Электричество прожгло мне голову. Ток окутал мой мозг, словно покрывало, а затем превратился в жидкость и просочился внутрь. Каждый нейрон, каждая извилина была подвергнута проверке неведомой силы. Всё менялось, всё путалось на моих глазах. Я забыл себя, но когда жидкий ток стал паром и унёс всю боль, уничтожил моё сердце, я себя вспомнил. Я вспомнил нового себя. Это был новый старт старого механизма.
Ремни спали. Спал и я.
Передо мной стоял Бог. Я видел его в зеркале. И он смотрел в зеркало. Мы были одинаковы. Мы одинаковы.
Нет ни чувств, ни любви. Лишь страсть и безумие.
Мы идём по дороге среди звёзд, под нами город грехов и мельтешащих смертных. Я вижу насколько они утонули в своих маленьких мирках. С энтузиазмом учёного мне хочется поэкспериментировать с ними ради интереса.
— Теперь ты видишь, как мне скучно здесь находиться? — спрашивает Бог. — Мы — великаны в мире карликов. Что прикажешь с ними делать?
Хитрая улыбка Бога отразилась и на моём лице. Я опустил ещё один тяжёлый взгляд на распростёртый мир.
— Давить. Или смотреть, как они давят друг друга.
Бог кивнул и встал позади меня. Его руки легли на мою талию. Я ощутил лишь это слияние материи.
— Хороших и плохих богов не существует. — голос сотрясал звёзды. — Эти понятия нужны для контроля смертных. Бог — абсолютен и не исчисляем. Поэтому нас не двое. Мы — множество или множество множеств.
— Тогда зачем нам здесь оставаться? — спросил я, имея конкретное намерение.
Бог за моим ухом ухмыльнулся. Его пальцы оставили меня.
— Я ждал тебя, чтобы начать путь вдвоём. — сказал он, оказываясь около моего лица. В его глазах я видел чёрные дыры, в которых умирали звёзды и рушились галактики. — Пойдёшь ли ты со мной в рай?
— Пойду.
Пойдёт один, — пойдёт другой. Вход в рай был один, но вели к нему тысячи дорог. Я должен был выбрать свою.
— Можно ли пойти по одной? — спросил я.
Упала звезда. Вторая, третья. Начался звездопад.
— Можно. — кивнул Бог.
Я улыбнулся, улыбнулся он. Мы медлили секунды, пока звёзды сгорали со всех сторон. Мы наслаждались моментом, которого ждали. Бог положил свои ладони на мою шею, впиваясь пальцами в кожу. Я положил свои ладони на его шею, впиваясь пальцами в кожу. Я не чувствовал боли. Передо мной, перед нами открывалась дверь. Пение высших сфер усиливалось, задрожали оставшиеся звёзды. Наши взгляды намертво слились, образуя кротовую нору. Сильнее. Сильнее.
Мы покидали этот мир с улыбкой. Мы покинули этот мир. И мне открылся рай…
Я понял, что кричу лишь когда по большей части отошёл ото сна. Я орал, но ощущал, как шею сковывает мнимое удушье. Меня била крупная дрожь, но судороги сводили любую попытку пошевелиться на нет.
— Эдвард. — голос мне был знаком. — Дыши. Это просто сон, слышишь? Эдвард!
Я понял, что надо мной нависает Майкрофт. Он шлёпает меня по лицу одной рукой, а второй держит обе мои кисти.
— Чёрт. — политик отпускает меня, исчезая на какое-то время.
Я не могу собрать себя по кускам. Восстановить своё сознание в реальности. Или скорее вернуть реальность в сознание. Вскоре у моих губ я ощущаю прохладное стекло.
— Пей. — велят мне.
В нос ударяет запах алкоголя. Я делаю глоток, проверяя настоящий ли он.
Комната в доме Майкрофта потихоньку проясняется. Я начинаю ощущать себя где-то, в конкретном месте, и эти мысли меня успокаивают.
— Таких кошмаров у тебя ещё не было. — говорит политик, протирая свои глаза. — Что же тебе снилось?
Я всё ещё дрожу, но, оказавшись вплотную к Холмсу, позволяю его теплу забрать весь свой страх. Вопрос, который мне задали меня озадачивает. Кошмар фактом режет голову, но я не могу вспомнить содержания беспокойного сновидения.
— Не помню уже. — признаюсь я.
— Странно. — говорит Майкрофт, укрывая меня обратно одеялом. — Pavor nocturnus{?}[с лат. «Ночной испуг», «кошмар»] ярче всего остаётся в памяти. Однако, если это плод творения с самого дна твоего бессознательного, то нет ничего удивительного в том, что цензура сознания его сразу же заблокировала.
Я сглотнул, ощущая терпкий вкус слюней.
— И что будет, если попытаться вспомнить?
Было темно, но даже в темноте я видел беспокойство, поблёскивающее в глазах Майкрофта.
— Нельзя пропускать это в сознание. — сказал он. — Потому что это способно стать реальностью.
Наступило утро. Белёсые блики из окна, казалось бы, навеивали глубочайшую тоску. Но мне было фиолетово на погоду и коллективные стереотипы. Я ощущал тепло чужого тела, и этого мне хватало.
Однако, по обычаю, это тепло не терпело долгого нахождения в постели после пробуждения.
— Ты куда? — хрипло спросил я у Майкрофта.
Тот потянулся, разведя руки в стороны и выгибая спину. Его пижама на холодные времена меня всегда забавляла. Классика — основа Майкрофта.
— Мне нужно съездить по делам. — неопределённо ответил политик.
Я нахмурился, но не возмутился.
— Сегодня Рождество. — напомнил я, зарываясь в ещё нагретое одеяло.
— Всего лишь канун. — поправил Холмс. — И это не повод откладывать планы.
Я не стал спорить. Давно уже привык к тому, что для Майкрофта работа — это основная деятельность. Мне было просто любопытно куда он отправляется в такой день. Даже Правительство, включая обе палаты, сегодня наверняка проведёт весь день, закутавшись в шотландку или нарядившись в твидовые пиджаки. Никакой работы 24 и 25 декабря.
— Ты надолго? — интересуюсь я, садясь в импровизированном коконе.
В доме холодно. Несмотря на то, что из английской моды ушло низкое отопление, дом Майкрофта, как и всё, что в нём происходило (за исключением наших сношений, разумеется) было традиционно. Здесь невозможно было как летом ходить в футболке. Теперь приходилось наряжаться в несколько слоёв одежды или качественный твид или прочую шерсть.
— Вернусь к пяти. — пообещал Холмс.
Он вернётся к пяти. Точно к пяти. Если только не произойдёт нечто внеплановое, типа смерти Её Величества (Боже, храни Королеву!), теракта в парламенте или войны. Хотя последнее вряд ли является чем-то незапланированным с обоих сторон.
Я проводил взглядом уже одетого в серый костюм, расчерченный синими линиями, Майкрофта. И судя по совершенно не праздничному цвету галстука (синий?!), политик находился далеко от размышлений о рождественских радостях. Мне же хотелось хоть чего-то волшебного, учитывая, что мою голову окутал тёмный туман ночного кошмара.
Бессовестно провалявшись в постели до обеда, я вылез из уюта и тепла во враждебный холод дома. Мне сразу стало зябко, поэтому я вытащил из шкафа привезённые на праздничный уик-энд вещи и сгрёб одежду в охапку. С этим комом я потопал в комнату в конце коридора. Лишь здесь находилась ванна.
Божественный и благодатный пар от горячей воды тут же осел на окна. Я развесил одежду на батареи, надеясь, что та хоть чуть-чуть нагреется, а сам затем залез в ванну. Нельзя остаться равнодушным к этому чувству облегчения. Вокруг холод и мрак, который нагнало серое небо. А я сижу в горячей водичке и ощущаю экстаз от тепла. Откинув голову на бортик, я улыбнулся. Буду сидеть здесь до конца времён.
Мои мысли распарились вместе с телом и уже вели самостоятельную жизнь. Образы, формы и облики проносились перед сознанием, но я не успевал ничего понимать. Но мне и не было столь важно понимать всё. Я водил пальцем по стеклу, нарушая покров пара. Смысл моих надписей дошёл до меня, когда ощутил, что мне уже слишком жарко. Сознание вернулось с обеденного перерыва и уставилось на беспорядок в пилотной.
Мы — множество или множество множеств.
Что это? Судя по волнению, которое меня охватило, я написал нечто не от балды взятое. Может это из моего сна?
Надпись потекла, смешивая, путая буквы.
Я сел, обхватив руками колени. Мои внутренние поиски ничего не дали. Стоун бы сказала, что это пепел кострища бессознательного. Ну, то есть она бы не использовала такое сравнение. Кажется, из-за общения с Императрицей моя речь претерпевает ужасные пафосные реконструкции. Но всё верно. Если я не могу вспомнить откуда и почему, то это всё проказы моего невроза.
Я вышел из воды, теперь наслаждаясь прохладой. Пока мягкое полотенце сушило моё тело, на меня легло какое-то беспокойство. Даже если Майкрофт был удивлён и встревожен моим кошмаром, то не значит ли это, что я подошёл к черте?
Желудок резко скрутило, волнение пульсировало в районе солнечного сплетения. Ноги и руки отяжелели.
Нет, нет. Только не так скоро!
О, неужели это меня пугает? Ещё вчера я пожимал плечами на возможность воцарения своего злого духа, а сейчас я в ужасе. Что изменилось? Миновала лишь одна ночь. Что это был за сон? Что в нём такого было?
Я видел краешек своего тела в зеркале. Оно кажется бледным в тусклом зимнем свете, даже свет ламп его не насыщает. Удивительно.
А ещё мне удивительно было жарко. После горячей ванны и лёгкой паники, которую я испытал, с моих щёк не сходил румянец. Я ходил ко комнате взад-вперёд, раздумывая над тем не открыть ли окно. Нет уж, я могу заболеть. Хоть снаружи и не дождь, но редкий снег — тоже своего рода слёзы с небес, но уже застывшие, мёртвые.
Тревога не покидала меня. Это всё последствия этого дурацкого кошмара! Бесит то, что я ничего не помню! Не могу даже понять, что к чему. У меня лишь предчувствие скорой потери контроля. И это меня пугает.
Поддавшись глупой идее, основанной на выдуманной теории, я ногой иду по коридору в комнату Майкрофта. Мне уже не жарко, ноги заледенели, но я захожу в гардеробную. Что, если это сработает? Что, если так я защищу своё сердце?
Я напялил одежду политика. И ничего.
Может дело в том, что та на мне совершенно не сидит, так как наши размеры разнятся. Я не знаю. Но я не чувствую того же, что чувствовал, облачаясь в шкуру дяди.
Мне досадно, что надежда погасла. Я яростно снимаю с себя чужой костюм, но аккуратно возвращаю его на место.
Зад тоже замёрз. Нельзя сидеть на холодном полу, а то застужу себе яйца. Но мне тяжело даже глаза поднять. Холод пугает, потому что вызывает воспоминания. Холодное место без воздуха.