Примерно через каждые полчаса Иван Федорович с посверкивающей в глазах его лукавой искрой говорил:
– Ну як, Корний Тихонович, трошки жарко?
На что Корней Тихонович не оставался в долгу и отвечал:
– Та не можу сказать, шоб прохладно, но ще и не жарко, Иван Федорович.
А если немец особенно наседал, Иван Федорович говорил:
– Коли б вин мав миномети да пидкинув бы нам огурков, вот тоди б нам дюже жарко було! А, Корний Тихонович?
На что Корней Тихонович опять-таки не оставался в долгу и спокойно отвечал:
– Шоб такий лис закидать, треба богато огурков, Иван Федорович…
В лице у Нарежного было что-то молдаванское, даже турковатое: борода с курчавинкой, черная, смолистая, глаза черные, быстрые, с огоньком, и весь он, подсушенный, как стебель на солнце, с широкими сильными сухими плечами и сильными загорелыми руками, при кажущейся медлительности движений был полон скрытого огня.
Отряд, над которым, после гибели его командира, Проценко принял командование, состоял частью из людей, заранее оставленных в области, главным образом, рабочих заводов, студентов, милиционеров, частью из примкнувших к ним колхозников окружных хуторов и станиц, людей пожилых и подростков. И старик Нарежный был дорог Ивану Федоровичу особенно потому, что он сам пришел в отряд, никем не привлеченный, пришел с внуком, сыном своего сына, находившегося на фронте.
– Ну як, Корний Тихонович, трошки жарко? – в который уже раз спросил Иван Федорович.
И вдруг оба они сквозь вихрь автоматного огня услышали нарастающий издали со стороны Макарова Яра стрекот моторов. На секунду они даже перестали стрелять.
– Чуешь, Корний Тихонович?
– Чую.
Иван Федорович предостерегающе повел глазами в сторону жены и вытянул губы в знак молчания.
По дороге, не видной отсюда, двигался на подмогу немцам отряд мотоциклистов. Должно быть, его услышали в разных местах балки. Телефон лихорадочно заработал.
Солнце уже закатилось, но луна еще не взошла, и сумерки не надвинулись, и тени ушли, в небе еще тлели множественные тихие светлые краски, переходящие одна в другую, и на земле – на кустах и деревьях, – на лицах людей, на ружьях и разбросанных по траве расстрелянных гильзах – на всем лежал этот странный меркнущий свет, готовый вот-вот быть поглощенным тьмою. Всего несколько мгновений постояла эта неопределенность – ни день, ни вечер – и вдруг точно какая-то сумеречная изморось или роса начала рассеиваться в воздухе, оседала на кустах и на земле и мгновенно густела.
Стрекот мотоциклов, нараставший со стороны Макарова Яра, распространился по всей местности. Перестрелка развивалась то там, то здесь, все сильнее разгораясь у самой реки.
Иван Федорович взглянул на часы.
– Треба тикать… Терехин! В двадцать один ноль-ноль… – не оборачиваясь, сказал он адъютанту у телефона. У Ивана Федоровича было условлено с командирами групп партизан, рассеянных по роще, что по его сигналу все группы сходятся в ложбине, выходящей в степь, у старого граба. Отсюда они должны были пойти на прорыв. Этот момент уже наспевал.
Чтобы обмануть бдительность немцев, две группы партизан, оборонявшие рощу у самого Донца, должны были задержаться долее других и демонстрировать как бы последнюю отчаянную попытку переправиться через реку. Иван Федорович быстро огляделся, ища, кого бы к ним послать.
Среди партизан, оборонявших вершину балки, находился один краснодонский парень – комсомолец Евгений Стахович. До прихода немцев он учился в Ворошиловграде на курсах командиров ПВХО. Он выделялся среди партизан своим развитием, сдержанными манерами и очень рано сказывающимися навыками общественного работника. Иван Федорович, не доверяя явкам, данным ему Шульгою, предполагал использовать Стаховича для связи с краснодонским подпольем. И вот слева от себя Иван Федорович увидел его бледное лицо и мокрые растрепавшиеся светлые волосы, которые в другое время небрежными пышными волнами покоились на его горделиво вскинутой голове. Парень сильно нервничал, но из самолюбия не отползал в глубь балки. И это понравилось Ивану Федоровичу. Он послал Стаховича.
Евгений Стахович, насильственно улыбнувшись, пригибаясь худым телом к земле, побежал к берегу реки.
– Гляди ж, Корний Тихонович, не задержись и ты! – сказал Проценко отважному старику, остававшемуся с группой партизан прикрыть отход.
С того момента, как партизаны, спрятавшиеся у самой реки, начали демонстрировать переправу через Донец, здесь, на берегу Донца, сосредоточились главные силы немцев и весь неприятельский огонь был направлен на эту часть леса и на реку. Визг пуль и их щелканье в кустах сливались в один сплошной режущий звук. Казалось, пули дробятся в воздухе и люди дышат раскаленной свинцовой пылью. Командовал этими группами партизан начальник штаба отряда, пожилой человек, в прошлом военный.
Получив через Стаховича приказ Проценко, начальник штаба отправил большую часть партизан на сборный пункт, в ложбину, а сам во главе двенадцати человек остался прикрывать отход. Стаховичу было страшно здесь и очень хотелось уйти вместе с другими, но уйти неловко было, и он, пользуясь тем, что никто не следит за ним, залег в кусты, уткнувшись лицом в землю и подняв воротник пиджака, чтобы хоть немного закрыть уши.
