Они хорошо знали Семушкину много лет и никак не думали, что это она и есть кузнечный мастер.
— Ну что рты-то открыли? Языки поморозите! — засмеялась Анастасия.
Ошеломленные неожиданностью, женщины говорили мало. Оглядели кузницу, погрузили в розвальни плуги. И тогда одна из них сказала:
— Стало быть, это дело и нашему брату под силу. У нас тут еще один плуг остался. Вот что, — а если я учеником буду?
Она вопросительно посмотрела на Анастасию.
— Поговори с председателем.
Дело кончилось тем, что одна из женщин осталась; провожая подругу, она говорила ей:
— Ты езжай, Катя, да толком расскажи председателю, что видела. А я останусь здесь, подсоблю. Пусть там мама провизии дней на пять пришлет.
И она осталась.
А дня через три произошло вот какое событие. В деревню, в первый раз за эту зиму, входила грузовая автомашина. В кузове, спиной к ветру, сидели женщины, закутанные в шали и тулупы. Из-за заднего борта виднелись поручни плугов. За машиной бежали на коньках деревенские ребятишки. Из окон выглядывали любопытные: ради чего это прикатила в «Перелом» грузовая машина с народом и плугами? Она остановилась у правления. В кузове зашевелились. Послышался простуженный голос:
— Чтоб эту дороженьку нелегкая взяла!
— Вот и приехали, голубушки! — бойко ответил старик, по-молодому выскочивший из кабины.
Это был Степан Лаврентьевич. Он сразмаху гулко застучал варежкой о варежку.
— Вылезай, народ! Хватит мерзнуть!
Женщины, закутанные в теплое, неуклюже переваливались через борт и, вскрикнув, падали в мягкий снег. Пока они подымались, да пока отряхивались, подоспела Александра Григорьевна. Увидев Степана Лаврентьевича, она радостно охнула:
— Приехал!
Степан Лаврентьевич с нарочитой серьезностью сдвинул седые брови, из-под которых весело поблескивали сощуренные глаза, шутливо погрозил огромной варежкой:
— А вы уж крест поставили? Я вам!.. Ну, здравствуй, председатель, здравствуй!.. Вот гвардию привез.
Приехавшие двинулись с узлами за спинами в дом правления, а Степан Лаврентьевич забрался обратно в кабину.
— Куда ты, дед? — всполошилась Григорьевна.
— Испугалась? — весело спросил старик. — Не бойся. В кузницу я, эти самые учебные пособия выгружать.
Учебными пособиями оказались множество сломанных плугов и борон. Их надо было не ремонтировать, а делать заново.
Семушкина, черная от угольной пыли и пота, как увидела деда, так и кинулась навстречу.
— Насовсем?
— Насовсем, насовсем, Настасьюшка!
Она обняла его и поцеловала в щеку, оставив на ней черные следы.
— Учеников полный кузов привез. Видела?
— А я думала — комиссия.
— Академию откроем! — задорно сказал старик.
Фрося тоже поздоровалась. От этого чистенькая рука старика стала такой, как будто он вычищал сажу из дымохода.
Мало жил он здесь, а вот как родного встречают его люди. Он и сам бы мог рассказать, как тосковал по ним эту неделю. Тут дед заметил еще одну женщину в черном кузнечном одеянии.
— Да я вижу вы тут не дремлете, тоже учениками обзавелись. Ну, сгружайте!
Женщины быстро опорожнили кузов.
Дед заставил своих подручных рассказывать новости. Обрадовался, что и для соседей инвентарь отремонтировали.
— А как Захар Афанасьевич жив-здоров?
— Бегает.
— Ну, пока будьте здоровы! Чаю попью, а потом учеников с нашей академией познакомлю. А завтра с утра — за молоточки, за работу. Только две недели отпустил им Анатолий Александрович. Потом другие приедут. Вон как дела-то повернулись! — гордо закончил дед.
…Сейчас ранняя весна — конец марта. И уже не по заданию, а просто так — повидать старых знакомых пришел я в «Перелом». Еще издали услышал знакомые звуки — веселый перезвон железа в кузнице.
Вот и кузница. На месте старой деревянной кузни с прокопченными стенами стояло просторное помещение, сложенное из кирпичей. В двух станках боязливо перебирали ушами лошади, около них суетились молодые парни в кожаных передниках.
И тут я увидел своих старых знакомых дедов Захара Афанасьевича и Степана Лаврентьевича. Они сидели на толстом бревне и грелись на солнце. Дед Захар был в своей неизменной клочковатой шапчонке с бессильно опустившимися ушами, в коротком тулупчике. Тулуп он снимал только в мае.
Степан Лаврентьевич предложил мне свои кисет и стал расспрашивать про ленинградские новости. Он постарел, но был все таким же любознательным.
Степан Лаврентьевич теперь не работал. Он разыскал сына и вместе с семьей перетянул его в «Перелом». Сидеть бы старому дома, забавлять внучат. Но не сиделось.
— Я еще, братец ты мой, не такой старый, чтобы валяться на печи, да пенсию проедать. Я еще того… Я вот сюда захаживаю. Кузнецы-то молодые… Нет-нет, да и посоветуешь…
— А где же Анастасия Ивановна? — спросил я.
— Настасья-то? А она в кузнице. Теперь она вроде директора. Не шути — четверо теперь у нее мастеров. И мой сын тут же. А Фрося учиться уехала. На механика.
