И КОММУНИЗМУ
Глава 1.Начало переходак материализму и коммунизму
Выше мы рассмотрели первоначальный этап духовного развития К. Маркса – этап разносторонних поисков мировоззренческой концепции. Итогом этих поисков явилось утверждение Маркса на позициях революционного демократизма.
С середины 1842 г. начинается новый этап в развитии его взглядов – этап перехода от идеализма и революционного демократизма к материализму и коммунизму, заканчивающийся на рубеже 1843 – 1844 гг. Этот переход совершался как комплексный процесс, в основе которого лежало взаимодействие различных сторон воззрений и деятельности Маркса. Выделяются три фазы такого взаимодействия, каждая из которых характеризуется новым содержанием взаимодействующих элементов, а также способом их связи друг с другом.
В первой фазе (середина 1842 г. – начало 1843 г.) наблюдается взаимообусловленность развития философских и политических взглядов Маркса, на почве которой начинается еще неосознанный переход его к материализму и коммунизму.
Во второй фазе (весна – лето 1843 г.) Маркс уже сознательно стремится применить материализм к анализу широкого спектра проблем общественного развития – исторических, социальных, политических, правовых – и вплотную подходит к идее коммунизма.
К третьей фазе (осень 1843 г. – начало 1844 г.) относится открытие Марксом исторической миссии пролетариата; идея коммунизма становится политическим стержнем всех дальнейших его теоретических исканий.
Таким образом, эта фаза одновременно является началом нового этапа в развитии взглядов молодого Маркса, когда различные стороны его воззрений сплавляются в качественно новое целое – собственно марксизм, включающий диалектический и исторический материализм, политическую экономию и научный коммунизм как три стороны целостного научного мировоззрения. Поэтому в данном разделе мы рассмотрим лишь первые две из этих фаз, т.е. сам процесс перехода Маркса к материализму и коммунизму. А третью фазу, в которой этот переход завершается и одновременно начинается новый этап в развитии взглядов Маркса, рассмотрим в следующем разделе книги.
По мере углубления Маркса в анализ конкретных политических вопросов его воззрения насыщаются фактической аргументацией, вместе с которой возникают первые элементы материализма. Одновременно развиваются и политические взгляды Маркса, его внимание все более привлекают коммунистические учения.
В начале этого процесса грани между старым и новым в воззрениях Маркса очень тонки и условны. Постановка и решение отдельных вопросов с революционно-демократических и подчас материалистических позиций соседствует в его работах с младогегельянски-идеалистическим толкованием тех же или смежных проблем. Первоначально Маркс даже не осознавал материалистической направленности эволюции своих взглядов, т.е. его движение к материализму происходило стихийно.
Развертывание этого процесса непосредственно связано с деятельностью Маркса в качестве главного редактора «Рейнской газеты».
Редактор «Рейнской газеты»
«Рейнская газета» начала выходить с 1 января 1842 г. в Кёльне. Акционеры предполагали сделать ее весьма умеренным органом, занимающимся главным образом экономическими вопросами, и потому назначили на пост главного редактора Густава Гёфкена – ученика известного буржуазного экономиста Фридриха Листа[15]. Но взятое им направление встретило резкие возражения со стороны ответственного издателя Георга Юнга, выражавшего мнение младогегельянцев. Уже 18 января Гёфкен вынужден был подать заявление об уходе с поста редактора, а вместо него, по совету Маркса, был назначен Адольф Рутенберг.
С этого момента младогегельянцы фактически завладели газетой. Кроме Маркса и Энгельса ее постоянными сотрудниками стали Бруно и Эдгар Бауэры, Гесс, Буль, Кёппен, Мейен, Науверк, Прутц, Штирнер и другие. Газета стала обсуждать проблемы объединения Германии, свободы печати, введения представительной системы правления и т.д. Акционеры не возражали против такого поворота, ибо в результате газета начала приобретать популярность (число подписчиков выросло с 400 до 800).
Прусское правительство весьма обеспокоилось новым направлением газеты и, угрожая запретить ее, резко усилило цензуру. В этих условиях большая роль должна была принадлежать главному редактору. Между тем Рутенберг оказался бесхарактерным и неспособным как руководитель. Облик газеты складывался в значительной мере стихийно, в зависимости от того, какая из групп сотрудников писала больше статей и более напористо добивалась их опубликования. Благодаря этому газета, несмотря на свой резко усилившийся оппозиционный тон, по существу не имела на первых порах определенной линии, высказывая в различных номерах противоречивые суждения по одним и тем же вопросам. Впрочем, до конкретной постановки вопросов дело доходило очень редко, так как в статьях младогегельянцев преобладали громкие, но общие фразы. В результате наметившийся было подъем популярности газеты вскоре приостановился, и правительственные чиновники пришли к выводу, что газета обречена на прозябание.
Маркс глубоко переживал свою ошибку с рекомендацией Рутенберга и сам начал все более энергично влиять на направление газеты. Первая же его статья – «Дебаты о свободе печати…» – явилась важной вехой в истории «Рейнской газеты»: сочетая революционную страстность с конкретной, практической постановкой обсуждаемых вопросов, она положила начало повороту газеты в сторону революционного демократизма. Это направление вскоре было подкреплено другими статьями Маркса. Но статьи одного автора, даже такого, как Маркс, не могут изменить облика крупной ежедневной газеты. Необходимо, чтобы это изменение стало делом всей редакции. Вот почему Маркс начинает оказывать все возрастающее личное воздействие на ответственных издателей «Рейнской газеты», Юнга и Оппенгейма, постепенно становясь фактическим ее руководителем.
Преследуя стратегическую цель – развернуть через «Рейнскую газету» широкую пропаганду против основ политического строя Пруссии, Маркс тактически оказался вынужденным вести борьбу на два фронта. Первый и главный из них – борьба против апологетики существующего строя, выступающей под флагом романтизма. В статье «Философский манифест исторической школы права», появившейся в газете 9 августа 1842 г., он показал, что Гуго, основоположник реакционной исторической школы права, все существующее признает «в качестве авторитета, а всякий авторитет берется им как основание» (1, с. 87). Будучи по-своему последовательным, Гуго вовсе не смущался тем, что многие из существующих порядков неразумны; более того, неразумность он возвел в вечный принцип истории. Гуго «не видит более ничего разумного в позитивном, но лишь для того, чтобы не видеть ничего позитивного в разумном. Он думает, что видимость разума в позитивном была развеяна лишь для того, чтобы признать такую позитивную действительность, которая лишена даже видимости разума; он думает, что люди сбросили фальшивые цветы с цепей для того, чтобы носить настоящие цепи без каких бы то ни было цветов» (там же).
Эта точка зрения была как бы теоретической основой деятельности цензуры. Кроме того, нашлась группа «теоретиков», взявших на себя функции внештатных пособников цензуры. Особенно рьяным среди них был Карл Гермес, платный агент прусского правительства и главный редактор «Кёльнской газеты». Разоблачению его гнусной роли и применяемой им тактики публичного доноса на своих идейных противников Маркс посвятил специальную статью – «Передовица в № 179 „Kölnische Zeitung“» (июнь – июль 1842 г.). Имея в виду младогегельянцев, Гермес позволял себе заявлять в своей газете, что намерения этой партии «не совсем чисты и что не поучение и просвещение народа, а скорее достижение других, посторонних целей является ее главной задачей». При этом он прямо советовал правительству «закрыть рот непризванным болтунам». На это Маркс остроумно заметил: «Под последними автор, очевидно, подразумевает своих идейных противников, ибо себя самого он давно согласился считать призванным болтуном» (1, с. 95).
«Мы не призваны выступать в качестве публичного обвинителя, и мы поэтому отказываемся от более подробных указаний», – писал Гермес в своей передовице, за что был нещадно высечен Марксом: «Что за ангельская доброта в этом человеке! Он отказывается от более конкретных „указаний“, а ведь только совершенно конкретными, совершенно определенными пояснениями он мог бы доказать и показать, чего он сам, собственно, хочет. Вместо этого он лишь произносит вполголоса, как бы вскользь, неясные слова с целью сеять подозрения. Он не призван выступать публичным обвинителем, а призван выступать только тайным обвинителем» (1, с. 96).
Ведя борьбу против реакционеров, молодой Маркс уже отчетливо сознавал и опасность, исходившую со стороны левых фразеров.