В какие-то мгновения не столь оглушающего сосредоточения огня можно было слышать резкие выкрики немецкой команды. Отдельные группы немцев уже вклинились в лес, где-то со стороны Макарова Яра.
– Пора, хлопцы, – вдруг сказал начальник штаба. – Айда бегом!..
Партизаны разом прекратили огонь и бросились за командиром. Несмотря на то что неприятель не только не убавил огня, а все усиливал его, партизанам, бежавшим по лесу, казалось, что наступила абсолютная тишина. Они бежали что было силы и слышали дыхание друг друга. Но вот в ложбине они увидели скрытно залегшие одна возле другой темные фигуры своих товарищей. И, пав на землю, уже ползком примкнули к ним.
– А, дай вам Боже! – одобрительно сказал Иван Федорович, стоявший у старого граба. – Стахович тут?
– Тут, – не подумав, отвечал начальник штаба.
Партизаны переглянулись и не обнаружили Стаховича.
– Стахович! – тихо позвал начальник штаба, вглядываясь в лица партизан в ложбине.
Но Стаховича не было.
– Та вы, хлопцы, може, до того очумели, шо не бачили, як его вбило! А може, кинули его десь раненного! – сердился Проценко.
– Что я, мальчик, что ли, Иван Федорович! – обиделся начальник штаба. – Как мы с позиции уходили, он был с нами, целехонек. А бежали мы по самой гущине и не теряли друг друга…
В это время Иван Федорович увидел скрытно подползавшую к нему сквозь кусты, гибкую, несмотря на преклонный возраст, фигуру Нарежного, за ним тринадцатилетнего внука его и еще несколько бойцов.
– Ах ты, сердяга! Друг! – обрадовано воскликнул Иван Федорович, не в силах скрыть своих чувств.
Вдруг он обернулся и тоненько, слышно для всех протянул:
– Гото-овсь!..
В позах партизан, припавших к земле, появилось что-то рысье.
– Катя! – тихо сказал Иван Федорович. – Ты ж не отставай от меня… Если я когда… Если было что… – Он махнул рукой. – Прости меня.
– Прости и ты… – Она чуть наклонила голову. – Если останешься жив, а со мной…
Он не дал ей договорить и сам сказал:
– Так и со мной… Детям расскажешь.
Это было все, что они успели сказать друг другу.
Проценко тоненько крикнул:
– Вперед!
И первый выбежал из ложбины.
Луна, высунувшаяся из-за края степи, осветила как бы несшиеся низко над степью две цепочки людей, построившиеся на бегу клином с вожаком во главе, как караван журавлей. Они не могли дать себе отчета в том, сколько их осталось и сколько времени они бежали. Кричать уже не было силы; казалось, не было уже ни дыхания, ни сердца; бежали молча, иные – еще стреляя на бегу, другие – побросав автоматы, чтобы легче было бежать. Иван Федорович, оглядываясь, видел Катю, Нарежного, его внука, и это придавало ему силы. Вдруг где-то позади и справа по степи раздался рев мотоциклов, он далеко разнесся в ночном воздухе. Звуки моторов возникли уже где-то впереди; они обступали бегущих со всех сторон. Одно мгновение Ивану Федоровичу казалось, что все кончено: единственным выходом для них было залечь в круговую оборону здесь, посреди степи, и погибнуть с честью. Но инстинкт подсказал людям другое: рассыпаться, уйти в землю, проползти неслышно, как змеи, пользуясь зыбким светом луны и изрезанным рельефом местности. И люди исчезли из глаз – один за другим.
Не прошло и нескольких минут, как Иван Федорович, Катя, Нарежный и внук его остались одни в степи, залитой светом луны. Они оказались среди колхозных бахчей, простиравшихся на несколько гектаров вперед и вверх и, должно быть, по ту сторону длинного холма, вырисовывавшегося своим гребнем на фоне неба.
– Обожди трохи, Корний Тихонович, бо вже нечем дыхать! – И Иван Федорович бросился на землю.
– Соберитесь с силами, Иван Федорович, – стремительно склонившись к нему и жарко дыша ему в лицо, заговорил Нарежный. – Не можно нам отдыхать! За той горкой село, там я людей знаю, спрячут нас…
И они поползли бахчами за Нарежным, который изредка оборачивал на Ивана Федоровича и на Катю кремневое лицо свое с пронзительными глазами и черной курчавой бородой. Они выползли на гребень холма и увидели перед собой село с белыми хатами и черными окнами, – оно начиналось метрах в двухстах от них. Бахчи тянулись до самой дороги, пролегавшей вдоль плетней ближнего ряда хат. И почти в тот самый момент, как они выползли на гребень холма, по этой дороге промчалось несколько немцев-мотоциклистов, свернувших вглубь села. Огонь автоматов по-прежнему вспыхивал то там, то тут; иногда казалось, что кто-то стрелял в ответ, и эти раскатистые звуки в ночи отзывались в сердце Ивана Федоровича болью и мраком. Внук Нарежного, совсем непохожий на деда, белесый, иногда робко и вопросительно подымал на Ивана Федоровича детские глаза, и трудно было смотреть в эти глаза.