Бойцы засмеялись. Вместе со всеми смеялся и Сомов.
А Власову было радостно и неловко. Радостно потому, что предстояла поездка домой. Неловко потому, что не мог поделиться с друзьями хотя бы частицей того, что ожидало его дома.
Мысли Федора, как в тумане, воспроизводили картины прошлого. Бои, бои, бои… Скупые часы фронтового досуга. И, наконец, поездка домой, встреча с матерью, женитьба, горячие, ласковые объятия худеньких рук Зины…
И вот он лежит на поле боя один и беспомощный.
Первый луч солнца упал на лицо Федора. Не подарил тепла — осеннее солнце не греет. Лишь осторожно приласкал. Засветил белыми искрами росинки на траве. Только теперь Федор понял, что лежит лицом на восток. Там, впереди, — Ленинград. Федор шел к нему и не дошел. Какой он сейчас, город трудной героической судьбы? Зимой разорвали кольцо блокады. Однако враг пока близко, огрызается в бессильной злобе.
Если бы он, Федор, смог сделать для Ленинграда еще что-нибудь! От этой мысли захватило дух. Федор попытался приподнять голову. Удалось! Коснулся губами ближайшего стебля. Светлая росинка-бусинка упала в полуоткрытый рот. Обдала холодком иссохший от внутреннего жара язык.
Успех придал сил. Федор потянулся к другому стеблю. Поймал еще росинку. Потом еще и еще. Наверное, уставший виноградарь не с таким удовольствием пьет янтарное вино, с каким израненный и измученный боец Федор Власов глотал невероятно тяжелые и холодные капли утренней росы. С пожелтевших трав родной земли. Из-под лучей охладевшего к осенней природе солнца. И чувствовал, как по телу разливается облегчающая бодрость. Боль притупилась. Сознание заработало четче.
«Теперь все зависит от того, кто найдет меня, — Федор уже ясно представлял всю сложность своего положения. — А если никто не найдет? Уж лучше никто…»
Нет, не следует думать об этом. Думай о чем-нибудь другом!
Интересно, дошли ребята или не дошли? Конечно, дошли. Как только стемнело, стрельба утихла. Значит, оторвались. Ушли лесом. Бугров знал, что делает. Расчетливый командир. Командованию нужны сведения, которые они достали. Сведения очень ценные. Они помогут спасти жизни сотен, а то и тысяч бойцов, выиграть операцию. Ради этого любой из них мог пожертвовать своей жизнью. Каждый в отдельности и все вместе. В конце концов, любой разведчик знает, на что он идет. И на месте Федора сейчас мог лежать любой из них.
Конечно, они его потеряли. Когда был ранен, в горячке боя не заметили. Потом искали. Наверняка искали. Не почудилось же ему — он сам слышал, как Салават кричал его имя. Звал, обшаривал все вокруг. Но не нашел. И голоса не услышал, потому что Федору только казалось, что он отвечает. А на самом деле он не издал ни звука. Не мог. Не мог прокричать даже тревожную трель чибиса. Не мог двигаться. Как не может сейчас. И ребята ушли. Наверное, подумали, что он убит. Ушли, потому что боевое задание прежде всего. Боевое задание выполняют, чего бы это ни стоило…
Стоп мысли! Что это? Невдалеке послышался шелест травы. Раздались голоса. До Федора донеслась отрывистая, чужая речь. Догадаться нетрудно — фашисты.
На какое-то мгновение Власов забыл, что ранен. Что не может двигаться. Судорожным движением рванулся вперед, попытался встать. Непослушными пальцами правой руки ощутил холодный приклад автомата. Вспомнил, на поясе осталась граната. И штык — верный помощник в рукопашной. Одна мысль сверлила мозг: «Действовать… действовать… во что бы то ни стало действовать… драться до последней возможности…»
Но острая боль и эта непонятная тяжелая сила опять не позволили ему подняться. Он остался лежать, как лежал. Беспомощный и беззащитный. Под тусклыми лучами осеннего солнца.
От досады и бессилия Федор закрыл глаза. А когда открыл, понял — произошло худшее.
Над ним в позе циркового дрессировщика стоял немецкий офицер. В темной фуражке с высоким околышем, увенчанным замысловатой эмблемой. В расстегнутой шинели. С лощеной физиономией интеллигентного мясника. С наглой усмешкой на губах. С парабеллумом в правой руке.
«Штурмфюрер, — определил Власов, окинув взглядом пришельца. Уроки командира взвода Бугрова не прошли даром. Федор научился распознавать врага с первого взгляда. — Эсэсовец. Пистолет на боевом взводе». Где-то он уже видел такую фигуру. Кажется, в кинофильме «Профессор Мамлок», который они с Зиной незадолго до войны смотрели в Матросском клубе. Или в боевом охранении, когда на окопы лезли обезумевшие от шнапса гитлеровцы, подгоняемые вот таким же типом.
Для первого знакомства было достаточно. Для окончательного вывода — тоже. Федор не мог себя обманывать, он знал, чем грозила ему эта встреча. И чем она могла закончиться. Он никогда не думал о смерти. Не хотел думать и сейчас. Смерть неизбежна. И ни один человек не знает, где она настигнет его. В этом, может быть, одна из главных прелестей жизни. В неведении конца. Но коли смерть придет — встретить ее надо достойно. Это у Федора было в крови.
— Ком хэр! — крикнул офицер, махнув кому-то левой, свободной рукой.
«Зовет на помощь, — понял Власов. — Один боится. Или брезгует».
Рядом с офицером выросли еще две фигуры. Солдаты с автоматами на изготовку.
