Бородатый, как черт, социолог
Пододвинет вопросник: — Пиши! —
Бесполезно уже притворяться —
Разглядит он, как ты ни таи,
Сквозь замочную щель перфораций
Все наивные тайны твои.
И — держись, развеселая личность! —
Лучше даже, чем другу, видны
И усталость твоя, и скептичность,
И тенденция к чувству вины…
Только хрустнет задетая ветка,
Расцветет ли строка ни о чем —
Мефистофель двадцатого века,
Усмехаясь, стоит за плечом…
„Каким ты будешь, будущий язык?..“
Каким ты будешь, будущий язык?
Один для всех — как музыка и небо…
Один для всех: для Фета и для Феба,
Для коренастых сеятелей хлеба
И бледнолицых пахарей музык.
Чем будешь ты: рисунком или словом?..
Ты ко всему заранее готов:
И молча в спектре вылиться лиловом,
И выразиться в запахах цветов…
Готов для всех признаний и наветов
Дарить оттенки слуху и очам,
Готов своих пленительных поэтов
И утешать, и мучить по ночам;
А я — лететь к тебе издалека…
Хоть мой скафандр — фланелевый халатик —
Смешон в хрустальной готике галактик,
Но вдруг пронзит восторгом и охватит
Прикосновенье к тайне языка…
И зазвучат (и слышала не я ли?)
Уже в моей языческой дали
И борозда раскрытого рояля,
И клавиши подтаявшей земли…
Николай ИвановскийПОПУТНОГО ВЕТРА, САШКА!Рассказ
Сашка вновь сбежал из ремесленного училища.
Поздно вечером, побродив по набережной, он зашел в Румянцевский садик и, втянув голову в воротник шинели, лег на скамейку. Ночной ветер посвистывал в голых деревьях и обдувал Сашкины брюки. В Сашкином носу хлюпало, он стучал зубами и подвывал ветру, подтягивая колени ближе к подбородку.
— Пацан, пацан! — разбудил Сашку человек с простуженным голосом.
Сашка вскочил.
— Я тоже посижу, не возражаешь?
Сашка не возражал.
— Ох и гудит!
— Голова? — сообразил Сашка.
Человек с прищуром посмотрел на Сашку и, проведя согнутым указательным пальцем под обвисшими усами, спросил:
— Ты откуда?
— Из Москвы.
— Заливай, я тебе что, милиционер? Как звать-то?
— Са-а-шка-а.
— Дя-я-дя Ва-а-ся, — передразнил человек Сашку. — Давно заикаться стал?
Сашке было не до шуток — холод колотил его до самых печенок…
— Во, слышишь, гудит!
— Голова-то?
— Коробка гудит, старпом беспокоится…
Сашка уловил слабый гудок буксира, и отношение к дяде Васе у него стало самое уважительное. Мысль о том, что дядя Вася похож на боцмана из кинофильма «Мы из Кронштадта», согрела Сашку.
Дядя Вася с трудом привстал и снова сел на скамейку.
— Надо подождать. Ноги не идут…
— А вы за меня держитесь, они и пойдут.
— Ишь ты, все знаешь, — усмехнувшись, одобрил дядя Вася Сашкино предложение и, покачиваясь, встал.
— Все знает прокурор! — съехидничал Сашка, положив на свое плечо его тяжелую руку.
Они двинулись к набережной.
Издали, в ночном полумраке, казалось, Сашка тащит на себе медведя…
Буксир «Стремительный» чихал трубой и скрипел сходней.
Сашка оказался в машинном отделении буксира, где дядя Вася был хозяином.
Он выложил на стол перед Сашкой два куска рафинада, хлеб, шматок сала, принес чайник. Потом дядя Вася дул, обжигаясь, в алюминиевую кружку с крепким чаем и таким образом, по его выражению, прочищал мозги. Они обстоятельно говорили: дядя Вася из крепких морских слов лепил образ своей молодой жены-изменщицы, Сашка при этом пренебрежительно замечал, что надо брать по годам, дядя Вася поднимал пудовый кулак и показывал им в воздухе, как бы он придавил ее любовника, попадись тот ему на узкой дорожке, ибо это не человек, а нефть ползучая, Сашка же, узнав, что «Стремительный» ходит в Кронштадт, хитро плел о себе околесицу, высказав единственную правду, что у него нет родителей и что он хочет быть юнгой.
— Поговорю с капитаном, — твердо сказал дядя Вася Сашке, — и будущей весной вместе «отдадим концы». Идет?
— Идет! — согласился сдержанно Сашка, но сам за это готов был расцеловать механика в седые усы.
Утром храп механика потрясал машинное отделение. Сашка, закинув руки за голову, лежал на промасленных фуфайках на каком-то ржавом баке в углу. Он вспоминал, как до войны с ребятами в Кронштадте, чтобы посмотреть фильм «Мы из Кронштадта», приступом брали «Максимку» — бывший собор, переименованный в кинотеатр имени Максима Горького. При входе стоял одноглазый контролер. Мишка Клюква, обладатель красного широкого носа, медленно жевал кислое яблоко. Младший брат его Вовка держал во рту наготове два грязных пальца и ждал: как только после третьего звонка Мишкин плевок из жеваного яблока угодит контролеру в единственный глаз, он должен сразу же свистнуть… Барьер трещал! Но трещали брюки и куртки у многих мальчишек, кинувшихся по кинотеатру в разные стороны и схваченных взрослыми на пути к заветной цели…
— Да это же наш бассейн!
