[19].
Фаина понимала, насколько трудную задачу поставила перед ней Павла Леонтьевна, и была ей признательна за это. Она так соскучилась по "настоящим", серьезным ролям (несмотря на то, что Шарлотта Ивановна имеет выраженные комические черты, это все же серьезная, настоящая роль). Причем роль в любимом произведении ее любимого писателя! В годы взросления Фаины в Таганроге существовал настоящий культ Чехова, там его не просто любили, а боготворили. Актриса Фаина Раневская страстно мечтала сыграть Любовь Андреевну Раневскую… К сожалению, заветная мечта великой актрисы так и не сбылась.
Летом 1918 года в Евпатории было относительно спокойно. Относительно, потому что в памяти евпаторийцев был свеж ужас зимнего террора, развязанного революционными матросами и примкнувшими к ним городскими маргиналами. С января по март Евпаторийский рейд был местом жестоких, в подавляющем большинстве, ничем не обоснованных казней. Расстреливали и в самом городе, но в меньших размерах, потому что в море вершить расправу было гораздо удобнее. Трупы не приходилось закапывать, их просто сбрасывали в воду с привязанным к ногам грузом. Сбрасывали и живых. Казнили не за дела, а за происхождение, за причастность к дворянству, купечеству, духовенству, интеллигенции… Лозунг из "Интернационала" "Кто был никем — тот станет всем!" получил зловещее продолжение: "кто был кем-то, станет ничем". Не успела схлынуть первая волна террора, как нахлынула вторая, "контрибуционная". Казна была пуста и для ее пополнения ревкомы налагали огромные контрибуции как на отдельных лиц, так и на целые социальные группы и даже на населенные пункты. Для того чтобы обеспечить выплаты контрибуций, брались заложники, которые в случае неуплаты расстреливались. Когда стало ясно, что Крым придется отдать белым, поднялась третья волна террора — покидая полуостров, красные старались уничтожить как можно больше "буржуев".
Поэт Максимилиан Волошин, о котором мы еще поговорим, в своем стихотворении "Матрос" дал превосходное, очень яркое описание революционного героя того времени:
"Широколиц. Скуласт. Угрюм.
Голос осипший. Тяжкодум.
В кармане браунинг и напилок.
Взгляд мутный, злой, как у дворняг,
Фуражка с надписью "Варяг",
Надвинутая на затылок.
Татуированный дракон
Под синей форменной рубашкой.
Браслеты. В перстне кабошон,
И красный бант с алмазной пряжкой.
При Керенском, как прочий флот,
Он был правительству оплот,
И Баткин был его оратор,
Его герой Колчак. Когда ж
Весь черноморский экипаж
Сорвал приезжий агитатор,
Он стал большевиком. И сам
На мушку брал и ставил к стенке,
Топил, устраивал застенки,
Ходил к кавказским берегам
С "Пронзительным" и с "Фидониси",
Ругал царя, грозил Алисе;
Входя на миноносце в порт,
Кидал небрежно через борт:
"Ну как? Буржуи ваши живы?"
Устроить был всегда не прочь
Варфоломеевскую ночь…"
Варфоломеевские ночи шли одна за другой… Летом 1918 года в Евпатории старались не гулять вдоль берега, потому что море то и дело выносило на берег трупы. Летом 1918 года в Евпатории никто не мог быть уверенным в завтрашнем дне. Людям хотелось верить, что самое страшное осталось позади, но верилось в это с трудом.
Спокойствие в Крыму держалось на немецких штыках. К маю 1918 года Крым был оккупирован немецкими войсками под командованием генерала Роберта фон Коша. Жителям Крыма и беженцам было удивительно и непривычно видеть в немцах, недавних своих врагах, спасителей и защитников. Бывшие враги вели себя крайне корректно, даже — дружелюбно. Немцы думали, что они пришли в Крым надолго и устраивались здесь основательно. Но прямой оккупации словно бы не было. При немцах в Крыму появилось "свое" правительство — Крымское краевое, премьер-министром которого стал царский генерал-лейтенант Матвей Александрович Сулькевич, татарин, родившийся в Виленской губернии. По вероисповеданию Сулькевич был мусульманином, по убеждениям — монархистом, а по сути — фигурой сугубо номинальной. После ухода немцев из Крыма в ноябре 1918 года Сулькевича сменил на посту премьер-министра караим Соломон Крым, избранный Крымским земством.
Фаина была далека от политики, все ее помыслы были заняты театром, но политика сама то и дело вторгалась в ее жизнь. Росли цены, исчезали с прилавков товары, настал день — и хлебные карточки, отмененные с приходом немцев, вернулись вновь. Настроения менялись, как погода в апреле — эйфория, вызванная наступлением белых, сменялась тревогой, когда в наступление переходили красные. В октябре 1919 года показалось было, что с большевиками со дня на день будет покончено, потому что Деникин занял Орел, а Юденич стоял на окраине Петрограда. Ожидали, что вот-вот перейдет в очередное свое наступление Колчак, но этого не случилось…
Фаина беспокоилась не столько за себя, сколько за своих родных, ведь ее отец был купцом первой гильдии, промышленником, богачом и синагогальным старостой. С какой стороны ни посмотри — настоящий классовый враг. О том, что красные делают с врагами, Фаина наслушалась в Евпатории. Некоторые актеры труппы Ермолова-Бороздина не раз бывали в Евпатории на гастролях и имели здесь знакомых, которые рассказывали о том, что творилось в Крыму зимой и в начале весны. Да и без рассказов можно было догадаться, стоило только пройтись по берегу… Можно предположить, что в глубине души Фаина была уверена в том, что ее семья эмигрирует. Такое решение казалось логичным, тем более что у Гирша Фельдмана имелся собственный пароход "Святой Николай", а от Таганрога до Констанцы морем было шестьсот миль и немногим больше до Стамбула. Пароход "Святой Николай" был в некотором смысле историческим пароходом. На нем Александр Куприн плыл вместе со Львом Толстым из Ялты и удостоился чести быть представленным живому классику. Об этом можно прочитать в очерке Куприна "О том, как я видел Толстого на пароходе "Св. Николай"". Сам пароход Куприн описывает как тяжелый и неуклюжий.
