босой, с курчавыми жесткими светлыми волосами на косой пробор и с чуть выдавшимися вперед губами. Паренек молча сидел в развилине меж стволов акаций и с момента появления Олега не спускал с него твердых по выражению, пытливых глаз. В этом его взгляде и во всей манере держать себя было что-то внушавшее уважение, и Олег тоже невольно посматривал в его сторону.