— А там… Морской завод должен быть! — выкрикивали на передних местах ребята и кляли белогвардейцев, толкающих матросов с обрыва в воду с подвешенными камнями на груди…
У Сашки, смотревшего на экран через щель портьеры, при виде падающих вниз с обрыва гитары и мальчишки-матросика к глазам подкатывали слезы.
Плавать Сашку учил отец. На заливе он семилетнего Сашку бросал в воду, а когда тот выплывал на берег, вел за руку к ларьку, ставил перед Сашкиным носом кружку кваса, себе пива.
Сашка вертелся вьюном, отчаянно бил руками по воде, но вторая кружка с квасом, обещанная отцом, заставляла его держаться на поверхности и глотать «огурцы»…
Он бы выпил и третью, да живот не позволял — тянул книзу!
Позже не было в Кронштадте мостов, барж, доков, набережных, откуда бы Сашка не прыгал. А после фильма «Мы из Кронштадта», играя с ребятами в войну «красные и белые», взял в собой кухонный нож, привязал к шее камень и, прыгнув в бассейн, еле всплыл на поверхность — нож оказался тупым, камень каким-то чудом выскользнул из веревки.
Сашке на фуфайках не спалось: его одолевали воспоминания, он проглотил слюну, ему захотелось арбуза…
Арбузы! Сочные, пористо-красные! Корки от них с отметинами жадных зубов плыли из-под ленинградской пристани…
Сторож стучал по пристани палкой, рычал, подражая овчарке, но ничего не мог поделать — арбузы из-под брезента исчезали и корки плыли ровно неделю. И когда уже поплыли целиком арбузы, за ними кожура от апельсинов, затем и сами апельсины, милиция на катерах сделала облаву… Но под пристанью на отмели сидел лишь трехлетний карапуз и играл в песке фруктами.
А где был Сашка и остальные ребята со двора?
Они спокойно вдыхали кислород между балками, погрузившись по горло в воду, и даже разглядывали сине-зеленых рыбешек-колюшек, шныряющих у них под мокрыми носами.
Рядом с пристанью находился пляж. В тот день, скрываясь от милиции, Сашка вслед за старшим Клюквой залез под женские кабины. Он заглянул в щель пола снизу — и обмер! Женщина в кабине обтиралась мохнатым полотенцем, и Сашке открылся мир, для него недоступный, — его бросило в жар… Он выскочил на пляж и, сверкнув босыми пятками, скрылся в море. Потом, где бы ни встречал Сашка незнакомых взрослых женщин, он долго и пристально всматривался в них. А когда собирал фантики — самым любимым был фантик от конфеты «Кукарача». В длинном платье, в туфлях на высоких каблуках, с вьющимися черными волосами, женщина на фантике как бы летела в танце… Сашка боготворил фантик!
А мальчишки во дворе пели про «Кукарачу» похабную частушку. И однажды Вовка Клюква украл у Сашки фантик. Они неистово дрались до первой крови. Сашка побеждал Вовку. Старший Клюква решил помочь брату и, нахлобучив Сашке на глаза кепку, дал подзатыльника.
Кривоногая Шурка, с которой Сашка дружил и делал ей из коры лодки с бумажными парусами, сказала: «Не играй с Вовкой в фантики, он у тебя и лупу украл!»
«Ах, Кукарача, ах, Кукарача, до чего ж ты довела!»
А довела она до того, что зимой Сашка с ребятами со двора решили на лыжах добраться до Ораниенбаума и оттуда сделать лыжню на Ленинград: конфеты «Кукарача» продавались лишь в Ленинграде. Воинский патруль, остановивший ребят у Ораниенбаума и отогревший их перед жаркой печкой, надрывался от хохота, узнав о причине «культпохода». На следующее утро ребят отправили в Кронштадт на буерах под свист ветра и смех молодых красноармейцев.
Вот какие воспоминания одолевали Сашку на ржавом баке в машинном отделении.
Всю зиму Сашка прожил на буксире «Стремительный».
С утра он драил машинное отделение, и в те дни самым любимым металлом для него была, конечно, медь… Она светилась Сашкиным трудолюбием.
Дядя Вася разошелся с женой и больше к спиртному не прикасался. Он учил Сашку работе до седьмого пота, словесной морской премудрости, а вечерами, покряхтывая, слушал, как тот читал вслух толстенную книгу «Цусима». Нашел Сашка ее в тряпье за ржавым баком. Читал и сожалел, что не было в то время подводных лодок, чтобы разгромить японцев, а дядя Вася в гневе на них топорщил усы, когда же наши стали топить свои корабли, не выдержал и хлюпнул носом. «Ничего! — говорил Сашка. — Зато мы сейчас им дали!»
Весь кубрик, где они жили с дядей Васей, Сашка оклеил географическими картами. Механик теперь точно знал, где находится Сингапур, Рио-де-Жанейро и остров Мадагаскар. И еще Сашка обзавелся полкой, выложив на ней в ряд книги исключительно на морскую тематику, украденные из библиотеки училища его закадычным другом Колькой Краснопером. Тот приходил к ним в гости под страшным условием: «дружбе настанут кранты», если директор училища узнает что-нибудь о Сашке. К Силантьеву он решил зайти, как только поступит в мореходку.
О том, что он работает на буксире, и о своей мечте поступить в мореходку Сашка написал в Москву Юльке — его случайной любви: они встретились на слете художественной самодеятельности ремесленных училищ Москвы и Ленинграда. Та ответила: «Нужен ты мне такой!» Сашка вспылил и послал ей в конверте засохшего таракана.