В те годы считалось, что для творчества не столько важны талант и опыт, сколько правильное, коммунистическое мировоззрение, поэтому все, кому не лень, взялись за перо и принялись сочинять рассказы, повести, романы, пьесы. Но эти скороспелые пьесы были еще хуже тех патриотических поделок, которые ставили с 1914 по 1917 год.
Режиссер Павел Рудин решил сделать упор на классику, на золотой фонд русской драматургии — на Островского, на Чехова, на Гоголя, на Горького. "Новых" пьес в театре не ставили, за исключением агитационных, с которыми регулярно надо было выступать на выезде. Но работу над этими, с позволения сказать, пьесами вряд ли можно было назвать "постановкой". Актеры наскоро заучивали простые роли, преимущественно состоящие из лозунгов, которые кочевали из одной пьесы в другую, и проводили одну репетицию. Этого было достаточно.
В пьесе Горького "На дне" Фаина сыграла Настю, падшую женщину, сохранившую в душе романтические струны. Получив эту роль, она начала сокрушаться: "Ну что за незадача! Начала со знаменитой итальянской певицы, а теперь докатилась до проститутки!" Рудин пошутил в ответ: "Фаина, прошу тебя, помни, что погружение в образ имеет предел", намекая на привычку Раневской дотошно вникать в роль. Невинная шутка Фаины имела последствия. Кто-то (так и не узнали, кто именно) донес в ЧК, что артистка Раневская ругает нынешние порядки и тоскует по старым временам. Волна красного террора уже схлынула, но круги по воде еще шли. Донос грозил Фаине нешуточными неприятностями, но, к счастью, все обошлось. Фаину не арестовали, а пригласили на беседу в ЧК и посоветовали быть поосторожнее в высказываниях. "Было очень неприятно сознавать, что среди наших товарищей завелся стукач, — вспоминала позднее Раневская. — Очень хотелось узнать, кто это. Подозревала то одного, то другого, то третьего. До тех пор мучилась подозрениями, пока не поняла, что вот-вот сойду с ума. Тогда махнула рукой и оставила это занятие".
"Там
за горами гóря
солнечный край непочатый.
За голод, за мора море
шаг миллионный печатай!".
призывал революционный поэт Владимир Маяковский.
Летом 1923 года Фаине казалось, что она находится в этом самом "непочатом" солнечном краю.
Глава двенадцатаяНА РАСПУТЬЕ
"Мы заблудились в этом свете.
Мы в подземельях темных. Мы
Одни к другому, точно дети,
Прижались робко в безднах тьмы…"
Очень хотелось в Москву. Всем, а особенно Ирочке. В Крыму, что называется, засиделись.
— Приехали на три месяца, а живем здесь уже пять лет! — ворчала Тата. — И все это время — на чемоданах. Знать бы, что так будет, устроились бы получше. За те деньги, что за жилье платили, можно было бы дом купить…
Павла Леонтьевна и Фаина смеялись. Зачем им нужен дом в Крыму? Что они станут с ним делать? Они же все равно собрались уезжать.
— Зачем? — удивлялись другие актеры. — Пока было тяжело, сидели в Крыму, а теперь, когда жизнь наладилась, уезжаете?
Жизнь изменилась. Частная антреприза канула в Лету. Театры стали государственными учреждениями и находились на содержании у государства. Необходимость постоянно "тасовать" актеров в угоду публике отпала. Провинциальная актерская жизнь из кочевой понемногу стала превращаться в оседлую.
Трудно объяснять другим людям мотивы своих поступков. Даже хорошо знакомым людям.
Павла Вульф была примой в Крымском драматическом театре. Сумеет ли она занять подобающее ей место в другой труппе? У Фаины столько хороших ролей — Войницкая в "Дяде Ване", Шарлотта в "Вишневом саде", Маша в "Чайке", Ольга в "Трех сестрах", Галчиха в "Без вины виноватых", Пошлепкина в "Ревизоре", Настя в "На дне", Анфуса Тихоновна в "Волках и овцах"… А кого ей придется играть в другой труппе? И вообще, от добра добра не ищут. Хочется чего-то нового? Помилуйте, сейчас такая жизнь, что каждый день что-то новое происходит…
Как объяснить, что тебе стало тесно в театре? Как объяснить, что ужас, засевший где-то внутри, побуждает уехать подальше от тех мест, где трупы на улицах совсем недавно были привычным делом? Да и стоит ли объяснять? На "тесно" могут обидеться свои товарищи-актеры, а упоминание об ужасах голода и террора может привлечь внимание других товарищей, из ГПУ[24].
