Комиссаржевская в то время была в Италии, она ежегодно ездила проведывать жившего там отца. Павла написала Вере Федоровне письмо с отказом от гастролей и получила от нее неожиданно резкий ответ. Комиссаржевская обиделась. Она напомнила Павле, что у приличных людей принято держать данное слово, и подчеркнула, что пригласила Павлу в труппу ради ее же блага и что свое влияние пагубным не считает.
Письмо Комиссаржевской вызвало у Павлы потрясение. Она тяжело переживала свой поступок, обернувшийся порчей (как бы еще и не разрывом!) отношений с ее благодетельницей и кумиром. Давыдов успокаивал Павлу, убеждал, что ничего страшного не произошло, обещал переговорить с Комиссаржевской. Гастролями с ним Павла осталась недовольна. Ролей у нее было меньше, чем в прошлой поездке, Давыдов с ней не занимался, другие актеры относились к ученицам Давыдова (их было несколько) безразлично. Софью она так и не сыграла и потом всю жизнь не любила эту роль, не стремилась играть ее и критически отзывалась об образе Софьи.
Павла считала, что она пострадала заслуженно, что это наказание, ниспосланное ей за измену Комиссаржевской. Она поклялась себе, что больше никогда не нарушит данного слова. Эта клятва впоследствии сыграет большую роль в актерской карьере Павлы Вульф, но об этом будет сказано чуть позже.
Комиссаржевская была доброй женщиной, она искренне любила Павлу и, конечно же, понимала, что та изменила свое решение под натиском Давыдова. Юной актрисе трудно устоять перед мэтром, тем более что, будучи ученицей Давыдова и играя с ним на одной сцене, Комиссаржевская прекрасно знала, насколько настойчивым и красноречивым может быть Владимир Николаевич. Вероятно, Вере Федоровне было неловко за то резкое письмо, которое она написала под влиянием обуявших ее чувств. Комиссаржевская помирилась с Павлой, восстановленные отношения стали такими же теплыми, что и прежде.
По окончании училища Давыдов посоветовал Павле ехать в Москву и поступать в Художественный театр. "Этот театр для вас, вы там пригодитесь", — сказал он и дал Павле рекомендательное письмо к Станиславскому и Немировичу-Данченко. Сама Павла в то время имела весьма смутное представление о Художественном театре, знала только, что есть такой в Москве и заправляет там всем Станиславский. Но с готовностью поехала, поскольку безгранично доверяла мнению Давыдова.
Станиславский с Немировичем-Данченко предложили Павле место во вспомогательном составе (то есть — играть на выходах) с двадцатипятирублевым окладом. Павла, окрыленная похвалами Давыдова, рассчитывала на большее. Стоило ли ради этого ехать в Москву, ведь играть на выходах она могла и в Александрийском театре? Кроме того, деньги, вырученные ее родителями от продажи имения, к тому времени почти истаяли, и рассчитывать на помощь из дома Павла не могла. Из двадцати пяти рублей, предложенных Станиславским, как минимум десять ушло бы на наем приличного жилья, такого, в котором одинокой девушке было бы неопасно и не зазорно жить. Десять, а то и двенадцать рублей ушло бы на питание. Не сидеть же на пирожках с требухой и гороховом киселе! Что остается на прочие нужды? Три или пять рублей? В первые свои годы в Петербурге Павла жила в подобной нужде. Но тогда она была юной слушательницей курсов, могла обходиться одним платьем, к тому же она жила у родной тетки и, в случае чего, могла рассчитывать на небольшой кредит. Актрисе Художественного театра (пусть даже и актрисе на выходах) прожить на двадцать пять рублей в месяц без помощи со стороны было невозможно. В других театрах актрисам платили сорок, а то и сорок пять рублей, но Художественный театр в ту пору еще не так крепко стоял на ногах и, кроме того, Владимир Немирович-Данченко, в ведении которого находились финансы, не любил швыряться деньгами.
Объяснив свое решение только экономическими соображениями, Павла отказалась от предложения и вернулась в Петербург. Давыдов ей посочувствовал и более участия в ее судьбе не принимал. В отличие от Комиссаржевской, которая устроила Павлу к своему бывшему антрепренеру Незлобину. Настоящая фамилия Незлобина была Алябьев. Он был сыном богатого петербургского торговца мясом, но продолжать семейное дело не пожелал, потому что был сильно увлечен театром. К тому времени (на дворе стоял 1901 год) Незлобин перебрался в Нижний Новгород, где арендовал городской театр, новый, построенный всего пять лет назад, большой и удобный. Сезон у Незлобина продолжался круглый год, а не шесть месяцев, как в других антрепризах, что было очень привлекательно, поскольку исключало необходимость в летних разъездах с "чужими" труппами.
Незлобин считался одним из самых лучших антрепренеров российской провинции. В его труппе царил образцовый порядок. Незлобин не только требовал дисциплину, но и продумывал до мелочей весь рабочий процесс. Вот один пример. Обычно актеры на репетициях и спектаклях ожидали своего выхода за кулисами, поэтому за кулисами всегда было шумно, что мешало тем, кто находился на сцене. У Незлобина актеры ждали выхода в особом артистическом фойе. Помощник режиссера вызывал актеров за кулисы незадолго до их выхода, поэтому за кулисами было тихо.