Стремясь тесно увязать передовую философию с жизнью, Маркс сталкивается с невозможностью решения этой задачи в рамках идеализма. Первоначально он сознает это лишь как недостаточность гегелевской спекулятивной формы изложения. Отметив, что «непонятный, мистический язык» философии был вызван прежними историческими условиями, когда нельзя было «говорить в понятных словах о том, понимание чего запрещалось», он приходит к выводу, что теперь за подобной формой может скрываться лишь действительный отрыв философии от жизни, ибо немцы привыкли делать идеи предметом культа, но не культивировать их – «от чрезмерного уважения к идеям они их не осуществляют».
По Марксу, осуществить философию – значит перевести язык богов на человеческий язык, сроднить человека с передовой философией, показать ему, что речь идет вовсе не о недосягаемых далях, а о его ближайших интересах. Для этого необходимо демонстрировать людям идею «с такой точки зрения, которая взята из суровой, реальной, непосредственно окружающей их действительности» (1, с. 73 – 74). А это было несовместимо с левым фразерством, типичными представителями которого к тому времени обнаружили себя берлинские младогегельянцы, объединившиеся в группу с претенциозным названием «Свободные».
Своего рода программным документом «Свободных» по политическим вопросам была статья Э. Бауэра «Золотая середина», опубликованная в «Рейнской газете» летом 1842 г. Автор начинает с резких нападок на сторонников «золотой середины» (подразумевается в первую очередь беспринципная позиция южнонемецких либералов). Дальше следуют весьма общие теоретические рассуждения по поводу пороков теории конституционной монархии как «теории в рабских одеждах», а также возражения против теории естественного договора, поскольку из нее можно выводить не только республику (Руссо), но и монархию (Гоббс), против теории разделения властей и, наконец, против взглядов конституционалистов на политическую роль государя, палаты представителей и народа. Заканчивается статья призывом стремиться «к идеалу разумного государства».
Такая общетеоретическая статья была понятна очень небольшому кругу читателей газеты, ибо предполагала высокую философскую и историческую подготовку. Для подготовленного же читателя она была мало полезна из-за своей декларативности, по необходимости обусловленной небольшим объемом газетной статьи. По существу статья восстанавливала против себя большинство читателей, так как не содержала позитивной программы и не давала никакой канвы для конкретных действий. Ее постигла обычная судьба плодов левого фразерства, фактический эффект ее оказывался противоположным благому «революционному» замыслу.
Маркс тотчас же резко выступил против такого использования «Рейнской газеты». Вскоре после завершения публикации «Золотой середины» он написал Оппенгейму: «Прежде всего, совершенно общие теоретические рассуждения о государственном строе подходят скорее для чисто научных журналов, чем для газет. Правильная теория должна быть разъяснена и развита применительно к конкретным условиям и на материале существующего положения вещей… Во всяком случае, мы тем самым восстанавливаем против себя многих, пожалуй, даже большинство, свободомыслящих практических деятелей, которые взяли на себя трудную задачу – завоевывать свободу ступень за ступенью, внутри конституционных рамок, в то время как мы, усевшись в удобное кресло абстракции, указываем им на их противоречия… Газеты лишь тогда начинают становиться подходящей ареной для подобных вопросов, когда последние стали вопросами реального государства, практическими вопросами» (11, с. 367).
Итак, дело не только в абстрактности критики конституционализма, но и в том, что эта критика в тот момент была лишена реальной почвы. Практическая борьба велась тогда за конституцию, и потому критиковать конституционалистов в органе этой практической борьбы – значит выбрать неподходящую арену для такой критики.
Указывая на неуместность критики конституционализма в газете, Маркс в то же время был не менее критически, чем Э. Бауэр, настроен в отношении пороков конституционной монархии. Достаточно вспомнить, что еще в марте 1842 г. Маркс сообщал Руге о работе над статьей, где основное – «борьба против конституционной монархии, этого ублюдка, который от начала до конца сам себе противоречит и сам себя уничтожает» (11, с. 356). Именно на эту статью и ссылается Маркс в заключение письма к Оппенгейму. Критикуя Э. Бауэра, Маркс исходил преимущественно из тактических соображений и сделал следующий практический вывод: «Я считаю необходимым, чтобы не столько сотрудники руководили „Rheinische Zeitung“, сколько, наоборот, она руководила ими. Статьи вроде указанной дают прекраснейший случай наметить перед сотрудниками определенный план действий. Отдельный автор не в состоянии так охватить целое, как это может сделать газета» (11, с. 367 – 368).
Маркс здесь наметил единственно правильный путь, как вывести газету из-под угрозы гибели и одновременно придать ей большую силу воздействия на читателей. Издателям «Рейнской газеты» следует воздать должное за то, что они правильно поняли суть выдвинутого Марксом принципа и сделали для его реализации самое большее, что только могли сделать: пригласили Маркса на пост главного редактора газеты!
Маркс переехал из Бонна в Кёльн и с 15 октября 1842 г. приступил к новым обязанностям. В качестве главного редактора он рассчитывал не просто выиграть ту или иную полемическую схватку с правительством. Его главной целью была политическая пропаганда через газету как средство побудить широкие слои читателей к борьбе за радикальное изменение своего социального и политического положения. Это и означало превратить газету в действенный орган революционной демократии. Маркс придавал очень большое значение росту влияния газеты и благодаря гибкой тактике добился больших успехов в этом направлении.
Прежде всего он перенес центр борьбы против реакционных газет с «Кёльнской газеты», занимавшейся преимущественно религиозными вопросами, на Аугсбургскую «Всеобщую газету», более широко отражавшую взгляды реакционеров по политическим проблемам.
Далее Маркс нанес ощутимый удар непосредственно по правительству: неофициально получив от сына обер-президента Флоттвеля текст подготовлявшегося правительством проекта закона о разводе, «Рейнская газета» 20 октября опубликовала этот проект. Эффект был потрясающим. Дело в том, что король Фридрих-Вильгельм IV, руководствуясь католическим учением о нерасторжимости брака, поручил министерству Савиньи подготовить законопроект, значительно затруднявший расторжение брака. Правительство Фридриха-Вильгельма IV придавало этому законопроекту особое значение, как первому значительному шагу в своей деятельности. Законопроект держался в секрете. И вдруг тайное стало явным.
Либеральная пресса откликнулась на законопроект многочисленными протестами. По словам Прутца, «проект вызвал повсюду у прусского населения вопль недовольства и стыда; еще никогда ни одно мероприятие правительства не вызывало такого глубокого возмущения» (150, с. 355).
Фридрих-Вильгельм IV вынужден был отказаться от своих намерений: законопроект так и не стал законом. «Народ добился большой победы; своим неуклонным и упорным сопротивлением он заставил короля отказаться от его любимого детища – проекта нового закона о разводе», – писал Ф. Энгельс в газете чартистов «The Northern Star», особо отметив роль «одной демократической газеты», т.е. «Рейнской газеты», в этой борьбе (18, с. 200). Мелочный в своей озлобленности, король потребовал, чтобы редакция назвала лицо, приславшее текст проекта, угрожая в противном случае закрытием «Рейнской газеты». Но и здесь он встретил решительный отказ. Так Маркс выиграл схватку с правительством по важному практическому вопросу. Влияние газеты стало возрастать, создавая условия для публикаций, реализующих стратегические замыслы Маркса в борьбе с правительством.
15 октября, в день, когда Маркс приступил к обязанностям главного редактора, обер-президент провинции фон Шапер докладывал правительству, что «Рейнская газета» имеет только 885 подписчиков и ее отрицательная тенденция не находит ожидаемого сочувствия в Рейнской провинции. Но уже менее чем через месяц тон этих сообщений резко изменился. 10 ноября тот же обер-президент с тревогой сообщал в Берлин: направление газеты становится «все более дерзким и враждебным», и она теперь расходится до 1820 экземпляров, благодаря чему обеспечено ее дальнейшее существование (см. 132, с. 368 – 369). Он поручил президенту Кёльна фон Герлаху предупредить ответственного издателя Ренара, что в случае сохранения на посту редактора Рутенберга (по неосведомленности правительство продолжало считать его центральной фигурой в «Рейнской газете») газета будет лишена концессии.
Аналогичные требования последовали от министров по делам цензуры, которые специально подчеркнули необходимость изменить направление газеты. 12 ноября Герлах изложил все эти требования Ренару (см. 132, с. 377).
17 ноября Ренар от имени редакции направил Шаперу возражения по поводу предъявленных к ней требований. Автором возражений был Маркс: в свойственной ему наступательной манере он парировал все обвинения против газеты. Возражения Маркса сводились к следующему.
