ой театр стал безликим Театром № 33 РСФСР?.. У кого искать поддержки?.. Товарищи по цеху или норовят придушить, как Мейерхольд, или посмеиваются, как Станиславский с Вахтанговым…
Коонен предлагала уехать, благо тогда была такая возможность. Таиров отказался. Он не мог уехать от своего театра.
Камерный театр нужно было спасать. Таиров пошел "ва-банк". Он пригласил на спектакль "Саломея" самого Луначарского, с которым был знаком еще до революции. Расположение Луначарского помогло Камерному театру выжить. Возможно, что какую-то поддержку в кулуарах власти Таирову оказал его младший брат Леонид Яковлевич Корнблит, занимавший высокие посты в ВЧК-НКВД (например, в 1924 году он был начальником конвойной стражи СССР).
В то время Таирову было не до молодых актеров из провинции, даже с учетом того, что то были знакомые его жены. Он тогда занимался не развитием, а пытался сохранить то, что имел. К тому же Таиров был человеком ответственным и не мог позволить себе сорвать Фаину с насиженного места, пригласить в Москву, не будучи уверенным в завтрашнем дне. В письме обо всем не напишешь, поэтому Алиса Коонен обходилась намеками. Фаина, не разбиравшаяся в хитросплетениях столичных интриг, даже немного обижалась. Ей-то казалось, что если Таиров остался руководителем Камерного театра после национализации и продолжает работать, то стало быть все у него в порядке. Во всяком случае, так представлялось ей из Симферополя.
В Симферополе все было просто, можно сказать по-домашнему. Крымский государственный драматический театр был самым-самым театром, иначе говоря — театром вне конкуренции. Им гордились, его опекали, режиссер Павел Рудин был вхож повсюду. Если он находил, что по отношению допущена какая-то несправедливость, то шел куда следует и излагал свои претензии. Никаких интриг в симферопольских театральных кругах не было и в помине. Разве что актеры иногда поспорят за роль, но это уж святое… Вдобавок, драматическому театру покровительствовал Павел Новицкий, бывший подпольщик, который после окончания Гражданской войны заведовал отделом Народного образования в Народном комиссариате просвещения Крымской АССР и был редактором газеты "Красный Крым". Новицкий страстно любил театр, впоследствии он работал заместителем начальника Главного управления театрами, а когда закончил руководить, то стал заведовать литературной частью в театре имени Евгения Вахтангова.
Екатерина Гельцер писала, что жизнь в Москве "бьет ключом", и звала Фаину, но о том, что может найти ей место в каком-то театре, в своих письмах не упоминала. Возможно, она считала, что ее дорогая Фанни уже опытная актриса и в протекции не нуждается. А может, Гельцер ввело в заблуждение обилие новых театров и студий, которые появлялись как грибы после дождя и столь же быстро исчезали. Сама же Фаина стеснялась обременять Екатерину Васильевну просьбами, считая, что та для нее и без того сделала очень много.
Ниночка, племянница Алисы Коонен, восхищалась театром Евгения Вахтангова и втайне призналась Фаине в одном из писем, что мечтает уйти туда от Таирова. Фаина вздыхала — надо же, как некоторые не ценят своего счастья! Если бы ей посчастливилось служить в Камерном, то она ни за что бы не ушла оттуда по своей воле. О Вахтангове и его театре много писали в газетах и журналах. Большей частью хвалили. Фаину Вахтангов не привлекал — не тот подход.
"Я не могу представить "Чайку" на этой сцене!" — сказала Раневская несколькими годами позже, когда Ниночка привела ее на "Принцессу Турандот". Эти слова прозвучали, как не подлежащий обжалованию приговор. Знала ли Фаина тогда о том, что спустя два года после ее отъезда из Симферополя "Принцессу Турандот" поставят в Крымском драматическом театре? Когда же в 1932 году режиссер Николай Акимов поставил в театре имени Вахтангова полного эксцентрики и буффонады "Гамлета", Раневская сказала: "Будь Шекспир жив, он бы вызвал Николая Павловича на дуэль" и с той поры обходила театр имени Вахтангова стороной. Нина Сухотская к нему тоже остыла.
Павла Леонтьевна списалась с Иваном Пельтцером (отцом известной советской актрисы Татьяны Пельтцер), с которым она вместе служила в театре Корша, переименованном в "3-й театр РСФСР". Пельтцер ответил, но написал, что заочно ничего присоветовать не может. Надо приезжать и смотреть на месте. По сути дела, то был завуалированный отказ.
Разъезжать попусту возможности не было. Вульф и Раневская жили очень бедно. Все, что только можно было продать, было продано или обменено на еду. Никаких сбережений они не имели и помощи ни от кого ждать не могли. Бенефисы, позволявшие актерам поправить материальное положение, при Советской власти были отменены… Ехать можно было только на верное место, так, чтобы приехать и сразу же приступить к работе.
Началась переписка с театрами в разных городах. Во время своего пребывания в Крыму Павла Леонтьевна и Фаина могли судить о театральной жизни только по газетам и журналам. Им, конечно же, хотелось попасть в театр с сильной труппой, находящийся в большом городе.