Пока была возможность, Фаина переписывалась с матерью. В начале 1918 года Таганрог недолго пробыл у красных, но Гирш Фельдман и его семья — жена и сын (дочь Белла жила с мужем за границей) не пострадали. Потом были немцы, Деникин… Переписка с домом оборвалась в январе 1920 года, когда Таганрог окончательно заняли красные. Вскоре после этого Гирша Фельдмана и одного из его компаньонов Иосифа Рецкера, владельца пивоваренного завода "Рецкер и Баршай", задержали и потребовали за их освобождение сто тысяч рублей. Было ясно, что одной контрибуцией дело не закончится. Фельдманы уплыли в Стамбул на своем пароходе, благо его в суматохе тех дней еще не успели конфисковать. Фаина осталась в России. Она всегда говорила, что ни за что бы не эмигрировала, потому что за границей, вдали от русской сцены оказалась бы не у дел. Сцена была ей дороже всего. Впрочем, еще неизвестно, как бы все обернулось, окажись Фаина в момент бегства Фельдманов в Таганроге. Бежали ведь не навсегда, а на время. Мало кто из эмигрантов понимал, что большевики пришли надолго. Большинству казалось, что прежние времена вернутся. Одни надеялись на Англию с Францией, союзников России по Антанте, другие на Америку и Японию, третьи на народное восстание…
Но вернемся в лето 1918 года, когда Фаина, окрыленная своим успешным дебютом в труппе, приступила к работе над ролью Шарлотты Ивановны. Для роли Маргариты Каваллини Фаина учила итальянский язык, теперь ей предстояло научиться чревовещанию и фокусам. Фокусы с картами и пледом, которые показывает Шарлотта, не требуют от актрисы, играющей эту роль, особых умений. Чревовещает за Шарлотту обычно суфлер или кто-то за кулисами. Но Фаине непременно захотелось выучиться всему, что умеет ее героиня. Карточные фокусы она освоила довольно быстро, а вот чревовещанию пришлось учиться дольше. Правда, когда она попробовала чревовещать за Шарлотту Ивановну на репетиции, то выяснилось, что "внутренний" голос слышен не дальше второго ряда. В итоге "чревовещать" пришлось суфлеру. Возможно, что в евпаторийском театре была плохая акустика, ведь в цирках чревовещателей слышали даже на галерке.
Работа над ролью строилась так. Помимо репетиций, два раза в неделю Фаина занималась с Павлой Леонтьевной — делилась с ней мыслями, показывала те или иные фрагменты в новой трактовке, рассказывала, чем еще она дополнила образ Шарлотты Ивановны. Иных актеров приходится тормошить для того, чтобы они дополняли образы своих героев яркими штрихами. Фаину, напротив, приходилось осаживать, чтобы она не перебарщивала.
Однажды, когда они с Павлой Леонтьевной в очередной раз обсуждали Шарлотту, Фаина вдруг разрыдалась и сказала, что она прекрасно понимает свою героиню, потому что сама в родительском доме чувствовала себя такой же неприкаянной, как Шарлотта в доме Раневской. Павла Леонтьевна ответила ей, что без страдания невозможно стать актрисой, ведь оно побуждает к духовному росту и делает чувствительнее. Павла Леонтьевна вспомнила, что сама она тоже страдала в детстве, потому что ей казалось, что старшую сестру мать любит сильнее, чем ее.
Фаина рассчитывала сыграть Шарлотту Ивановну в Евпатории. Ей было интересно сравнить, как одни и те же зрители воспримут ее в столь разных ролях, как Маргарита Каваллини и Шарлотта Ивановна. Заметят ли? Оценят ли? Что напишут критики, если вообще что-нибудь напишут? Временами Фаине начинало казаться, что Маргарита — предел ее возможностей. Тогда она замыкалась в себе и начинала хандрить — забивалась в какой-нибудь угол и тихо страдала. Павла Леонтьевна, заметив это, уводила Фаину на прогулки. На людях Фаина быстро оттаивала, потому что не могла равнодушно смотреть на окружающих. "Посмотрите, какой интересный типаж!" — говорила она, указывая взглядом на человека, чем-то привлекшего ее внимание, и начинала оживленно обсуждать его, разумеется, шепотом. Скоро от хандры не оставалось и следа. Павла Леонтьевна объясняла, что сомнение — непременный спутник таланта, что только бездари никогда не сомневаются, и спрашивала, что послужило причиной хандры на этот раз.