Пункт первый. Требование изменить тенденцию газеты можно учесть только в отношении формы публикуемых в газете статей, но никак не в отношении их содержания. «Направление газеты, которая, подобно „Rheinische Zeitung“, не является просто беспринципной амальгамой из сухих рефератов и низкой лести, а освещает государственные дела и деятельность отечественных учреждений в духе сознающей свою благородную цель (хотя и резкой) критики… может, как нам кажется, быть лишь желательным для правительства» (16, с. 264). Так отводит Маркс обвинения, будто газета занималась очернительством существующего строя.
Что касается обвинений в антирелигиозной тенденции «Рейнской газеты», то Маркс парирует их ссылкой на то, что вся Германия, и в особенности Пруссия, разделена на два противоположных лагеря: католиков и протестантов. «Неужели газета обязана в нерешенном еще злободневном споре не занимать никакой позиции или же занимать позицию, предписанную ей в официальном порядке?» (16, с. 266).
«Рейнская газета» существует ради того, чтобы выражать истинный голос народа. «Беспримерно быстрое распространение этой газеты показывает, как хорошо она поняла пожелания народа. Для указываемой цели эти лица дали свои капиталы, для этой цели они не остановились ни перед какими жертвами, а теперь пусть Ваше высокоблагородие само решит, могу ли я, вправе ли я, как представитель этих лиц, заявить, что „Rheinische Zeitung“ изменит свое направление, и не будет ли ее запрещение насилием не над отдельной частной личностью, а скорее над Рейнской провинцией и над немецким духом вообще?» (16, с. 267).
Пункт второй. В связи с требованием удалить Рутенберга редакция настаивает, чтобы ей указали, на основании какого закона или иного правового положения выдвигается это требование; в противном случае ответственный издатель будет в установленном порядке добиваться соблюдения своего законного права.
Пункт третий. Требования представить нового редактора по закону о цензуре от 18 октября 1819 г. могут предъявлять только органы цензуры. Ответственный издатель охотно представит нового редактора, но лишь при наличии соответствующего указания со стороны соответствующих органов.
В указанных возражениях с блеском проявилась юридическая подготовка Маркса, не упустившего случая язвительно указать на незаконность ряда требований, предъявленных властями к редакции газеты.
Отстояв существование газеты, Маркс предпринял решительные действия против «Свободных», к тому времени окончательно выродившихся в псевдореволюционных фразеров и скандалистов. 29 ноября 1842 г. Маркс опубликовал в «Рейнской газете» небольшую заметку о «Свободных», заканчивавшуюся словами: «Скандалы, непристойности должны быть открыто и решительно осуждены в наше время, которое нуждается в серьезных, мужественных и выдержанных людях для достижения его возвышенных целей» (16, с. 269). На следующий день он писал Руге, что «позволил себе забраковать не меньше статей, чем цензор, ибо Мейен и компания посылали нам кучу вздора, лишенного всякого смысла и претендующего на то, чтобы перевернуть мир; все это написано весьма неряшливо и слегка приправлено атеизмом и коммунизмом (которого эти господа никогда не изучали)» (11, с. 368).
Марксова требовательность не была должным образом понята «Свободными». Стремясь сохранить за собой право беспрепятственно печататься в «Рейнской газете», они попытались подчинить Маркса своему влиянию, как это удалось им раньше в отношении Рутенберга. От имени «Свободных» Мейен начал вести переговоры с Марксом в менторском тоне. В ответ Маркс откровенно высказал свое мнение о недостатках их работ и призвал «к тому, чтобы было поменьше расплывчатых рассуждений, громких фраз, самодовольства и самолюбования и побольше определенности, побольше внимания к конкретной действительности, побольше знания дела» (11, с. 369).
Но «Свободные» уже настолько были заворожены собственной фразеологией, что оказались не в состоянии воспринимать критику. Вскоре Маркс получил наглое письмо от Мейена, содержавшее многочисленные претензии. Угрожая обвинить Маркса… в консерватизме, Мейен заявил, что газета обязана действовать «самым крайним образом» и т.п. Маркс понимал, что принять эти требования в сложившейся обстановке означало «спокойно уступить поле сражения полиции и цензуре, вместо того чтобы удерживать свои позиции в незаметной для публики, но тем не менее упорной, проникнутой сознанием долга борьбе» (11, с. 370).
Текст его ответа не сохранился, но, очевидно, звучал он довольно резко. Лишь две недели спустя предприняли «Свободные» попытку восстановить контакты с Марксом, возложив эту деликатную миссию на его прежнего друга – Бруно Бауэра. Однако примирительное письмо Бауэра Маркс оставил без ответа.
Став корреспондентом, затем редактором ежедневной газеты, Маркс столкнулся с новыми для себя слоями повседневности. Это, во-первых, повседневные дела и заботы крестьян, вынужденных вести постоянную борьбу с правительственными чиновниками. Во-вторых, интересы и дела либеральных буржуа, которых он впервые получил возможность наблюдать непосредственно, общаясь с такими типичными их представителями, как основные вкладчики и издатели «Рейнской газеты». В-третьих, вынужденные частые контакты с цензорами и другими представителями властей, контролировавшими газету. Их Маркс презирал и с удовольствием водил за нос, когда это представлялось возможным.
Деятельность в таких условиях убеждала Маркса в необходимости все более энергичной и решительной поддержки со стороны газеты той справедливой борьбы, которую ведут крестьяне, отстаивая свои интересы, – и в повседневной жизни (например, отстаивая свое обычное право на валежник), и в судебных спорах с помещиками и чиновниками, и в заседаниях ландтага.
Новые заботы овладели теперь Марксом: превратив «Рейнскую газету» в орган революционной демократии, он готовился к решающей схватке с правительством. Исходной теоретической базой для этого послужили статьи, написанные Марксом в первые месяцы своего пребывания на посту главного редактора газеты.
Коммунизм как проблема.Социальная подоплека политики
До 40-х годов XIX века рабочие участвовали в революционной борьбе чаще всего вместе с буржуазией, а их редкие самостоятельные выступления носили преимущественно стихийно-разрушительный характер (движение луддитов и т.п.). Восстания лионских ткачей в 1831 и 1834 гг. впервые показали, что пролетариат возникает как особая, самостоятельная сила; но они мало говорили о том, чего хочет и что может эта сила. С 40-х годов стихийное рабочее движение начинает соединяться с социалистически-коммунистическими теориями.
Новый подъем стачечной борьбы во Франции вызвал к жизни различные утопические проекты будущего общества: «Что такое собственность?» Прудона, «Об организации труда» Луи Блана, «О человечестве, его принципе и будущем» Пьера Леру, «Путешествие в Икарию» Этьенна Кабе, «Ни дворцов, ни хижин» и «Коммунизм – не утопия» Ж.-Ж. Пийо, «Кодекс общности» Теодора Дезами и др.
Однако сближение теории с рабочим движением первоначально представляло собой скрытый процесс: социалистические теории не выступали в связи с какой-либо определенной социальной силой, а в теоретическом отношении их положительная программа не выдерживала строгой критики. Вот почему Маркс не уделял этим утопиям серьезного внимания.
В середине 1842 г. в Англии произошло событие, изменившее отношение многих как к рабочему движению, так и к социалистически-коммунистическим утопиям. Это был год наибольшего развития чартистского рабочего движения, кульминационным моментом которого стала всеобщая забастовка, поддержанная тред-юнионами и охватившая многие промышленные районы страны. В резолюции, принятой 12 августа собранием представителей тред-юнионов, говорилось: «Пока не будет уничтожено классовое законодательство и установлен принцип коллективного труда, до тех пор у рабочих не будет возможности пользоваться полным продуктом своего труда» (67, с. 83 – 84). Связь социалистических теорий с рабочим движением стала очевидной.
Чартизм, это первое массовое политическое движение рабочих, В.И. Ленин назвал «подготовкой марксизма, „предпоследним словом“ к марксизму» (40, с. 290); оно оказало влияние на политическое развитие не только Англии, но и Франции и Германии.
Среди младогегельянцев наиболее активно реагировал на чартистское движение Гесс. «В республиканских институтах нашего времени свобода разбивается о нищету, которая еще очень большую часть нашего общества лишает всякой возможности свободного развития сил… Не только феодальная аристократия и не только абсолютизм противоречат духу времени, но вся организация, скорее дезорганизация, нашей социальной жизни требует реформы», – писал он в «Рейнской газете» 11 сентября 1842 г. Задача XIX в. – освободить не часть общества, а все общество, «ликвидировать противоположность пауперизма и денежной аристократии и создать единство в государстве». Одновременно Гесс поместил в «Рейнской газете» несколько материалов, пропагандировавших социалистические идеи.
