В ту ночь, когда был взят отец Виктора, в городе и в районе были арестованы почти все не успевшие эвакуироваться члены партии, советские работники, люди, ведшие ту или иную общественную деятельность, многие учителя, и инженеры, и знатные шахтеры.
Первым узнал об этом Володя Осьмухин. Он пришел в цех на работу и узнал, что ночью арестовали старика Лютикова. Но самое страшное и непоправимое выяснилось уже спустя несколько дней. К Олегу прибежала Любка, вся бледная, и со слов Ивана Кондратовича передала, что бесследно исчез дядя Андрей.
Та никому, кроме Кондратовича, не известная квартира, где скрывался Валько, той же ночью, когда взяли Лютикова, подверглась обыску. Как потом выяснилось, искали не Валько, а мужа хозяйки, который был в эвакуации. А дядя Андрей был своевременно выпущен из домика другим ходом, через сарай, – дело происходило на одном из малых «шанхайчиков», – и благополучно перекочевал к вдове, где когда-то назначил ему первую встречу Кондратович.
На заре парнишка из квартиры, подвергшейся обыску, прибежал к вдове проведать дядю Андрея, и от парнишки дядя Андрей узнал, что аресты идут по всему городу. Дядя Андрей послал парнишку за Кондратовичем, предупредив, что, если Кондратович не застанет его, пусть подождет с полчасика. После того дядя Андрей вышел из дому, сказав вдове, что вот-вот вернется, и исчез бесследно.
Кондратович прождал его у вдовы около часа и пошел искать по всем местам, где, он знал, еще мог быть дядя Андрей. Но ни в одном из этих мест его не было. И только спустя несколько дней Кондратович встретил на улице старика-шахтера с шахты № 1-бис, который в страшном возбуждении рассказал ему, что в ту памятную ночь, рано утром, на их улице немецкие жандармы и полицаи схватили прохожего человека, а когда он, этот прохожий человек, стал отбиваться, старик увидел, что он, как две капли воды, – старик даже перекрестился, – похож на директора шахты Валько, который, как известно, эвакуировался. Но то, что узнала младшая сестра Туркенича, сбегавшая на квартиры Пирожка и Ковалева, было уже вовсе непонятно и тревожно. По словам их родителей, оба они как раз перед тем, как начались все эти аресты, ушли из дому рано вечером. А вечером попозже на квартиры к ним забегал служивший вместе с ними полицейский Фомин, который расспрашивал, где они могут быть, и очень был груб оттого, что их не застал. Потом он забегал еще раз, ночью, и все говорил: «Вот ужо будет им!..» Ковалев и Вася вернулись по домам перед утром, совершенно пьяные, что было тем более поразительно, что Ковалев никогда не пил. Они сказали родным, что гуляли у шинкарки, и, не обращая внимания на переданные им угрозы Фомина, завалились спать. А утром пришли полицейские и арестовали их.
Олег, Туркенич и Любка, взволнованные всем, что случилось, вызвали на совещание Сережку Тюленина, Ваню Земнухова и Стаховича. Совещание происходило на квартире Туркенича. В тот момент, когда вошла Уля, они обсуждали вопрос о том, должны ли они теперь попытаться сами осуществить замысел дяди Андрея – напасть на тюрьму и освободить арестованных, – или они должны подождать указаний и помощи из Ворошиловграда. Любка вызвалась съездить в Ворошиловград, где, она сказала, у нее есть знакомые подпольщики.
– Не понимаю, где же тут логика? – говорил Стахович. – Мы готовились освободить Остапчука, торопились, мобилизовали ребят, а когда арестовали дядю Андрея и других, то есть назрела еще большая срочность и необходимость, нам предлагают прекратить дело…
Стахович очень изменился с той поры, как Уля видела его: возмужал, его бледное тонкое лицо самолюбивого, даже надменного выражения стало как-то значительнее. Он говорил, легко обращаясь с такими книжными словами, как «логика», «объективно», «проанализируем», говорил спокойно, без жестов, прямо держа голову с свободно закинутыми назад светлыми волосами, выложив на стол длинные худые руки.
– Не прекратить, а лучше подготовиться, – смущенно сказал Ваня глуховатым баском.
– А людей тем временем убьют, – спокойно сказал Стахович.
– Зачем ты на чувства бьешь? Нам всем одинаково больно за людей, – застенчиво глядя сквозь очки, но, видно, убежденный в своей правоте, говорил Ваня. – Мы готовили ребят по заданию подпольной организации, в помощь ей. У нас была зацепка в полиции – Вася и его друг. Теперь этого ничего нет, все нужно начинать сначала, и ребят нам нужно вдвое, втрое больше. Не мальчики же мы, в самом деле! – вдруг сказал он сердито.
– У первомайцев найдутся смелые преданные ребята? – вдруг спросил Стахович Улю, прямо взглянув ей в глаза с покровительственным выражением.
– Да, конечно, – сказала Уля.
Стахович безмолвно посмотрел на Ваню.
Олег сидел молча, вобрав голову в плечи, и то внимательно-серьезно переводил свои большие глаза со Стаховича на Ваню, то, задумавшись, глядел прямо перед собой, и глаза его точно пеленой подергивались.
Туркенич и Сережка молчали. Уля чувствовала, что Стахович подавляет всех своей значительностью, самоуверенностью и этими книжными словами, с которыми он так легко обращается. Любка подсела к Уле.
– Узнала меня? – шепотом спросила Любка. – Помнишь отца моего?
– Это при мне было… – Уля шепотом передала подробности гибели Григория Ильича.
– Ах, что только приходится переживать! – сказала Любка. – Ты знаешь, у меня к этим немцам такая ненависть, я бы их резала своими руками! – сказала она с наивным и жестоким выражением в глазах.
– Да… да… – тихо сказала Уля. – Иногда я чувствую в душе такое мстительное чувство, что даже боюсь за себя. Боюсь, что сделаю что-нибудь опрометчивое.
– Тебе Стахович нравится? – на ухо спросила ее Любка.
Уля пожала плечами.
– Знаешь, уж очень себя показывает. Но он прав. Ребят, конечно, можно найти, – сказала Любка, думая о Сергее Левашове.
– Дело не только в ребятах, а кто будет нами руководить, – шепотом отвечала Уля.
И – точно она сговорилась с ним – Олег в это время сказал:
– За ребятами дело не станет, смелые ребята всегда найдутся, а все дело в организации… – Он сказал это звучным юношеским голосом, заикаясь больше, чем обычно, и все посмотрели на него. – Ведь мы же не организация… Вот собрались и разговариваем! – сказал он с наивным выражением в глазах. – Нет, поезжай-ка, Люба, дружочек, мы будем ждать. Не просто ждать, а выберем командира, подучимся! И свяжемся с самими арестованными.
– Уж пробовали… – насмешливо сказал Стахович.
– Я в-возьму это на себя, – быстро взглянув на него, сказал Олег. – Родня арестованных понесет передачи, можно записку передать – в белье, в хлебе, в посуде.
– Немцев не знаешь!
– К немцам не надо применяться, надо заставить их применяться к нам.
– Несерьезно все это, – не повышая голоса, сказал Стахович, и самолюбивая складка его тонких губ явственно обозначилась. – Нет, мы в партизанском отряде не так действовали. Прошу прощения, а я буду действовать по-своему!
Олег густо покраснел.
– Как твое мнение, Сережа? – спросил он, избегая смотреть на Стаховича.
– Надо бы напасть, – сказал Сережка, смутившись.
– То-то и есть… Силы найдутся, не беспокойся! – говорил Стахович.
– Я и говорю, что у нас нет ни организации, ни дисциплины, – сказал Олег, весь красный.
В это время Нина открыла дверь, и в комнату вошел Вася Пирожок. Все лицо его было в ссохшихся ссадинах, в кровоподтеках, и одна рука – на перевязи.
Вид его был так тяжел и странен, что все привстали в невольном движении к нему.
– Где тебя так? – после некоторого молчания спросил Туркенич.
– В полиции. – Пирожок стоял у двери со своими черными зверушечьими глазами, полными детской горечи и смущения.
– А Ковалев где? Наших там не видел? – спрашивали все у Пирожка.
– И никого мы не видели: нас в кабинете начальника полиции били, – сказал Пирожок.
– Ты из себя деточку не строй, а расскажи толково, – сердито сказал Земнухов. – Где Ковалев?
– Дома… Отлеживается. А чего рассказывать? – сказал Пирожок с внезапным раздражением. – Днем, в аккурат перед этими арестами, нас вызвал Соликовский, приказал, чтобы к вечеру были у него с оружием – пошлет нас с арестом, а к кому – не сказал. Это в первый раз он нас наметил, а что не нас одних и что аресты будут большие, мы, понятно, не знали. Мы пошли домой, да и думаем: «Как же это мы пойдем какого-нибудь своего человека брать? Век себе не простим!» Я и сказал Тольке: «Пойдем к Синюхе, шинкарке, напьемся и не придем, – потом так и скажем: запили». Ну, мы подумали, подумали, – что, в самом деле, с нами сделают? Мы не на подозрении. В крайнем случае, морду набьют да выгонят. Так оно и получилось: три дня продержали, допросили, морду набили и выгнали, – сказал Пирожок в крайнем смущении.
При всей серьезности положения вид Пирожка был так жалок и смешон и все вместе было так по-мальчишески глупо, что на лицах ребят появились смущенные улыбки.
– А н-некоторые т-товарищи думают, что они способны ат-таковать немецкую жандармерию! – сильно заикаясь, сказал Олег, и в глазах его появилось беспощадное, злое выражение.
Глава 30
Валько пал жертвой собственной горячности, скрытой от людей под внешней выдержанностью и нелюбовью к словам. Узнав об идущих по городу арестах, он так заволновался о Кондратовиче и о Лютикове, что, поддавшись первому побуждению, сам побежал предупредить Лютикова: он предполагал, что у Лютикова хранятся шрифты, выкопанные в парке после ухода немцев Володей Осьмухиным, Толей Орловым и Жорой Арутюнянцем. И у самого дома Лютикова Валько был схвачен полицейским постом, опознавшим его. В то время, когда на квартире Туркенича шло совещание ребят, Андрей Валько и Матвей Шульга стояли перед майстером Брюкнером и его заместителем Балдером в том самом кабинете, где несколько дней назад делали очные ставки Шульге.
Оба немолодые, невысокие, широкие в плечах, они стояли рядом, как два брата-дубка среди поляны. Валько был чуть посуше, черный, угрюмый, белки его глаз недобро сверкали из-под сросшихся бровей, а в крупном лице Костиевича,