Штурмфюрер, не опуская пистолета, небрежно пнул Федора ногой. Отрывисто, презрительно сморщив губы, сказал:.
— Дас ист эр.
Мускул на правой щеке у него нервно подергивался.
Настроение у штурмфюрера фон Гросса было препаршивое. Вчера вечером после короткой и жаркой схватки на лугу у опушки леса он был уверен, что отряд русских разведчиков полностью истреблен. Поэтому он даже не очень огорчился, не досчитавшись шести человек в своем взводе. А сегодня утром, обходя поле боя, лишь удивлялся. Хотя удивляться ему не полагалось. Фон Гросс происходил из старинного прусского рода, в котором все мужчины были военными. Многовековая муштра отучила их удивляться, как, кстати говоря, проявлять открыто и другие человеческие эмоции.
Но сегодня не удивляться было нельзя. Штурмфюрер обнаружил уже три трупа немецких солдат, а русских и следов не было. Россыпи стреляных гильз и больше ничего. Вот тебе и хваленая фонгроссовская интуиция! Он с досадой подумал о том, какую нахлобучку получит в штабе. И вдруг наткнулся на этот полутруп. Русский был жив и кое-что соображал. Исступленный взгляд, которым он обжигал офицера, говорил сам за себя. Тело беспомощно, мысль жива. Можно попытаться открыть коробочку и реабилитировать себя перед начальством.
Штурмфюрер, убедившись, что пленный не способен причинить вреда, наклонился и заглянул в его открытые глаза. Он слышал рассказы о стойкости советских бойцов, но не очень верил им. Фон Гросс считал, что лучшие воины — немцы. Остальные — навоз, который необходимо убрать с поверхности земли. Рассматривая распростертого на траве вражеского солдата, он рассчитывал обнаружить в его поведении смятение, страх, мольбу о пощаде.
Но не нашел. Никаких признаков. Страдание было, страха — нет.
Власов, увидев вблизи мутно-водянистые, словно зачумленные глаза фашиста, содрогнулся. «Примеряется. Будет допрашивать. И пытать. Сразу видно — злой и жестокий. Двинуть бы по его судорожно дергающейся скуле».
Другого оружия, кроме ненависти, у Федора не осталось. Только ненавидеть. Ненавидеть до последнего вздоха. Тогда все кончится быстрее.
Фон Гросс умел читать взгляды. Он отпрянул, будто уклонялся от удара, и визгливо крикнул:
— Ауфштеен!
Власов не шелохнулся. Если бы он мог встать! Он встретил бы врага стоя, а не валялся у его ног.
— Ауфштеен! — повторил офицер и добавил по-русски: — Встать!
Ствол пистолета угрожающе нацеливался на Федора.
С холмов из-за реки подул легкий ветер. Он колыхнул верхушки трав, волнами прокатился по лугу. Федору показалось, что воздух стал свежей, повеяло запахами леса и жирными соками земли.
А что, если встать? Назло всему и все превозмогая! Какая-то небывалая живительная сила пробудилась в нем и распрямилась подобно спущенной пружине. Федор приложил усилие, оперся на непослушные руки и сел. Ни один мускул на его лице не дрогнул, хотя все оно было напряжено до предела. Лишь кривая, недобрая усмешка играла на запекшихся губах.
— Зо, — обрадовался эсэсовец. — Нох айн маль… Озталось зовсем мало.
Он делал подбадривающие движения руками снизу вверх, показывая, как Федор должен действовать, чтобы встать на ноги.
И Федор поднялся. По непонятным законам естества. Наперекор природе. На удивление себе и своим врагам. Он встал, широко расставив ноги, и злым, немигающим взглядом уставился на опешившего гитлеровца.
— Вот… встал… — Федор выдавливал слова, как горячие уголья. Изо рта у него бежала узкая струйка крови. По подбородку она стекала на открывшийся из-под воротника гимнастерки полосатый уголок тельняшки. — Смотри… А хочешь… я тебя…
Вид у Федора был угрожающий. Он сделал шаг вперед. Покачнулся, но не упал. Правой рукой потянулся к поясу за гранатой.
— О, матроз, — удивленно промямлил фон Гросс.
Он инстинктивно отпрянул назад и поднял пистолет. Стоявшие по сторонам от него солдаты оцепенели, боясь что-либо предпринять без команды офицера.
— Ты… попляшешь… — простонал Федор.
Рука не послушалась его. Боль раскаленной плетью хлестнула по всему телу. Мир перевернулся в глазах Федора. Он тихо застонал и, медленно оседая, потерял сознание.
Штурмфюрер досадливо поморщился. Подумав, спрятал пистолет в кобуру. Вынул сверкающий белизной носовой платок, неторопливым движением коснулся уголков рта, восстановив таким способом душевное равновесие.
Очнувшись, Федор не сразу понял, где находится. В глаза бросились кудрявые ветви берез, висевшие над ним. Нежно-желтые, оранжевые, коричневые и еще зеленые листья беззвучно трепетали в воздухе, словно рой разноцветных бабочек. Небо совсем закрылось облаками, и определить время было трудно. Похоже, дело шло к вечеру.
Боль немного утихла, но в голове пульсировал звук, похожий на шум отдаленного дождя. Веяло сыростью и прохладой. Жар сменился ознобом. Хотелось двигаться. Федор попробовал шевельнуть рукой — послушалась. Осторожно ощупал себя. Лежал на плащ-палатке, без ремня, без оружия, без шинели. Пахло лекарством. Подумалось: «Неужели лечили? А почему бы нет? Я им нужен». И снова тревожная мысль: «Будут допрашивать. Держись, Федор».