Это дало повод Аугсбургской газете обвинить «Рейнскую газету» в склонности к коммунизму. В ответ на это обвинение Маркс выступил со статьей «Коммунизм и аугсбургская „Allgemeine Zeitung“», написанной 15 октября 1842 г. – в первый же день своей работы в качестве редактора газеты. Аугсбургская газета не смогла ничего возразить на эту статью Маркса.
Обычно буржуазные исследователи рассматривают указанную статью как доказательство того, что Маркс в тот период «был весьма далек от коммунистических идей, которые уже тогда приобретали влияние в Германии» (138, с. 121). На первый взгляд это может показаться правдоподобным, так как он считал возможным подвергнуть утопический коммунизм критике на страницах «Рейнской газеты».
Но в данной статье речь идет о необходимости критики лишь теперешней, утопической формы коммунистических идей, а не идеи коммунизма вообще. Кроме того (что обычно тщательно замалчивается буржуазными идеологами), Маркс считает теоретически несостоятельной критику коммунистических идей Аугсбургской газетой. Против коммунизма эта газета выдвигала следующий аргумент: «С ликвидацией собственности мы возвращаемся к естественному состоянию, где индивид не обладает никакими правами… Самое свободное, что знает человек, его индивидуальную деятельность заключают в оковы всеобщей системы, уничтожают в нем прелесть самостоятельного занятия» (115, с. 2270). Примерно такую же позицию по отношению к коммунизму, какую занимала Аугсбургская газета и которую Маркс характеризовал как плод «поверхностной минутной фантазии», современные буржуазные идеологи пытаются приписать ему самому.
Между тем Маркс уже сознавал тогда, что коммунистические идеи не просто литературное явление, а имеют под собой реальные интересы беднейших слоев населения, что «сословие, которое в настоящее время не владеет ничем, требует доли в богатстве средних классов, – это факт, который… бросается всякому в глаза на улицах Манчестера, Парижа и Лиона» (1, с. 115).
Не случайно Маркс выделяет именно эти три города – как раз в них произошли наиболее крупные выступления рабочих за последнее десятилетие: Манчестер в августе 1842 г. был центром чартистского движения; в Париже рабочие выступили с оружием в руках в мае 1839 г. и в сентябре 1840 г.; в Лионе произошли уже упомянутые восстания ткачей.
Проблемы коммунизма – это такие проблемы, «над разрешением которых работают два народа»: французский и английский (см. 1, с. 116). Вот почему если и следует критиковать коммунизм в его утопической форме, то не столь поверхностно, как это делает Аугсбургская газета, а «после упорного и углубленного изучения» (1, с. 117).
Впоследствии Маркс вспоминал: «…в это время, когда благое желание „идти вперед“ во много раз превышало знание предмета, в „Rheinische Zeitung“ послышались отзвуки французского социализма и коммунизма со слабой философской окраской. Я высказался против этого дилетантства, но вместе с тем в полемике с аугсбургской „Allgemeine Zeitung“ откровенно признался, что мои тогдашние знания не позволяли мне отважиться на какое-либо суждение о самом содержании французских направлений» (3, с. 6).
Интерес к социальным вопросам и к коммунизму, вероятно, и привел Маркса к участию в дискуссиях по социальному вопросу, происходивших в Кёльне. Кроме Гесса, инициатора этих дискуссий, а также Юнга и Оппенгейма в них участвовало еще несколько радикалов и либералов. Маркс в то время изучал также произведения Прудона, Дезами, Леру, Консидерана и еще более укрепился в правильности сделанного им ранее вывода о необходимости основательно познакомиться с условиями жизни бедноты.
Впервые эта тема получает разработку в статье «Дебаты по поводу закона о краже леса» – третьей из цикла «Дебаты шестого рейнского ландтага» (декабрь 1842 г.). Здесь Маркс уже открыто заявил, что выступает «в интересах бедной, политически и социально обездоленной массы…» (1, с. 125).
На первый взгляд тема статьи может показаться несущественной. Так ли уж важно считать или не считать сбор валежника кражей леса? Но в те времена валежник для бедного крестьянина был важным подспорьем в хозяйстве: покупного леса ему не хватало. Вот почему во всех странах ревниво отстаивал крестьянин свое право свободно собирать валежник. На этой почве возникало множество судебных дел по поводу кражи леса.
В Пруссии в одном только 1836 г. из 207.478 уголовных дел около 150 тыс. касались именно краж леса и поступков против законодательства о лесах, охоте и пастбищах. Прусское правительство предложило на рассмотрение ландтагов законопроект, запрещающий сбор валежника без разрешения владельца леса и предусматривающий наказание за такой сбор как за кражу. Это был типично классовый проект: исключительное интересах лесовладельцев, против крестьянской бедноты.
Сессии ландтагов (в том числе и Рейнского) в 1841 г. одобрили этот законопроект, и прусское правительство намеревалось в ближайшее время придать ему силу закона. Критика Марксом позиции Рейнского ландтага по этому вопросу носила принципиальный характер выступления против готовящегося государственного закона, в защиту бедноты.
Стремясь доказать, что сбор валежника не есть кража леса, Маркс обращается к «правовой природе вещей». Он усматривает ее в том, что между валежником и лесом как объектами собственности не существует никакой связи: ни органической (валежник – мертвый лес, т.е. не лес), ни искусственной (валежник перестал быть лесом без всякого вмешательства человека в этот процесс). Следовательно, валежник не есть собственность лесовладельца; это «неоформленная собственность», относящаяся к сфере захватного права.
Но возможно, из принципов захватного права следует, что валежник может принадлежать лесовладельцу только потому, что находится на территории его леса? По Гегелю, чтобы вступить во владение такого рода предметом, достаточно как-то пометить его (см. 62, с. 83); лесовладельцу, например, достаточно объявить своим весь валежник на территории своего леса, чтобы стать его собственником. Руссо же исходил из противоположного принципа: надо, чтобы «вступали во владение землею не в силу какой-либо пустой формальности, но в результате расчистки и обработки ее – этого единственного признака собственности, который при отсутствии юридических документов должен быть признаваем другими» (103, с. 166).
Маркс в своей статье занимает позицию, близкую Руссо (хотя о Руссо он не упоминает[16], так же как и о Гегеле): «В самой своей деятельности беднота обретает свое право. В деятельности собирания стихийный класс человеческого общества сталкивается с продуктами стихийной силы природы, внося в них порядок» (1, с. 130).
Следовательно, собирание валежника есть законное вступление во владение им и не может быть квалифицировано как кража.
Не ограничиваясь данным выводом, Маркс реконструирует стихийное правосознание бедного крестьянина. Собирая валежник, бедняк не просто чувствует свое право на это, а воспринимает это право как исключительно свое. Валежник, эти сухие, обломанные ветви и сучья, в противоположность сочным деревьям и стволам, крепко сидящим своими корнями в земле, представляется в сознании бедняка как «физическое изображение бедности и богатства. Человеческая бедность чувствует это родство и выводит из этого чувства родства свое право собственности… Как не подобает богатым претендовать на милостыню, раздаваемую на улице, точно так же не подобает им претендовать на эту милостыню природы» (1, с. 130).
Сколь близко надо было принимать к сердцу нужды бедных крестьян, чтобы так точно изобразить их умонастроение, как это сделал здесь двадцатичетырехлетний доктор философии! Он полностью разделяет правосознание бедноты и в поддержку ее формулирует следующий теоретический тезис: «…предметы, которые относятся по своей стихийной природе и по своему случайному существованию к области захватного права… служат предметом захватного права для того класса, который в силу как раз захватного права сам лишен всякой другой собственности и в гражданском обществе занимает такое же положение, какое эти предметы занимают в природе» (1, с. 129). Итак, право беднейшего класса Маркс выводит из социального его положения, из отношения к нему других классов общества.
Инстинктивное чувство права развилось у бедноты в обычай беспрепятственно собирать валежник. Напротив, лесовладельцы стремятся превратить в обычай свои привилегии. Какой из этих обычаев должен стать законом?
Маркс отмечает, что законодательства облекли в законные требования произвольные притязания собственников, «невознагражденными остались лишь бедные», перед которыми «были воздвигнуты новые преграды, отрезавшие их от старого права. Это имело место при всех превращениях привилегий в права… Законодательный рассудок… забыл, что даже с частноправовой точки зрения здесь имелось двоякое частное право: частное право владельца и частное право невладельца, не говоря уже о том, что никакое законодательство не уничтожило государственно-правовых привилегий собственности, а только освободило их от их случайного характера и придало им гражданский характер» (1, с. 128 – 129).