— Одним словом, ничего на месте не стоит, — вмешался в разговор дед Захар. Он поднялся. — Пойдем-ка, мужики, побалуемся чайком.
И весело подмигнул. Степан Лаврентьевич пригрозил пальцем:
— Знаю я твой чаек!
И мы идем по деревне. Весело полощутся в лужах воробьи. Около скворешен озабоченно суетятся скворцы. Это уже настоящая весна…
Валентин ПикульНА БЕРЕГУРассказ
Где-то вдали пели девушки. В прозрачном вечернем воздухе голоса звучали чисто и мягко. Море наползало на песчаную косу и вторило песне глубокими, мерными вздохами. К самой воде опускалась черемуха и все же не могла отразиться в ней — вода была беспокойная, смутная. Северная весна нежно цвела вокруг.
Минер с «морского охотника» комсомолец Яша Кирсанов сошел со скользкой и шаткой палубы на берег. Вот уже целый месяц «охотник» нырял в пронумерованных квадратах Балтийского моря, проводя одно учение за другим. Яша всей душой любил мглистую штормовую Балтику, ее влажные ветры и суровые просторы. Но сегодня, когда катер пришвартовался у пирса базы и берег встретил Яшу цветением весны, он понял, как сильно соскучился по твердой родной земле.
Сойдя с катера, Яша медленно пошел вдоль берега, крепко, по-моряцки, ставя ноги и весело глядя по сторонам. Песня приближалась к нему, становясь слышнее и шире.
Яша остановился, поняв, что, сам того не замечая, шел на песню, в сторону рыболовецкого колхоза.
«А что! — радостно подумал Кирсанов. — Пойду-ка в их колхозный клуб. Посмотрю кино, а то и с девчатами потанцую… Добро́».
Он прошел уже половину пути, когда на берегу одной обширной бухты увидел группу рыбаков. Их тяжелые дощатые карбасы были приткнуты к отмели, а рыбаки, широко жестикулируя, о чем-то громко спорили. Яша подошел ближе, поздоровался. Сын мурманского помора, он любил людей этой трудной и смелой профессии.
Эстонцы в блестящих от рыбьей чешуи зюйдвестках с минуту помолчали, разглядывая матроса, потом снова заговорили на своем языке. Вглядываясь в их обветренные, коричневые лица, силясь понять незнакомую взволнованную речь, Яша уловил только одно часто повторяемое слово — мина.
Он зорко оглядел бухту. О какой мине говорят рыбаки? Если о плавающей, то ее не видно. Неужели о подводной?
К Яше подошел высокий костлявый старик с растрепанной ветром бородой.
— Я сам председатель колхоза, — сказал он, старательно выговаривая русские слова. — Вот в этой бухте рыбы-то много, очень много. Надо ловить, а в бухте — мина. Не дай бог, зацепишь сетями или карбасом. Ведь людьми рисковать не станешь, а и рыбу упускать не хочется. Богатый улов… А тут вот мина!..
— А как же вы ее заметили, если она под водой? — спросил Яша.
— Штиль был, — ответил старик, — а у Татрика глаза молодые…
— Это я Татрик! — раздался звонкий голос, и белоголовый юноша вскочил на высокий валун. — Было дело так. Сижу я в шлюпке и смотрю в воду. И вдруг вижу — под водой шар, а из него рога торчат…
— А где стоит мина? Далеко? — перебил его Яша.
— А вон, видите, — ответил председатель, — на волнах поплавок от сетей качается. Это мы заметили место, чтобы не потерять.
Прищурив острые серые глаза, Яша уже вглядывался в даль. На море, рассыпая белесую пену, ходила крупная тяжелая зыбь. Вот гребень волны вынес на поверхность точку, зеленым огоньком блеснувшую в лучах вечернего солнца…
— Есть! Вижу поплавок! — крикнул Яша. И хотя до мины было еще далеко, сердце минера уже наполнилось знакомым азартом, похожим на вдохновение.
«Увольнительная до полночи… Так. Можно сбегать на «охотник» и позвать товарищей… Нет, это долго...»
— Без подрывников ничего не сделать, — задумчиво проговорил председатель колхоза. — Придется машину гнать за ними в город…
Яша повернулся к рыбакам, неохотно отрывая взгляд от поплавка.
— Я минер, — сказал он не без гордости. — Я сам уничтожу мину.
Эстонцы, как по команде, выбили из трубок пепел и заговорили все сразу. Яша не понимал их языка, но чувствовал, что они беспокоятся за его судьбу. Тогда он, улыбаясь, расправил рукав форменки. Рыбаки столпились вокруг Яши, рассматривая нарукавный знак минера — рогатое изображение мины.
— Мне нужны, — сказал Яша, — большие ножницы, подрывной патрон и бикфордов шнур.
…Через полчаса от берега отвалила шлюпка. В ней сидели Яша, председатель колхоза и Татрик.
Яша, ритмично погружая в воду короткие весла, думал: «Сейчас еще только девять. К четырем склянкам надо быть на «охотнике». Ничего, трех часов хватит… Держись, фашистское наследие!»
А с берега несло опьяняющим запахом цветущей земли. Море примешивало свои острые, настоенные на соли запахи. Было светло и ясно. Вода, перламутровая и розовая, отражала нежные закатные огни. Где-то очень далеко еще звучали девичьи голоса, и песня, слабея и дрожа, казалось, таяла над простором моря.