В результате они оказались в Казани. Павле Леонтьевне доводилось играть в Казани до революции. Казань запомнилась ей большим, богатым городом с доброжелательной публикой. В пользу Казани говорило и то, что дочь Павлы Леонтьевны Ирина собиралась поступать (и поступила) на юридический факультет Казанского университета. В то время это был самый модный, если можно так выразиться, факультет самого модного университета Советской страны, потому что здесь, пусть и совсем недолго, но учился сам Владимир Ульянов-Ленин. Ну и исторически у Казанского университета сложилась весьма хорошая репутация.
Вообще-то Ирина Вульф с детства мечтала стать актрисой, но вдруг изменила решение и захотела стать юристом. Павла Леонтьевна не препятствовала дочери самостоятельно решать свою судьбу. В глубине души она даже приветствовала такое решение, вспоминая свои несбывшиеся надежды. Как много было этих надежд! Как юной Павле хотелось блистать на сцене Александринского театра! И что в итоге? Титул "Комиссаржевской провинции"? И тот за время пребывания в Крыму уже забылся… К тому же нельзя подталкивать человека к творческой стезе, он сам должен к ней прийти, только сам. Фаина удивлялась выбору Ирины. Как так? Зачем Ирочка собралась в юристы, имея актерские способности и такую мать, как Павла Леонтьевна, которая может многому ее научить? Но удивлялась Фаина про себя, не высказывая своего мнения.
Из Крыма Вульф и Раневская уезжали переполненные надеждами и, насколько можно судить, без какого-либо сожаления. Во всяком случае, обе вспоминали о годах, проведенных в Крыму, без особой теплоты. Неудивительно. После того, что им пришлось здесь пережить, скорее захочется забыть, нежели вспоминать.
А вот о Маргарите Каваллини Фаина Раневская вспоминала часто и с удовольствием. И жалела, что в советском театре не ставят "Романа" — хорошая же пьеса. В семидесятых годах прошлого века в московском кинотеатре "Иллюзион" проводились так называемые "закрытые просмотры" фильмов, на которых демонстрировались шедевры мирового киноискусства, не демонстрировавшиеся в широком прокате. Формально эти просмотры проводились с научной целью. "Иллюзион" был кинотеатром особенным — не просто кинотеатром, но и отчасти научным учреждением. Кроме киноведов и сотрудников Госфильмофонда, на закрытые просмотры приглашались представители творческой интеллигенции. На одном из таких просмотров Фаина Раневская посмотрела картину "Роман" с участием Греты Гарбо. Раневская не любила сравнивать спектакли с фильмами. Ей всегда казалось, что на экране любая пьеса многое теряет из-за отсутствия живого контакта между актерами и зрителями. О Маргарите Каваллини, сыгранной Гретой Гарбо, Раневская сказала так: "Если бы я встретила ее на улице, то не узнала бы". Эти слова можно расценить и как критику, и как похвалу, ведь каждая актриса создает свой, оригинальный, неузнаваемый образ.
Глава тринадцатаяНЕ ГОВОРИТЕ С ОБЫВАТЕЛЕМ О НЕСЪЕДОБНОМ!
"Ты — женщина,
ты — книга между книг,
Ты — свернутый,
запечатленный свиток;
В его строках
и дум и слов избыток,
В его листах
безумен каждый миг"
Первым казанским впечатлением стал обугленный остов городского театра, сгоревшего дотла 5 июня 1919 года. В пожаре погибло все — здание театра, декорации, костюмы, театральная и нотная библиотеки (богатейшие, надо сказать, библиотеки, особенно нотная). До восстановления театра руки все никак не доходили. Работы начались только в 1925 году, когда Вульф и Раневской уже не было в Казани.
О том, что старый театр сгорел, Павла Леонтьевна знала. Но, увидев руины, не смогла удержаться от слез. Фаине тоже было грустно. Обеих охватило неясное тревожное предчувствие. Фаина подумала, что напрасно они приехали в Казань. Но, снявши голову, по волосам, как известно, плакать не стоит. Договорились, приехали, надо отыграть сезон, а там видно будет.
По сравнению с Симферополем, Казань казалась такой же огромной, как и Москва. К тому же здесь было гораздо оживленнее. Больше народу на улицах, причем все шли быстрым шагом, будто куда-то опаздывали, много автомобилей, электрический трамвай. После пожара русский драматический театр переехал в здание бывшего частного театра Розенберга на Большой Проломной улице. Театр Розенберга был новым (он открылся в 1914 году под Рождество), большим и удобным. Зал вмещал тысячу двести зрителей.
Павла Леонтьевна и Фаина беспокоились насчет того, что в Казани им придется играть в революционных пьесах низкого пошиба, но реальность, с которой они столкнулись, превзошла их ожидания. В репертуаре Казанского русского драматического театра преобладали пошленькие дореволюционные пьесы, потакающие самым низменным, самым невзыскательным вкусам. Увидев на афише комедию из жизни американских евреев "Поташ и Перламутр", Фаина сказала: