Петя подошел к Помидору, дал ему подзатыльник, выгнал с поля и сам стал в воротах. Помидор надулся, но не заплакал. Он понимал, что вину его не искупить и сотней подзатыльников. Потеряв всякую надежду на то, что его снова примут, он отошел к каменной отсыпке, где сидела Люся и человек шесть судей.
— Что, или надоело? — прищурившись, спросила Люся.
— А тебя и вовсе не принимают, — сердито сказал Помидор.
— Ну и что же! Ничего интересного нет.
— Конечно, ничего интересного…
— Только крик один.
— И еще дерутся.
— Пошли лучше в камушки играть…
— Айдате… — сказал Помидор, с грустной завистью следя за мячом и не трогаясь с места.
— Ой, опять забили! — закричала Люся, вскакивая. — Петро, чего же ты… Опять нашим забили!
Петя бросился в гущу схватки. Видимо он потерял терпение и решил во что бы то ни стало отыграться. Отпихивая плечами противников, он погнал мяч, выбежал за пределы поля, и хотя все судьи кричали «аут, аут!», игра развернулась у шлагбаума. Мяч погнали к проселочной дороге, и ворота остались в тылу команд. В самый разгар игры на дороге появилась высокая женщина в комбинезоне.
— Михаил, как тебе не совестно! — закричала она Механику. — Ребенок сидит один дома, плачет, а ты у него мячик отымаешь… Батюшки, а брюки-то, брюки-то вывозил! — продолжала женщина. — Больше никогда гладить не стану. Ведь уже жених скоро…
Между тем мяч подогнали к воротам команды Механика с тыльной стороны и Петя забил гол. Счет стал два — один в пользу колхоза «Светлый путь». Игра развернулась с новым азартом. Механик сильно подал мяч на центр, Петя снова было завладел им, но Николка самоотверженно бросился ему под ноги, и мяч снова оказался у Механика. Механик подал мальчику с больным зубом, мальчик с самой штрафной площадки точно пасанул головой Механику. Шагов пять до ворот. Надо бить. Удар!..
Но гола забить не удалось, потому что мать Механика вела по штрафной площадке козу. Мяч ударил козе в бок и укатился в аут. Через несколько минут счет сравнялся.
— Плотва! кто хочет играть, становись на защиту! — крикнул подобревший Петя. Помидор и все шесть судей ринулись на поле.
На этот раз Помидор играл хорошо. Он ловко принял трудный мяч, обошел Николку, выбежал на пустой левый край, но кто-то из «Светлого пути» подставил ему ножку, и, больно ударившись коленкой, Помидор упал. Игра приостановилась. Помидора подняли. Хромая и заливаясь слезами, он пошел к воротам.
— За это штрафной полагается, — хмуро сказал Петя.
— А чего он под ногами путается, — оправдывался Механик.
— Видят, что маленький, и валят! — кричала Люся. — Штрафной им надо! У них весь «Светлый путь» такой. Ихний бригадир у нашего председателя семена тимофеевки клянчить приходил, — а у самих семена были… Штрафной!
— Какой штрафной?! А вы у нас полуторку не брали известь возить? Тоже «Заря» называется — полуторку купить не могут.
— Можем, да не хочем. Штрафной!
— Ладно, бейте. Вот попросите еще полуторку!
Механик стал в воротах. Отмерили одиннадцать шагов и положили мяч. Помидор нацеливался бить.
Но в это время раздался гудок, и бесконечный, тяжелый товарный поезд, грохоча на стыках, пошел по насыпи, и косые длинные тени вагонов, изгибаясь, поползли по откосу. Испуганные козы бросились вниз, и валявшиеся на насыпи бумажки начали кувыркаться вслед составу.
Поезд замедлил ход. Под колесами, как примус, шумели тормоза. В просветах между вагонами мелькало красное закатное солнце, и Помидор становился то розовым, то темным. Проехали крытые вагоны с пломбами на задвижках, проехала цистерна, выпачканная мазутом, проехали две платформы с мачтовым лесом, и, наконец, в самом конце состава Помидор увидел шесть платформ, на которых стояли красивые шестиколесные автомобили, ровно выкрашенные в светлозеленый цвет, автомобили с серебряными медведями на радиаторах. Машин было девять. У одной из них стоял человек с заросшим лицом и махал Помидору кепкой.
Изгибаясь как лента, поезд прошел на третий путь.
— Это чего же, все в нашу эмтеэс? — спросил Николка.
— Ну да, в нашу, — ответил Ефим. — Это на весь район привезли. Дадут тебе в эмтеэс в одну… машин девять штук. Больно жирно.
— Обе оси ведущие, — сказал Механик. — Техника на большой!
— Обе ведущие… — повторил Помидор, не понимая, что это значит.
Между тем поезд остановился, борта платформы откинули, и первая машина осторожно, словно боясь поломать что-нибудь, съехала на грузовую платформу. Паровоз загудел.
— Ну вот и все, — оказал Ефим. — Я говорил — одну дадут.
Поезд тронулся, и ребята увидели, что платформы, груженные машинами, остались на месте.
— Отцепили! — закричал Николка. — Все нам — все машины нам?
— Чем зевать-то, побегли лучше на станцию, — сказал Петя. — Может помочь чего-нибудь надо… Люська, гляди за козами…
— А я тоже с вами…
И через минуту на опустевшем футбольном поле одиноко лежал черный мячик, дожидаясь штрафного удара, и лобастый козленок удивленно обнюхивал его.