В чем же причины превращения привилегий в закон? Для взглядов Маркса в тот период характерно, что на этот вопрос он дает двоякий ответ. Как гегельянец, он прежде всего видит идеальную причину: односторонность рассудка, стремящегося и мир сделать односторонним. Но затем Маркс вскрывает и реальные, социально-экономические корни превращения привилегий в права. Он с особой силой подчеркивает роль частного интереса, понимаемого уже не просто как эгоизм сословий, а именно как «интерес частной собственности».
Частный интерес извращает элементарные принципы моральных отношений между людьми. Его софистический дух заключается в том, чтобы следовать не логике разума, а логике частной выгоды: он не размышляет, он подсчитывает, приковывая волю к самым мелким и эгоистическим интересам, как раба к скамье галеры. Думая постоянно только о себе, частный интерес не смущается противоречиями, ибо с самим собой он никогда не впадает в противоречие. «…Нет ничего более ужасного, – заключает Маркс, – чем логика своекорыстия» (1, с. 142). Извращая самые элементарные правовые принципы, именно частный интерес диктует ландтагу троякое вознаграждение лесовладельца за украденный у него лес: стоимость украденного, сверх того четырех- или даже восьмикратный штраф, а также «добавочную стоимость» как особое вознаграждение. Тем самым преступление превращается в ренту. Лесовладелец выступает уже как лицо, заинтересованное в том, чтобы у него украли лес, следовательно, становится сообщником преступника. И все это – на законном основании.
Маркс показывает, что ландтаг как государственное учреждение оказался в подчинении у ландтага как сословного представительства частных интересов. Логика своекорыстия, «превращающая прислужника лесовладельца в представителя государственного авторитета, превращает государственный авторитет в прислужника лесовладельца… Все органы государства становятся ушами, глазами, руками, ногами, посредством которых интерес лесовладельца подслушивает, высматривает, оценивает, охраняет, хватает, бегает» (1, с. 142).
Маркс здесь столкнулся с действительностью, опрокидывавшей идеалистические взгляды на государство. Государственные учреждения предстали как воплощение не абстрактных принципов разума, а вполне конкретных интересов частной собственности. Вместо того чтобы государство подчиняло частный интерес разумным интересам общества, «все делается навыворот»: «частный интерес стремится низвести и низводит государство до роли средства частного интереса» (1, с. 137 – 138).
Таким образом, в ходе анализа «правовой природы вещей» Маркс столкнулся с комплексом жизненных проблем: обычай и закон, частная собственность и право, отношения людей к вещам, отношения между самими людьми, частные и государственные интересы и др. Он впервые затронул в своем исследовании собственно материальные условия и констатировал разрыв между действительным и должным в ряде важных сторон общественной жизни. Еще не делая общего вывода о несостоятельности идеалистического подхода к действительности, фактически он уже далеко ушел по пути выработки собственного метода, во многом уже существенно отличающегося от гегелевского.
Главное состоит в том, что ему удается выйти за рамки абстрактно-теоретического понимания права, когда все содержание права выводилось из некоторых общих положений, и рассмотреть это содержание, как оно есть на самом деле. Он анализирует теперь не понятия сословий, государства и т.д., а факты, действительную природу различных явлений общественной жизни и их действительные взаимоотношения.
Выступление по поводу закона о краже леса направило внимание Маркса на изучение собственно экономических проблем. Он не мог не видеть, что частные интересы, подчиняющие себе интересы государства, – это прежде всего экономические интересы. Собственная природа этих интересов, законы развития экономики Марксу пока не ясны, но начинают все больше привлекать его внимание.
Осенью 1842 г. «Рейнская газета» включилась в дискуссию о свободе торговли и покровительственных пошлинах, т.е. по чисто экономической проблеме, к тому же международного характера. Необходимость высказаться по этому вопросу как редактору газеты поставила Маркса в затруднительное положение. В редакционном примечании к статье «Ганноверские предприниматели и покровительственные пошлины», опубликованном 22 ноября 1842 г., он выступает против самой системы покровительственных пошлин, оценивает ее как соответствующую средневековым условиям, когда «каждой особой сфере обеспечивалось особое покровительство». В современных же условиях следует рассматривать «такую систему как организацию военного положения в мирное время, – такого военного положения, которое, будучи сначала направлено против чужих стран, при его осуществлении неизбежно обращается против своей же собственной страны. Но, конечно, отдельная страна, как бы она ни признавала принцип свободы торговли, зависит от положения дел во всем мире, и поэтому данный вопрос может быть разрешен только международным конгрессом, а не каким-либо отдельным правительством» (16, с. 268).
Это была лишь первая проба пера в вопросах экономики, несущая на себе отпечаток социально-философского, а не политэкономического подхода. Но показательно само обращение Маркса к экономической проблеме и смелое заключение о необходимости международного, глобального ее решения.
Главное же, что характеризует развитие взглядов Маркса в данный период, это, как было показано, еще не вполне осознаваемое движение к материализму. Совершаясь на основе решения конкретных жизненных проблем с позиций революционного демократизма, оно в свою очередь способствовало развитию политических позиций К. Маркса.
Конкретизацияобщественно-политического идеала
Начав исследование конкретных социально-политических проблем, Маркс углубляет свое понимание исторического процесса, выделяя два основных периода в мировой истории: период несвободы и период свободы.
Конечно, этим он еще не вышел за рамки гегелевской идеи истории как прогресса свободы. Но Маркс не просто заимствовал гегелевскую идею, как это утверждает буржуазный историк Н.Н. Алексеев (см. 46, с. 393), а придал ей иное толкование. Гегель основное внимание обращает на осознание свободы; Маркс же, напротив, интересуется главным образом ее осуществлением. У Гегеля прогресс свободы выступает как количественный рост свободных индивидов: в азиатских деспотиях свободен один, в античных республиках – некоторые, в новое время – все; Маркс же рассматривает прогресс свободы с точки зрения взаимоотношения различных социальных групп общества.
В период несвободы «история человечества составляла еще часть естественной истории… когда, согласно египетскому сказанию, все боги скрывались в образе животных» (1, с. 125). Это период феодализма в самом широком смысле слова, который Маркс, пользуясь термином, введенным Гегелем, называет «духовным животным царством»[17].
Гегель в «Феноменологии духа» излагает свое понимание сущности «духовного животного царства» как разделения общества на эгоистических индивидов, каждый из которых занят лишь самим собой и потому обманывает всех, будучи в то же время обманываем всеми.
Маркс же видит сущность «духовного животного царства» в сословной, а не индивидуальной расчлененности. Как природа животного обусловливает его принадлежность только к данному виду, так и человек в феодальном обществе в силу своего рождения может принадлежать только к данному сословию, благодаря чему «человечество представляется распадающимся на ряд животных разновидностей, связь между которыми не определяется равенством, а определяется именно неравенством, закрепленным в законах» (1, с. 125).
Животный характер периода несвободы Маркс видит и во враждебных взаимоотношениях сословий. Как в животном мире один вид пожирает другой, так и в человеческом обществе в этот период одно сословие живет за счет другого. Но «если в природном животном мире рабочие пчелы убивают трутней, то в духовном животном мире, наоборот, трутни убивают рабочих пчел – убивают их, изнуряя работой» (1, с. 126).
Таким образом, Маркс раскрывает не только политическую, но и социальную противоположность различных сословий. И хотя говорит он об этой противоположности как о свойственной феодализму, в действительности же выступает против всякой, в том числе и капиталистической, формы порабощения одной части общества другой его частью. Феодализм в самом широком смысле слова как период несвободы, по существу, охватывает периоды в истории, когда человечество разделено на антагонистические классы. Сословный характер деятельности ландтага, направленной против бедноты, превращение своекорыстных привилегий благородных в их законные права и лишение бедных даже их обычного права – все эти и подобные им факты свидетельствуют о том, что период несвободы продолжает существовать.
Поэтому Маркс выступает против «духовного животного царства» как против живой, реальной действительности. «…Низведение людей до уровня животных стало правительственной верой и правительственным принципом», – отмечал он еще в марте 1842 г. (11, с. 358).
Восставая против существующей действительности, Маркс хотя и бегло, но уже высказывает свое мнение о том, каким общество должно быть: все члены человеческого рода выступают в таком обществе как «благородные, свободно переходящие друг в друга члены великого святого – святого Гумануса[18]» (1, с. 126).
