С самого детства Александр относился к отцу со смесью восхищения и обиды. Филипп был для него образцом для подражания, и они сблизились во время совместных военных кампаний. Но успехи Филиппа порождали в юноше опасение, что именно он, а не Александр, сравняется своими деяниями с героями древности. «Мальчики, мой отец успевает все, – говорил Александр своим друзьям, по утверждению Плутарха, – и для меня он не оставит ни одного великого или блестящего достижения, которое можно было бы явить миру с вашей помощью»[671]. После инцидента с Атталом будущее внезапно стало неопределенным, все, над чем работали Александр и его мать, оказалось под угрозой. В изгнании восхищение отцом неизбежно уступило место острому чувству обиды и соперничеству. Всю оставшуюся жизнь Александра преследовал образ отца, которого непременно надо одолеть. Из этого родилась одержимость превзойти его достижения, и, несмотря на колоссальные масштабы собственных завоеваний, этот комплекс не исчезал. Неуверенность пустила слишком глубокие корни в душе Александра. Страхи явились на всеобщее обозрение во время одного из самых противоречивых событий его дальнейшей жизни.
Это произошло на другом пиру, в азиатской цитадели Мараканда (Самарканд) в 328 году до н. э., примерно через десять лет после ссоры с пьяным Филиппом. К тому моменту завоевания Александра казались совершенно невероятными. Он побеждал персов в каждом решающем сражении и принял титул Царя царей. Он продвинулся на север, в Бактрию и Согдиану, чтобы обезопасить Верхние сатрапии империи Ахеменидов, но местные вожди оказали сопротивление. Предыдущий год был тяжелым, поскольку армия боролась с многочисленными повстанцами. Когда ярость сражений пошла на спад, устроили пир в честь священного дня Диониса, и вино лилось рекой. Юношеская воздержанность Александра в питье медленно слабела за годы непрекращающихся войн; вино, часто более безопасное для питья, чем вода, потреблялось в больших количествах.
Царя окружали друзья и придворные льстецы, и в качестве развлечения они с удовольствием слушали стихи, сочиненные одним из поэтов. Тема, однако, не всем пришлась по вкусу: автор высмеивал македонских полководцев, недавно потерпевших поражение от повстанцев. Ветераны сражений были удручены одобрительной реакцией царя[672]. В частности, обиделся на все это Клит Черный. Он был одним из людей Филиппа; его сестра Ланике нянчила маленького Александра, говорили, что он любил ее как вторую мать[673]. В царствование Александра Клит занимал престижные посты, командовал отрядом царской кавалерии, а затем возглавил кавалерию Спутников, однако возраст и здоровье уже давали о себе знать, и это повлияло на решение Александра назначить Клита сатрапом Бактрии и Согдианы. Такое назначение можно было рассматривать либо как большую честь, либо как понижение в должности, и вполне вероятно, что Клит придерживался второй точки зрения. В пылу пира некоторые из льстецов начали утверждать, что деяния Александра более великие, чем подвиги героев прошлого, в том числе Диоскуров (Кастора и Полидевка) и даже Геракла. Клит, полулежа на соседнем ложе, стал роптать на окружающих, говоря, что это македоняне одержали победы, а без них царь – ничто. Разговор продолжался, теперь достижения Филиппа были принижены в пользу достижений Александра. Римский историк Курций, чья «История Александра» является еще одним ключевым источником сведений о правлении царя, дает особенно мрачный и подробный отчет об этом хвастовстве. Александр, как он пишет, начал говорить, что знаменитая победа при Херонее была его заслугой и отец из ревности присвоил себе всю славу. Курций также упоминает эпизод, который невозможно прокомментировать, так как о нем нигде больше не говорится: якобы Александр спас жизнь отцу, когда между македонянами и некоторыми греческими наемниками в армии вспыхнула драка. Филипп упал с коня и, хотя и притворился погибшим, оказался в смертельной опасности, Александр защитил отца, прикрыв его своим щитом и убивая всех приближавшихся. Но, по его словам, Филипп никогда не признавал, что обязан жизнью своему сыну[674].
Выслушав все это, Клит повысил голос, отстаивая доблесть Филиппа и задев самолюбие Александра. Широко раскрытые глаза царя остановились на старом друге, он пытался разобрать каждое его слово сквозь шум пирушки, вино усиливало гнев, создавая ужасный и в конечном счете смертельный коктейль. Клит задел незажившую рану.