Павел ПетунинКУЗНЕЦЫРассказ
Первый раз я очутился в Марьино в конце 1945 года. Стояла суровая зима. Березы, молоденькие елочки были одеты в морозный иней. Над домами, упираясь в бледное холодное небо, подымались белесые столбы дыма. Стояла удивительная тишина, какая бывает только в морозные дни.
И вдруг тишина рухнула. С конца деревни, где была колхозная кузница, донесся певучий перезвон железа. Звуки были какие-то необычно веселые, чистые…
Такой мне запомнилась деревушка Марьино, когда я был в ней первый раз. Колхоз в этой деревне назывался «Перелом». По заданию газеты мне надо было написать большой очерк о кузнецах этого колхоза. Я жил там долго, переговорил со многими, подружился, да так, что теперь бываю там каждый год.
«Перелом» славился кузнецами, и мне нужно было найти истоки этой кузнечной славы, найти людей, которые положили доброе начало ее.
В декабре 1942 года Александра Григорьевна проводила на фронт мужа. Теперь из мужчин в «Переломе» остались только старики. На всех участках работали женщины. И сколько работы свалилось сразу: надо готовить семена, надо ремонтировать инвентарь, вывозить на поля навоз, мастерить парниковые рамы. Но из всего этого самым тяжелым оказался ремонт инвентаря: в колхозе не было кузнецов. Секретарь райкома обещал прислать их из МТС.
Кузницу занесло снегом. Надо было ее откопать. Григорьевна назначила на эту работу Анастасию Семушкину, крепкую женщину мужского склада.
Придя к вечеру в кузницу, Александра Григорьевна уже издали увидела, что сквозь высокую снежную гору был прорыт узкий проход. Значит, Семушкина выполнила задание. Из кузницы доносились два голоса: ворчливый — Анастасии и хныкающий — ребячий. Голоса мешались со звоном железа и тяжелыми свистящими вздохами кузнечного меха.
— Ну и бестолковый! Горюшко ты мое… А еще в пятый класс ходишь, и чему только учат вас?!
— Причем тут класс? Ведь там нас не учат меха качать!
— Ладно, ладно… Бери вон тот молот.
Раздался тяжелый удар увесистой кувалды, потом дробные, прыгающие удары легкого молота, а через минуту опять тяжело, со свистом, как простуженные, задышали меха.
Григорьевна вошла в кузницу.
Рослая Анастасия Семушкина в кожаном блестящем переднике стояла вполоборота к широким дверям. Одной рукой она качала меха, а другой оперлась о бедро. От красноватых отблесков углей лицо ее казалось необыкновенно сердитым. Сын морщился, шмыгал носом и вытирал грязными руками пот. Его курносое лицо блестело, как лакированное.
Семушкина совсем и не удивилась приходу председателя. Она как будто давным-давно ждала его.
— Вот ты посмотри только, Григорьевна, только посмотри на этого мужика-помощника. Ноет: каникулы у него!
Сын зашмыгал носом:
— Вон Мишка Авдеев целый день на лыжах катается, а я чем хуже?
— Не хуже, а лучше! Вытри нос. А по Мишке не равняйся. Ну, ладно, иди, побегай.
Мальчуган стремительно выскочил из кузницы.
Григорьевна укоризненно сказала:
— А зря ты его в кузницу берешь. Бегал бы. Все-таки каникулы у парнишки.
— Ничего. На часок только взяла: попробовать это самое кузнечное дело. Не заставляла ты меня, а небось заставишь ковать-то. Из района что-то долго не едут к нам кузнецы.
— Ну разве у них только мы одни? Может и ждать не будем…
— Значит, придется ковать. Вот я и попробовала заране, как оно получается.
— Ну и как?
— А никак не получается. Сердилась, и Кольку чуть не прибила.
— Плохо, плохо…
— Добьемся. А поплакать придется. Трудно это. Не бабье дело.
Семушкина еще сама не знала, как будет добиваться. Она знала одно, что добиться обязательно надо. Неизвестно, чем бы кончилась эта попытка, кабы не дед Захар, сторож конного двора.
Вышел как-то дед Захар из конюшни и видит: шагает по заснеженной улице старик с седой жиденькой бородкой. Шагает, тяжело опираясь на толстую суковатую палку. По всему видно, что порядочно отмахал этот прохожий.
Захар Афанасьевич приложил руку к свесившемуся козырьку шапки, откашлялся и спросил старика:
— Куда путь держишь, почтенный?
Тот устало остановился, поднял свою бороденку вверх и сердито ответил:
— На кудыкину гору! Не люблю, когда кудыкают.
Слово за слово — и завязался разговор. Потом они оказались в теплой, уютной избе Захара Афанасьевича, сидели и по-стариковски неторопливо попивали чаек.
Степан Лаврентьевич — так звали прохожего деда — резко вскидывал вверх свою бороденку, как будто хотел ею проткнуть Захара Афанасьевича, и сердито спрашивал:
— Ну вот и скажи ты мне: хорошо это или нет на старости лет тащиться в район?
— Судьба… — сочувственно вздыхал Захар Афанасьевич.
— Какая там судьба! — взмахивал рукой Степан Лаврентьевич. — Фашистские еропланы сожгли колхоз. Вот она, какая судьба! Старуху похоронил, сын на фронте без вести пропал. А я один, как перст, остался…