– Немцев не знаешь!
– К немцам не надо применяться, надо заставить их применяться к нам.
– Несерьезно все это, – не повышая голоса, сказал Стахович, и самолюбивая складка его тонких губ явственно обозначилась. – Нет, мы в партизанском отряде не так действовали. Прошу прощения, а я буду действовать по-своему!
Олег густо покраснел.
– Как твое мнение, Сережа? – спросил он, избегая смотреть на Стаховича.
– Надо бы напасть, – сказал Сережка, смутившись.
– То-то и есть… Силы найдутся, не беспокойся! – говорил Стахович.
– Я и говорю, что у нас нет ни организации, ни дисциплины, – сказал Олег, весь красный.
В это время Нина открыла дверь, и в комнату вошел Вася Пирожок. Все лицо его было в ссохшихся ссадинах, в кровоподтеках, и одна рука – на перевязи.
Вид его был так тяжел и странен, что все привстали в невольном движении к нему.
– Где тебя так? – после некоторого молчания спросил Туркенич.
– В полиции. – Пирожок стоял у двери со своими черными зверушечьими глазами, полными детской горечи и смущения.
– А Ковалев где? Наших там не видел? – спрашивали все у Пирожка.
– И никого мы не видели: нас в кабинете начальника полиции били, – сказал Пирожок.
– Ты из себя деточку не строй, а расскажи толково, – сердито сказал Земнухов. – Где Ковалев?
– Дома… Отлеживается. А чего рассказывать? – сказал Пирожок с внезапным раздражением. – Днем, в аккурат перед этими арестами, нас вызвал Соликовский, приказал, чтобы к вечеру были у него с оружием – пошлет нас с арестом, а к кому – не сказал. Это в первый раз он нас наметил, а что не нас одних и что аресты будут большие, мы, понятно, не знали. Мы пошли домой, да и думаем: «Как же это мы пойдем какого-нибудь своего человека брать? Век себе не простим!» Я и сказал Тольке: «Пойдем к Синюхе, шинкарке, напьемся и не придем, – потом так и скажем: запили». Ну, мы подумали, подумали, – что, в самом деле, с нами сделают? Мы не на подозрении. В крайнем случае морду набьют да выгонят. Так оно и получилось: три дня продержали, допросили, морду набили и выгнали, – сказал Пирожок в крайнем смущении.
При всей серьезности положения вид Пирожка был так жалок и смешон и все вместе было так по-мальчишески глупо, что на лицах ребят появились смущенные улыбки.
– А н-некоторые т-товарищи думают, что они способны ат-таковать немецкую жандармерию! – сильно заикаясь, сказал Олег, и в глазах его появилось беспощадное, злое выражение.
Глава тридцатая
Валько пал жертвой собственной горячности, скрытой от людей под внешней выдержанностью и нелюбовью к словам. Узнав об идущих по городу арестах, он так заволновался о Кондратовиче и о Лютикове, что, поддавшись первому побуждению, сам побежал предупредить Лютикова: он предполагал, что у Лютикова хранятся шрифты, выкопанные в парке после ухода немцев Володей Осьмухиным, Толей Орловым и Жорой Арутюнянцем. И у самого дома Лютикова Валько был схвачен полицейским постом, опознавшим его. В то время, когда на квартире Туркенича шло совещание ребят, Андрей Валько и Матвей Шульга стояли перед майстером Брюкнером и его заместителем Балдером в том самом кабинете, где несколько дней назад делали очные ставки Шульге.
Оба немолодые, невысокие, широкие в плечах, они стояли рядом, как два брата-дубка среди поляны. Валько был чуть посуше, черный, угрюмый, белки его глаз недобро сверкали из-под сросшихся бровей, а в крупном лице Костиевича, испещренном крапинами, несмотря на резкие мужественные очертания, было что-то светлое, покойное.
Арестованных было так много, что в течение всех этих дней их допрашивали одновременно и в кабинете майстера Брюкнера, и вахтмайстера Балдера, и начальника полиции Соликовского. Но Валько и Костиевича еще не потревожили ни разу. Их даже кормили лучше, чем кормили до этого одного Шульгу. И все эти дни Валько и Матвей Костиевич слышали за стенами своей камеры стоны и ругательства, топот ног, возню и бряцанье оружия, и звон тазов и ведер, и плескание воды, когда подмывали кровь на полу. Иногда из какой-то дальней камеры едва доносился детский плач.
Их повели на допрос, не связав им рук, и отсюда они оба заключили, что их попробуют подкупить и обмануть мягкостью и хитростью. Но чтобы они не нарушили порядка, Ordnung’a, в кабинете майстера Брюкнера находилось кроме переводчика еще четыре вооруженных солдата, а унтер Фенбонг, приведший арестованных, стоял за их спиной с револьвером в руке.
Допрос начался с установления личности Валько, и Валько назвал себя. Он был человек, известный в городе, его знал даже Шурка Рейбанд, и когда переводили ему вопросы майстера Брюкнера, Валько видел в черных глазах Шурки Рейбанда выражение испуга и острого, почти личного любопытства.
Потом майстер Брюкнер спросил Валько, давно ли он знает человека, стоящего рядом, и кто этот человек. Валько чуть усмехнулся.
– Познакомились в камере, – сказал он.
– Кто он?
– Скажи своему хозяину, чтоб он Ваньку не валял, – хмуро сказал Валько Рейбанду. – Он же понимает, что я знаю только то, что мне этот гражданин сам сказал.
Майстер Брюкнер помолчал, округлив глаза, как филин, и по этому выражению его глаз стало ясно, что он не знает, о чем еще спросить, и не умеет спрашивать, если человек не связан и человека не бьют, и что от этого майстеру Брюкнеру очень тяжело и скучно. Потом он сказал:
– Если он хочет рассчитывать на обращение, соответствующее его положению, пусть назовет людей, которые оставлены вместе с ним для подрывной работы.
Рейбанд перевел.
– Этих людей не знаю. И не мыслю, чтобы их успели оставить. Я вернулся из-под Донца, не успел эвакуироваться. Каждый человек может это подтвердить, – сказал Валько, прямо глядя сначала на Рейбанда, потом на майстера Брюкнера цыганскими черными свирепыми глазами.
В нижней части лица майстера Брюкнера, там, где оно переходило в шею, собрались толстые надменные складки. Так он постоял некоторое время, потом взял из портсигара на столе сигару без этикетки и, держа ее посредине двумя пальцами, протянул к Валько с вопросом:
– Вы инженер?
Валько был старый хозяйственник, выдвинутый из рабочих-шахтеров еще по окончании Гражданской войны и уже в тридцатых годах окончивший Промышленную академию. Но бессмысленно было бы рассказывать все это немцу, и Валько, сделав вид, что не замечает протянутой ему сигары, ответил на вопрос майстера Брюкнера утвердительно.
– Человек вашего образования и опыта мог бы занять более высокое и материально обеспеченное положение при новом порядке, если бы он этого захотел, – сказал майстер Брюкнер и грустно свесил голову набок, по-прежнему держа перед Валько сигару.
Валько молчал.
– Возьмите, возьмите сигару… – с испугом в глазах сказал Шурка Рейбанд свистящим шепотом.
Валько, как бы не слыша его, продолжал молча смотреть на майстера Брюкнера с веселым и свирепым выражением в черных цыганских глазах.
Большая желтая морщинистая рука майстера Брюкнера, державшая сигару, начала дрожать.
– Весь Донецкий угольный район со всеми шахтами и заводами перешел в ведение Восточного общества по эксплуатации угольных и металлургических предприятий, – сказал майстер Брюкнер и вздохнул так, точно ему трудно было произнести это. Потом он еще ниже свесил голову набок и, решительным жестом протянув Валько сигару, сказал: – По поручению общества я предлагаю вам место главного инженера при местном дирекционе.
При этих его словах Шурка Рейбанд так и обмер, втянул голову в плечи и перевел слова майстера Брюкнера так, будто у него в горле першило.
Валько некоторое время молча смотрел на майстера Брюкнера. Черные глаза Валько сузились. И, широко и резко замахнувшись смуглой сильной рукою, он ударил майстера Брюкнера между глаз.
Майстер Брюкнер обиженно хрюкнул, сигара выпала из его руки, и он прямо, массивно опрокинулся на пол.
Прошло несколько мгновений всеобщего оцепенения, в течение которых майстер Брюкнер недвижимо лежал на полу с выпукло обозначившимся над всей его массивной фигурой круглым тугим животом. Потом все невообразимо перемешалось в кабинете майстера Брюкнера.
Вахтмайстер Балдер, невысокий, очень тучный, спокойный, во все время допроса молча стоял у стола, медленно и сонно поводил набрякшими влагой многоопытными голубыми глазами, мерно сопел, и при каждом вдохе и выдохе его тучное покойное тело, облаченное в серый мундир, то всходило, то опадало, как опара. Когда прошло оцепенение, вахтмайстер Балдер вдруг весь налился кровью, затрясся на месте и закричал:
– Возьмите его!
Унтер Фенбонг, за ним солдаты кинулись на Валько. Но хотя унтер Фенбонг стоял ближе всех, ему так и не удалось схватить Валько, потому что в это мгновение Матвей Костиевич с ужасным хриплым непонятным возгласом: «Ах ты, Сибир нашого царя!» – одним ударом отправил унтера Фенбонга вперед головой в дальний угол кабинета и, склонив широкое темя, как разъяренный вол, ринулся на солдат.
– Добре… ах, то дуже добре, Матвий! – с восторгом сказал Валько, порываясь из рук немецких солдат к тучному багровому вахтмайстеру Балдеру, который, выставив перед собой маленькие плотные сизые ладошки, кричал солдатам:
– Не стрелять!.. Держите, держите их, будь они прокляты!
Матвей Костиевич, с необычайной силой и яростью работая кулаками, ногами и головой, раскидал солдат, и освобожденный Валько все-таки ринулся на вахтмайстера Балдера, который с неожиданной в его тучном теле подвижностью и энергией побежал от него вокруг стола.
Унтер Фенбонг снова попытался прийти на помощь к шефу, но Валько, с оскаленными зубами, словно огрызнувшись, ударил его сапогом между ног, и унтер Фенбонг упал.
– Ах, то дуже добре, Андрий! – с удовольствием сказал Матвей Костиевич, ворочаясь справа налево, как вол, и при каждом повороте отбрасывая от себя солдат. – Прыгай у викно, чуешь!
– А ты ж пробивайся до мене!
– Ух, Сибир нашого царя! – взревел Костиевич и, могучим рывком вырвавшись из рук солдат, очутился возле Валько и, схватив кресло майстера Брюкнера, занес его над головой.