Ссора разгоралась, Клит выразил негодование по поводу своего нового назначения. В этот момент Александр, видимо, попросил его уйти, но тот оставался на своем ложе, пока друзья не потащили его к двери. И тогда Клит разыграл козырную карту. Он спас Александру жизнь во время первой битвы в Азии и решил, что настал момент напомнить ему. «Эта рука, Александр, спасла тебя тогда!» – воскликнул он в гневе[675]. Александр отреагировал – для него это был прямой вызов. Он вскочил и стал искать оружие. Вмешались другие гости, пытаясь удержать двух мужчин, сыпавших оскорблениями. Птолемей и Пердикка держали Александра за талию, в то время как остальные прятали оружие, которое он отчаянно искал. Он резко выкрикнул на македонском наречии, призывая охрану и давая команду трубить сигнал тревоги, словно готовился переворот. Трубач внезапно оказался в эпицентре безвыходной ситуации и, к его чести, ничего не предпринял, несмотря на то что Александр ударил его за непослушание. Друзья пытались успокоить царя. «Но его уши были закрыты, он был оглушен гневом»[676]. Некоторые источники утверждают, что Клита почти удалось увести из пиршественного зала, Александр выкрикивал вслед старому воину: «Клит!» Но, когда показалось, что катастрофа предотвращена, Клит вырвался из рук соратников и вернулся. Арриан утверждает, что он воскликнул: «Вот я, Клит, Александр!»[677] Плутарх уверяет, что Клит процитировал строку из «Андромахи» Еврипида: «Как ложен суд толпы!»[678] – упрек Пелея, обращенный к Менелаю и указывающий на дурной обычай полководцев приписывать все победы исключительно себе[679]. Какими бы ни были точные слова Клита, для него они стали последними. Александр выхватил сарису у одного из охранников и вонзил ее в старого воина[680].
Это событие, более чем какое-либо другое в жизни Александра, раскрывает сложность его характера: он был то блестящим, великодушным и харизматичным, то порывистым, ревнивым и склонным к насилию. Он так и не простил себе того, что потерял тогда самообладание. Поступок никак нельзя было назвать благородным: Александр убил гостя и друга за своим столом, что стало несмываемым пятном на репутации, которой он так дорожил. Часто утверждают, что он унаследовал темную сторону личности от Олимпиады, которую Плутарх называет ревнивой и мстительной женщиной. Но нет сомнений, что Филипп обладал теми же чертами[681]. Юстин говорит, что Александр превзошел отца как в хороших качествах, так и в дурных[682]. Ссора с Клитом имеет четкие параллели со свадебным пиром 337 года до н. э. Александр во многом сын своего отца, и, несмотря на масштабы собственных достижений, призрак Филиппа продолжал его преследовать.
Царской свите потребовалось не меньше недели, чтобы пройти через Верхнюю Македонию и добраться до Эпира, причем маршрут зависел от пункта отправления, которым, предположительно, была одна из столиц – Эги или Пелла. Горный хребет Пинд образовывал естественную границу между странами, через него шли разные перевалы, но ни один путь не был легким. Выбор зависел от количества путников и времени года, но этих деталей мы, увы, не знаем[683]. Один из старейших и наиболее посещаемых маршрутов сегодня проходит через Мецовон, каменную валашскую деревню, известную копчеными сырами и резьбой по дереву, расположенную высоко между скал Пинда. Современная автомагистраль Эгнатиевой дороги уже не проходит через часто засыпанный снегом перевал Катара (или Проклятого) благодаря новому туннелю, пробитому сквозь толщу гор. Затем дорога спускается в Эпир.
Существует разновидность греческой народной песни, которая отражает самую суть этого региона. Она известна как скарос – пастушеская песня, изначально исполнявшаяся для стад, которые в самые жаркие летние месяцы выводили пастись по ночам[684]. Мелодия начинается с восходящих и нисходящих нот задумчивого кларнета; гипнотический звук пробуждает в сознании слушателя образы Эпира[685]. Пейзаж обретает форму, музыкант имитирует трель певчей птицы, журчание горного ручья, тихий шелест дождя. На заднем плане отзываются струны скрипки, словно передавая пульс жизни насекомых высоко в лугах; затем кларнет и скрипка обмениваются соло, разные ритмические слои создают новые чудесные пасторальные видения. Закройте глаза – и вы расслышите довольные голоса овец и коз, щиплющих напоенную росой траву, перезвон их колокольчиков, разносящийся на ветру. Сам Пан не смог бы сочинить более запоминающейся мелодии, настоящего гимна Природе. Музыка подходит к местному пейзажу так же уютно, как к ногам льнет пара тапочек из овечьей шерсти.
Это дом Олимпиады. В этих краях не было таких больших городов, как в Греции, молоссы жили в не окруженных стенами деревнях, раскинувшихся на крутых склонах и в узкой равнине. Семейные жилища концентрировались вокруг общего двора, родственные узы были прочны, а монументальные каменные постройки казались еще новинкой