Незлобин взял Павлу на первые роли драматических инженю с месячным окладом в сто двадцать пять рублей! Причем на время полуторамесячного отпуска, выпадавшего на время Великого поста, оклад сохранялся. В сравнении с тем, что предложили Павле в Москве, это было поистине царское предложение. У Незлобина Павле Вульф понравилось. В первый сезон она переиграла множество ролей, самой значительной из которых была Ирина в "Трех сестрах". Заодно познакомилась с Максимом Горьким, который жил в Нижнем под надзором полиции и произвела на него впечатление своей игрой.
В свой первый отпуск Павла Вульф поехала в Петербург. Давыдов, увидев ее, сказал, что ее ищет Станиславский, бывший в Петербурге на гастролях с Художественным театром. Павла встретилась с ним и получила предложение вступить в труппу Художественного театра. Станиславский срочно искал замену заболевшей актрисе Марии Лилиной, игравшей Соню в "Дяде Ване", одной из основных постановок театра. Павла решила, что за нее замолвил словечко Давыдов, но много лет спустя узнала от жены Горького Екатерины Павловны, что великому писателю понравилось, как играет Вульф, и он тоже советовал Станиславскому обратить на нее внимание.
Павле очень хотелось принять предложение Станиславского. Она уже успела немного отыграть на провинциальной сцене (пусть даже и в таком большом городе, как Нижний, где во время ярмарки было оживленнее, чем в Петербурге) и прекрасно представляла, какие широкие перспективы откроются перед ней в Художественном театре у такого наставника, как Станиславский. Но она была связана словом, которое дала Незлобину. Надо было отыграть в Нижнем год, полный сезон. Заметим к слову, что отпуск, в котором она находилась, оплачивался при условии отработки полного сезона.
Павла снова оказалась на распутье. И снова с одной стороны стоял Давыдов, рекомендовавший ее Станиславскому, а с другой — Комиссаржевская, устроившая ее к Незлобину. Вспомнив свою клятву впредь всегда держать данное слово, Вульф отказалась от предложения Станиславского. И всю жизнь об этом жалела, потому что, приняв его, смогла бы избежать всех мук и тягот провинциальной сцены с ее вечными странствиями и ее неизбежными штампами. Если в столичных театрах труппы подбирались гармонично и представляли собой, если можно так выразиться, единый организм, то провинциальные антрепренеры набирали актеров по принципу "что под руку подвернется". Как писал в своей повести "Я был актером" Константин Федин: "Актеры были с бору да с сосенки… Тут были старики, инвалиды, чудаки, страдавшие манией величия". Федин писал о труппе времен Первой мировой войны и объяснял ситуацию тем, что многие были мобилизованы в действующую армию, но и в мирное время в провинции положение было примерно таким же. Труппы, набранные с бору по сосенке, не могли сыграться, у них не было общего метода работы, и в результате спектакли получались плохими. Александр Куприн в своей повести "Как я был актером" очень ярко и реалистично описал одну из провинциальных трупп, в которой некоторое время служил сам. "Признаюсь, я и до моего невольного актерства никогда не был высокого мнения о провинциальной сцене, — писал Куприн. — Но благодаря Островскому в моем воображении все-таки засели грубые по внешности, но нежные и широкие в душе Несчастливцевы, шутоватые, но по-своему преданные искусству и чувству товарищества Аркашки… И вот я увидел, что сцену заняли просто-напросто бесстыдник и бесстыдница. Все они были бессердечны, предатели и завистники по отношению друг к другу, без малейшего уважения к красоте и силе творчества, — прямо какие-то хамские, дубленые души! И вдобавок люди поражающего невежества и глубокого равнодушия, притворщики, истерически холодные лжецы с бутафорскими слезами и театральными рыданиями, упорно отсталые рабы, готовые всегда радостно пресмыкаться перед начальством и перед меценатами… Недаром Чехов сказал как-то: "Более актера истеричен только околоточный. Посмотрите, как они оба в царский день стоят перед буфетной стойкой, говорят речи и плачут".
Павла Вульф уже успела ознакомиться с провинциальной сценой (и сравнить ее с Александринским театром). Но слово было дано, и Павла решила его держаться. Невозможно было представить, что она во второй раз может подвести свою благодетельницу. Незлобину и Комиссаржевской Павла о предложении Станиславского не рассказала. Наверное, напрасно. Вполне возможно, что Незлобин не пожелал бы ломать судьбу молодой актрисе и отпустил бы ее с легким сердцем, без упреков. В крайнем случае — попросил бы вернуть деньги, выплаченные в качестве содержания за отпуск, или стребовал бы какую-нибудь неустойку. Комиссаржевская тоже вряд ли бы стала становиться в позу. Скорее всего, она бы сама посоветовала Павле принять предложение Станиславского. Одно дело смена труппы на летних гастролях и другое — такой ответственный выбор, определяющий судьбу.