Павле Вульф всегда хотелось попробовать себя на педагогическом поприще. Учить не так, как Фаину, по-семейному, а заняться полноценным преподаванием. К этому побуждал Павлу Леонтьевну и возраст. Уже близко виделся ей тот средний рубеж, переходный период для актрисы, играющей главные роли, когда молодость прошла и в молодых ролях она уже не выглядит столь естественно, как раньше, а настоящая старость, дающая возможность перейти на роли старух, еще не наступила. Далеко не каждая актриса может с успехом попробовать себя в новом амплуа. Павле Леонтьевне переходный период представлялся тяжелым и мучительным. Она собиралась на это время совсем уйти со сцены и целиком посвятить себя педагогической работе. Когда при театре организовали драматическую школу, Вульф начала преподавать там и параллельно вела занятия по художественному слову для молодых актеров театра.
Помимо актерской и преподавательской работы Павле Вульф приходилось заниматься общественной деятельностью, эта нагрузка в то время была обязательна для всех. Вульф выбрали в местком — местный, то есть театральный профсоюзный комитет. В своих мемуарах она писала: "Дня не хватало. Я была выбрана в местком, но в дневные часы общественной деятельностью заниматься было некогда (репетиции, спектакли, школа), и мы часто собирали заседания месткома по ночам"[25]. В советское время невозможно было написать: "только месткома мне тогда не хватало!", но Павла Леонтьевна смогла донести до читателей эту мысль. У Фаины тоже была общественная нагрузка, но приятная — она вела литературный кружок. Члены кружка приносили на заседания чай с сахаром и обсуждали произведения классиков за самоваром. Никакого сравнения с заседаниями месткома. Известный театральный администратор Яков Леонтьев, бывавший на заседаниях литературного кружка, вспоминал, как выразительно читала Фаина Раневская отрывки из литературных произведений и сколь нетерпимо относилась она к тем, кто осмеливался критиковать двух ее кумиров — Пушкина и Чехова. Революционное критиканство в то время расцвело пышным цветом, некоторые доходили до того, что призывали отказаться от всего старого, дореволюционного, буржуазного, в том числе и от Пушкина и прочих классиков. Кумиром миллионов был поэт Демьян Бедный, идейный, но бездарный. У настоящих ценителей поэзии его имя стало нарицательным. Сергей Есенин писал в "Стансах":
"Я вам не кенар!
Я поэт!
И не чета каким-то там Демьянам.
Пускай бываю иногда я пьяным,
Зато в глазах моих
Прозрений дивных свет".
Вульф с Раневской прижились в Симферополе, здесь их ценили, здесь их узнавали на улице, здесь все было знакомо… Но все это не радует, когда хочется чего-то нового, новых горизонтов.
Кажется, один только режиссер Павел Рудин понимал Павлу Леонтьевну и Фаину. Он тоже собирался уезжать из Крыма и сделал это годом позже них. А вот Максимилиан Волошин, считавший Крым самым лучшим местом на белом свете, искренне удивлялся и уговаривал остаться. "В Крыму осталось так мало интеллигентных людей", — с легкой укоризной говорил он.
Но оставаться было невозможно. Насчет того, стоит ли уезжать, сомнений не было. Вопрос был в том, куда ехать, потому что с Москвой, такой желанной, все никак не складывалось…
Алиса Коонен в письмах намекала на то, что Камерный театр переживает не лучшие времена. Так оно и было. Отношения с Советской властью складывались у Александра Таирова непросто. Он не спешил вступать в партию большевиков, как Мейерхольд, не пытался угождать вкусам "революционной" публики, не выступал с пламенными речами на митингах… Он пытался сохранить свой Камерный театр, хоть и национализированный, государственный, но все равно — свой, родной. "Сохранить" означало для Таирова сохранить дух Камерного театра, сохранить его неповторимую индивидуальность, не дать театру скатиться в пучину революционного балагана. Таиров понимал, что театр останется театром лишь в том случае, если сохранит своё лицо. А в то время наблюдалась стойкая тенденция к обезличиванию. Недаром же Мейерхольд, недолгое время заведовавший Театральным отделом Народного комиссариата просвещения, предлагал присвоить всем театрам в РСФСР порядковые номера вместо "старорежимных" названий. К счастью, это предложение не нашло поддержки у наркома просвещения Анатолия Луначарского. Но некоторые театры, которым непременно надо было сменить имя, потому что они назывались по бывшим владельцам (например — театр Корша), номера все же получили, правда ненадолго.
В театральных кругах Таирова не любили, считали выскочкой. Вот что писал о нем в своем дневнике в 1921 году режиссер Евгений Вахтангов: "Таиров, безусловно, талантливый человек. Абсолютно не знает актера. Ему необходимы ученики Художественного театра. Он никогда не создаст театра вечности… Но у него есть чувство формы, правда, банальной и крикливой. Ему недоступен дух человека — глубоко трагическое и глубоко комическое ему недоступно. Его театр… пошлость (всякая мода — пошлость, пока она не прошла). Художественный театр хоть можно взять под стеклянный колпак и показывать, как музейную вещь. А Камерный, ежегодно меняющий моду, естественно, останется пошлостью".
Разруха… Зима… Спектакли даются в нетопленом помещении… Актеры, одетые в сценические костюмы, стучат зубами… Непонятно, что будет дальше… Стоит ли продолжать… Ради чего? Ради того, чтобы тв