Обращаясь к образу гётевского Гумануса, Маркс пытается нагляднее показать, что истинное общество, противостоящее «духовному животному царству», – это такой человеческий мир, «который сам создает свои различия и неравенство которого есть не что иное, как разноцветное преломление равенства» (1, с. 125). И в этом обществе, конечно, должны быть различия, но лишь как моменты такого целого, которое не является чем-то особым, независимым от своих моментов, а существует как их совокупность. Органичность различных сторон общественной жизни проявляется там в том, что каждый индивид свободно определяет свое участие в той или другой из них: благородные члены великого Гумануса свободно переходят друг в друга.
Правильно понять, какое конкретное политическое значение имели эти общие взгляды Маркса на историю, на какое место объективно выдвигали они его в происходившей в то время в Германии политической борьбе, помогает его статья «О сословных комиссиях в Пруссии» (декабрь 1842 г.). Эта статья как бы продолжает статью о краже леса, конкретизируя и развивая основные ее идеи. Непосредственным поводом для ее написания послужила верноподданническая статья в «Аугсбургской всеобщей газете».
Корреспондент этой газеты, выражая широко распространенную в то время точку зрения консерваторов, писал, что народ вне сословных различий существует лишь как «сырая неорганическая масса». Эту позицию разделял и Гегель, утверждавший, что народ сам по себе, вне государства представляет собой «только аморфную, беспорядочную, слепую силу, подобную силе взбаламученного стихийного моря» (60, с. 325).
В противоположность этому Маркс считает, что сословный строй механически разбивает народ на «твердые абстрактные составные части», а в таком состоянии может происходить лишь конвульсивное, но не органическое движение. Полагать, что народ вне некоторых произвольно выхваченных сословных различий существует только в качестве сырой неорганической массы – значит не видеть самого организма государственной жизни; ориентироваться на сословные принципы – значит переходить «в какие-то фантастические сферы, которые государственная жизнь давно лишила их значения». Реальностью современного государства являются не сословия, а «округа, сельские общины, местные правительственные органы, провинциальное управление, воинские части» (16, с. 279, 280).
Перечисляя эти «подлинные сферы», Маркс не стремится указать конкретные формы истинного государства. Он преследует цель доказать, что подлинными внутренними различиями государства являются «те различия, которые по самой своей природе ежеминутно растворяются в единстве целого… Они члены, а не части, они движения, а не устойчивые состояния, они различия в едином, а не единства в различном» (16, с. 280).
В качестве примера подобного органического движения Маркс приводит переход государства «в постоянную армию и ландвер». Когда прусский гражданин, становясь солдатом, переходит из одного состояния (гражданского) в другое (военное), то этот переход совершается организованно, следовательно, само прусское государство признает в качестве своего принципа единство не механических, закостенелых состояний, вроде сословий, а единство органически переходящих друг в друга состояний. На аналогичных принципах основывается и народное представительство: за людьми здесь не закреплены те или иные функции навечно, эти функции могут меняться, такое движение тоже происходит не стихийно, а в соответствии с сознательной волей народа.
Таким образом, принципом народного представительства является не фантастическое движение сырой неорганической массы, а реальное органическое движение народа.
Истинное государство Маркс рассматривает при этом как продукт собственного деяния народа, т.е. не как представительство народа кем-то другим, а именно как самопредставительство народа. «Быть представляемым – это вообще нечто страдательное; только материальное, бездушное, несамостоятельное, беззащитное нуждается в представительстве; но ни один элемент государства не должен быть материальным, бездушным, несамостоятельным, беззащитным. Представительство должно рассматриваться не как представительство некоей особой вещи, которая не есть сам народ, а лишь как самопредставительство народа, как такая государственная деятельность, которая, не будучи единственной, исключительной государственной деятельностью народа, отличается от прочих проявлений его государственной жизни только всеобщностью своего содержания» (16, с. 290).
Совершенно очевидно отсюда, что истинное государство Маркс рассматривает как демократию. Тем самым обнаруживается полная противоположность Марксова понимания государства как органического целого гегелевскому пониманию: Гегель видел в демократии форму государства, характерную для «неразвитого состояния» народа; «внутри себя развитая, истинно органическая целостность» предполагает, по Гегелю, монархию (см. 62, с. 305). Маркс же, напротив, именно в демократии видит адекватную форму подлинно органического государства.
Этот революционно-демократический идеал государства Маркс отстаивает последовательно и со всей решительностью, какая только была возможна в тот период на страницах легальной газеты. Он подверг критике не только правых и конституционалистов, но и буржуазных либералов, пытавшихся эклектически сочетать два противоположных принципа: представительство сословий и народное представительство. Маркс показал несовместимость этих принципов, ибо «дело идет здесь не о дополнении, а о противоположении»: или развитие принципа сословного представительства в государственный принцип и подчинение государства частному интересу, или развитие принципа представительства народной интеллигентности, подчинение частных интересов общим интересам – интересам народа, иначе говоря, создание государства трудящихся.
Отчетливо выраженная революционно-демократическая направленность статьи Маркса, особенно заключительного ее раздела, опубликованного в канун 1843 г., послужила поводом министрам по делам цензуры рассматривать эту статью как «подстрекательство к недовольству существующими государственными учреждениями».
Итак, хотя вплоть до конца 1842 г. Маркс стоял еще в основном на почве идеалистического понимания государства, понимание это уже существенно ограничено материалистической тенденцией – сознательным вниманием прежде всего к содержанию государства, к реальным, жизненным проблемам во всей их конкретности, ибо «форма лишена всякой ценности, если она не есть форма содержания» (1, с. 159). Именно с этой материалистической тенденцией воззрений Маркса связана конкретизация его общественно-политического идеала, приближение его к идеям коммунизма. Углубление революционного демократизма, требовавшего конкретного анализа социально-политической действительности с позиций трудящейся бедноты, и первые шаги в сторону коммунизма, в свою очередь, интенсивно стимулировали нарастание материалистических элементов в Марксовом подходе к действительности.
Такая взаимообусловленность развития философских и политических взглядов Маркса была отмечена В.И. Лениным при характеристике рассмотренных выше статей из «Рейнской газеты»: «Здесь намечается переход Маркса от идеализма к материализму и от революционного демократизма к коммунизму» (37, с. 82).
Наиболее ярко этот переход обнаруживается в Марксовой статье «Оправдание мозельского корреспондента». Некоторые авторы склонны даже относить приведенные слова В.И. Ленина главным образом к данной статье. Но они не учитывают того, что, хотя из воспоминаний Ф. Энгельса В.И. Ленин и знал о существовании «Оправдания…», непосредственно со статьями Маркса в «Рейнской газете» он был знаком по публикациям Ф. Меринга в первом томе «Литературного наследства К. Маркса, Ф. Энгельса и Ф. Лассаля», куда указанная статья не была включена (см. 32). Меринг ошибочно считал, что она была написана не Марксом, а Маркс ее, «вероятно, лишь переработал» (22, с. 262). Только в годы Советской власти, при подготовке первого Полного собрания сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, решение об издании которого было принято XIII съездом партии, редактор этого издания Д. Рязанов доказал, что автором статьи в защиту мозельского корреспондента был именно Маркс (см. 19), и включил ее в указанное издание.
Очевидно, что свою характеристику наметившегося перехода Маркса к материализму и коммунизму В.И. Ленин давал, непосредственно опираясь лишь на статьи, предшествовавшие «Оправданию мозельского корреспондента». Надо было обладать подлинно ленинской проницательностью, чтобы уже в этих статьях обнаружить начавшийся поворот в мировоззрении молодого Маркса, отчетливо проявившийся лишь в «Оправдании…», текст которого остался Ленину неизвестным!
Знакомство Маркса с Энгельсом
«Оправданию мозельского корреспондента» предшествовало знакомство Карла Маркса с его будущим соратником Фридрихом Энгельсом.
Фридрих Энгельс родился 28 ноября 1820 г. в городе Бармене в семье богатого фабриканта. Он был первенцем, и отец видел в нем наследника фирмы «Каспар Энгельс и Ко». Атмосфера семейного и школьного воспитания Энгельса резко отличалась от атмосферы, в которой протекало детство Маркса. В семье Энгельсов царила религиозная нетерпимость в сочетании с не менее ревностным поклонением золотому тельцу. Гимназия в Эльберфельде, принадлежавшая реформатской общине, а затем пансион евангелической общины в Нижнем Бармене внушили юноше искреннее благочестие и даже протест против всякого религиозного свободомыслия, но… не надолго.
В сентябре 1837 г. отец Фридриха решил, что сын уже прошел достаточный курс наук в гимназии, и определилил его в свою фирму для изучения практики торгового дела. Не имея никакой склонности к «торгашеству», юноша мечтал о литературе и поэзии; через год он уже опубликовал балладу «Бедуины».
Познакомившись с передовой литературой, в том числе с «Жизнью Иисуса» Штрауса, Фридрих познал сомнения в своей вере, а затем и всю тяжесть внутренней борьбы, совершающейся в человеке, когда он должен решить, воистину ли бог есть или нет. Вскоре Фридрих окончательно освободился от идеи личного бога.
Штраус приковал его внимание к Гегелю. Тогда же ему становится ясна поляризация сил в гегелевской школе, и он решительно становится на сторону левых.
Правда, окончательному переходу Энгельса в лагерь младогегельянцев предшествовало его увлечение литературной группой «Молодая Германия», связанное с его собственными литературными опытами (он печатался в «Телеграфе», органе этой группы). Но он быстро понял политическую дряблость лидеров «Молодой Германии» – Гуцкова, Мундта, Лаубе и др., сохранив глубокое уважение лишь к ее основателю Людвигу Бёрне. Именно под влиянием Бёрне очень рано пришел Энгельс к радикальным политическим воззрениям. «От государя я жду чего-либо хорошего только тогда, когда у него гудит в голове от пощечин, которые он получил от народа, и когда стекла в его дворце выбиты булыжниками революции» (17, с. 444), – писал он в 19 лет.
Осенью 1841 г. молодой купец стал вольноопределяющимся гвардейского пехотно-артиллерийского полка. Казармы этого полка были расположены в Берлине, неподалеку от университета, вольнослушателем которого он одновременно и стал.
В это время прусское правительство решило нанести удар по цитадели гегельянства – Берлину и с этой целью пригласило в Берлинский университет Шеллинга – бывшего друга, а затем яростного противника Гегеля. Лекции Шеллинга встретили резкую критику со стороны младогегельянцев, причем самые сильные аргументы и в наиболее яркой форме были выдвинуты одним из самых молодых слушателей Шеллинга – Фридрихом Энгельсом. Быстро сориентировавшись в сложной обстановке идейной борьбы, он нанес три мощных удара, способствовавших бесславному итогу шеллинговских лекций (статья «Шеллинг о Гегеле», брошюры «Шеллинг и откровение» и «Шеллинг – философ во Христе»). Впечатляющая сила антишеллинговских работ Энгельса была столь велика, что их авторство (они вышли под псевдонимом Фр. Освальд) приписывалось разным известным философам.
Отстаивая Гегеля от нападок справа, со стороны Шеллинга, Энгельс в то же время поддерживает критику Гегеля слева, со стороны Фейербаха. И хотя он, как и Маркс, в то время еще не стал материалистом, но под влиянием Фейербаха уже превратился в воинствующего атеиста. В пропаганде антирелигиозных воззрений Энгельс обращается к тому же гротескно-сатирическому жанру, в котором был исполнен «Трубный глас…» Бауэра. Его «христианская героическая поэма в четырех песнях» под названием «Библии чудесное избавление от дерзкого покушения…» не просто подражание, но образец упомянутого жанра.
Первое время юного Энгельса привлекала бесшабашная жизнь «Свободных» и еще больше – их бесконечные споры по философско-религиозным и политическим вопросам. Споры эти помогали ему восполнять пробелы в образовании, зажигали беспокойную мысль и побуждали более четко определить собственную позицию. Но была одна черта, резко выделявшая его среди остальных членов кружка, – стремление не оставаться в рамках общефилософских рассуждений, а непременно доводить свои взгляды до конкретных выводов и предпринимать затем практические шаги для их осуществления.
Уже во второй половине 1841 г. политические воззрения Энгельса характеризовались отчетливо выраженной революционно-демократической тенденцией и потому с самого начала превосходили политические умонастроения «Свободных». Дальнейшее развитие общефилософских взглядов Энгельса сделало эту тенденцию доминирующей, что и обусловило шаткость и недолговременность его союза со «Свободными».
Характерно, что в середине 1842 г. Энгельс «принял решение на некоторое время совершенно отказаться от литературной деятельности и вместо этого побольше учиться. Причины этого решения очевидны, – сообщал он в письме к Руге. – Я молод и самоучка в философии. У меня достаточно знаний для того, чтобы составить себе определенное убеждение и, в случае надобности, отстаивать его, но недостаточно, чтобы делать это действительно с успехом» (11, с. 365 – 366).
Уже это решение шло вразрез с умонастроением «Свободных» и совпадало с требованием Маркса: поменьше самодовольства и побольше знания дела. Главное же – сходство взглядов Энгельса со взглядами Маркса в постановке и решении важнейших философских и политических вопросов. Так, в статье «Фридрих-Вильгельм IV, король прусский» Энгельс указывает, что ход истории уничтожил права старых феодальных сословий в Германии, а король, вопреки этому историческому процессу, пытается реставрировать остатки средневековья. «Майоратное дворянство было взято им под свое покровительство и усилено новыми пожалованиями дворянского звания под условием учреждения майората… поощрялось обособление корпораций, замкнутость отдельных ремесел и приближение их к цеховому строю и т.д.» Существеннейший момент точки зрения короля составляет «раздробление государственных сил вплоть до полного распада государства» (1, с. 492). Это написано Энгельсом не позднее середины ноября 1842 г., а опубликовано в июле 1843 г. С другой стороны, в ноябре – декабре 1842 г. Маркс также предполагал посвятить критике майората специальную статью (о дроблении землевладения), а в статье «О сословных комиссиях в Пруссии» требовал, как уже отмечалось, исходить из реальных структурных единиц современной Германии (округа, сельские общины и т.д.) и не возвращаться к сословной структуре, которую жизнь давно лишила значения.
Сходны взгляды Маркса и Энгельса и по тактическим вопросам борьбы. «Общественное мнение Пруссии, – писал Энгельс, – все больше сосредоточивается на двух вопросах: на представительном строе и, особенно, на свободе печати. Как бы король ни повел себя, сначала у него вынудят свободу печати, а раз она будет добыта, за ней через год неизбежно должна будет последовать конституция» (1, с. 494). Такого же взгляда придерживался и Маркс, борясь против правых (за свободу печати) и против левого фразерства «Свободных» (за конституцию).
Неизвестно, знал ли Маркс до ноября 1842 г., что за псевдонимом Фр. Освальд скрывается молодой купец, по имени Фридрих Энгельс. Последний же много слышал о «черном сыне Трира», и именно от Энгельса исходила инициатива их первой встречи.
Несмотря на фактическую общность взглядов, на их первую встречу наложило отпечаток различие, существовавшее тогда в их отношении к третьим лицам – Бауэрам и вообще «Свободным». «Когда в конце ноября проездом по пути в Англию я снова зашел в редакцию, – вспоминал впоследствии Энгельс, – то встретил там Маркса, и тогда состоялась наша первая, весьма холодная, встреча. Маркс тем временем выступил против Бауэров… Так как я состоял в переписке с Бауэрами, то слыл их союзником и из-за них относился в то время к Марксу подозрительно» (15, с. 391).
Впрочем, и тогда они уже нашли очень важный для обоих пункт сотрудничества: Ф. Энгельс стал корреспондентом «Рейнской газеты» в Англии, куда он направился по делам отцовской фирмы. Тематику корреспонденций составляли социально-политические проблемы Англии, в особенности положение английского рабочего класса и его партий. Освещение этих проблем велось преимущественно не с позиций стороннего наблюдателя, а изнутри, раскрывая перед немецким читателем собственно английскую точку зрения на английские проблемы.
Энгельс приступил к своим обязанностям корреспондента немедленно по прибытии в Англию: 29 ноября 1842 г. он написал первую корреспонденцию, которая называлась «Английская точка зрения на внутренние кризисы». Менее чем за месяц он отправил пять корреспонденций, и все они, по распоряжению Маркса, немедленно и фактически без изменений шли в очередной номер газеты, ибо это были теоретически содержательные, политически острые и в то же время конкретные, деловые материалы – словом, полная противоположность крикливым и пустым писаниям «Свободных».
Содержание корреспонденций Энгельса в «Рейнскую газету» свидетельствует о его уверенности в надвигающейся революции в Англии и о том, что он приветствует ее как благо. Эта его уверенность, опиравшаяся вначале на рассуждения о политической отсталости Англии от Франции и Германии, сразу же натолкнулась на уверенность большинства англичан в противоположном – в том, что «о какой-нибудь революции даже и речи быть не может» (1, с. 498).
Пытаясь разобраться в этой неожиданной для него позиции, Энгельс уже во второй корреспонденции констатирует, что англичане исходят из непосредственной практики, из материальных интересов. Борющиеся здесь партии, виги и тори, «не знают никакой борьбы принципов, знают только конфликты материальных интересов» (1, с. 499). Это не укладывается в голове младогегельянца, считающего, что подобные интересы не могут выступать в истории в качестве руководящих целей и всегда сами служат тому или иному принципу, направляющему ход исторического прогресса. Но взгляд молодого Энгельса был столь зорким, что даже сквозь идеалистические очки он сумел нащупать (хотя и с оговоркой, что это-де свойственно только Англии!) реальную связь событий: «…революция неизбежна для Англии, но как во всем, что происходит в Англии, эта революция будет начата и проведена ради интересов, а не ради принципов; лишь из интересов могут развиться принципы, т.е. революция будет не политической, а социальной» (1, с. 503).
Столкнувшись с этой неожиданной для него ситуацией, Энгельс приступает к более детальному изучению борющихся сил и реального содержания их борьбы. В результате он направляет в «Рейнскую газету» статью «Положение рабочего класса в Англии», где дает краткую, но яркую характеристику социальной базы чартистов. Здесь уже речь идет не об абстрактных принципах, а о том, сколько зарабатывают и как питаются рабочие в разных отраслях промышленности и в разных районах Англии.
Корреспонденцией о хлебных законах заканчивается сотрудничество Энгельса в «Рейнской газете». Столкнувшись с совершенно новыми проблемами, он обнаруживает свою неподготовленность к их решению и приступает к изучению произведений буржуазных экономистов, а также знакомится с широким кругом социалистической литературы[19].
Война с правительством
Когда Энгельс приступил к непосредственному изучению социально-экономических отношений в Англии, ту же работу начал и Маркс в Германии, главным образом на примере условий жизни сельской бедноты Рейнской провинции. Прусские порядки делали, однако, для Маркса решение задачи несравненно более трудным.
Прошел месяц после той ноябрьской схватки с правительством, когда Марксу удалось вывести «Рейнскую газету» из-под угрозы запрещения. Все это время главный редактор, как опытный лоцман, осторожно вел редакционный корабль через лабиринт цензурных ограничений. Своей гибкой тактикой он сумел усыпить бдительность не только нового цензора, Витауса, но и непосредственно следивших за газетой чиновников в правительстве. 22 декабря министры по делам цензуры докладывали королю, что «по сравнению с предыдущим периодом тон газеты, несомненно, стал значительно спокойнее и что общество пайщиков начинает показывать, что оно не противится желаниям правительства следовать иным, чем до сих пор, путем» (цит. по 75, с. 351). Эта тактика позволила Марксу собрать силы для решающего сражения.
На исходе 1842 г. немецкие правительства совместно начали активное наступление на либеральную печать: 18 декабря был запрещен журнал «Патриот», издававшийся Булем; 28 декабря за опубликование письма Гервега, в котором прусский король обвинялся в нарушении честного слова, правительство запретило во всех прусских провинциях «Лейпцигскую всеобщую газету», издававшуюся в Саксонии (там она продолжала выходить до 1 апреля 1843 г.); 3 января 1843 г. саксонское правительство запретило «Немецкий ежегодник».
Комментируя запрещение «Лейпцигской всеобщей газеты», Маркс писал, что немецкая пресса вступает в новый год при мрачных предзнаменованиях. Репрессии против лейпцигской либеральной газеты есть наступление против всей молодой народной прессы, а осуждение этой прессы «мы должны расценивать как осуждение политического духа народа» (1, с. 167).
Каким же должен быть ответ свободной прессы и ее сторонников? Может быть, сделать вид, что ничего не произошло? Или начать действовать более осторожно, дабы смягчить рассерженных властителей? Некоторое время назад, когда свободная пресса только рождалась, подобная тактика была хороша, тогда преждевременная неуступчивость могла бы оказаться для нее роковой. Теперь же народная пресса стала действительной. Ее голос окреп и слышен далеко. Поэтому именно теперь правительство начало настоящую борьбу против нее, а «борьба против какого-либо явления есть первая форма его признания, его действительности и его силы», и ответом может быть тоже только борьба: «только борьба может убедить как правительство, так и народ – и даже самое прессу – в том, что пресса имеет действительное и необходимое право на существование» (1, с. 167).
Итак, только борьба, другого пути нет теперь для немецкой свободной прессы. И «Рейнская газета» возглавила эту борьбу. Она вновь показала образец тактики: не дать противнику застать врасплох, не позволять правительству расправляться с прессой по скандальным, но по существу не очень значительным поводам, а навязывать ему обсуждение коренных проблем, имеющих жизненно важное значение для возможно более широких слоев населения. Доказать правительству свою силу народная пресса может, только убедив народ в том, что она действительно защищает его интересы. Победить она может, только подняв на борьбу весь народ.
Начав контрнаступление, Маркс блестяще навязал правительству поле боя: решающее сражение развернулось вокруг оценки положения виноделов Мозельской долины, причин их бедственного состояния и путей выхода из него.
Долина реки Мозель, расположенная в Рейнской провинции, славится своими виноградниками, плоды которых дают дивные сорта мозельвейна. Контрастом столь щедрым дарам природы была невыносимо тяжелая жизнь мозельских виноделов. С принятием в 1834 г. таможенного закона, снявшего запрет на ввоз вин из других государств, цена на виноградную лозу резко упала. Частыми стали аукционы, на которых продавалось за долги имущество разорившихся виноделов. Правительство же продолжало исправно собирать налоги и пресекало жалобы на сложившееся положение. Бедствия мозельских крестьян оставались вне внимания общественности.
Не убоявшись монаршего гнева, Маркс первый предал эти факты гласности и подверг сокрушающей критике всю систему управления. 12 и 14 декабря он поместил две статьи мозельского корреспондента газеты Кобленца, написанные в резком тоне, рассчитанном на то, чтобы привлечь наконец внимание к бедственному положению мозельских крестьян: «Разве у бедного винодела, измученного самыми различными тяготами, нет права открыто назвать то основное зло, которое приводит его к крайней нищете? Разве у него нет права потребовать, чтоб его избавили от вампиров, уже давно сосущих кровь из его груди, и прикончили бы их?.. В бедственном положении виноделов долго сомневались в высоких сферах, и их крик о помощи считался наглым визгом». Это было прямым обвинением правительства.
В ответ на эти статьи обер-президент провинции фон Шапер обратился в газету с двумя рескриптами. Он отверг утверждение, что крик виноделов о помощи считался в высоких сферах наглым визгом, и требовал указать те случаи, когда власти препятствовали публичному обсуждению тяжелого положения жителей примозельского края. Далее он предложил газете открыто описать «главное зло, доводящее виноделов до крайней нищеты», а также определенно назвать «вампиров, сосущих кровь из их груди, чтобы… можно было начать их преследовать», и по возможности «предложить подходящее средство для устранения бедственного положения виноделов» (цит. по 75, с. 353). Наконец, Шапер требовал назвать ту общину, члены которой, как пишет корреспондент, владеющие прекраснейшими лесными участками, практически не имеют возможности пользоваться лесом для своих нужд.
18 декабря «Рейнская газета» опубликовала эти рескрипты обер-президента, поручив автору статей, Кобленцу, подготовить ответ. Поскольку Кобленц не справился с этой задачей, за дело взялся сам Маркс.
Серия статей «Оправдание мозельского корреспондента» была написана между 1 и 20 января 1843 г., а ее общий замысел сложился у Маркса в конце декабря 1842 г. – начале января 1843 г., т.е. именно в тот момент, когда стала ясна необходимость открытой войны с правительством. Поэтому ответ Шаперу не мог состоять теперь просто в том, чтобы убедительно и достойно возразить по всем пунктам обвинений, как это было в ноябре. Теперь задача была принципиально иной: превратить полемику с обер-президентом во всенародное обсуждение основ прусского государства. Уже сама попытка путем всестороннего анализа бедствий мозельских виноделов раскрыть антинародный характер прусского политического строя, независимо от исхода этой попытки, составляет выдающуюся заслугу редакции «Рейнской газеты» перед немецким народом.
Ответ Шаперу был лишь поводом, позволявшим изложить обвинение против государства в форме оправдания мозельского корреспондента. Эта форма обусловила и структуру статьи – перечень ее разделов соответствует основным пунктам обвинений Шапера: 1) распределение лесного материала в сельских общинах; 2) препятствия свободному обсуждению в печати положения мозельских крестьян; 3) язвы примозельского края: непосредственное описание самой нужды крестьян, а также история сложившегося положения, в том числе порочная политика правительства как причина бедствий крестьян; 4) вампиры примозельского края (здесь речь должна была пойти о крупных собственниках – владельцах огромных виноградников и оптовых торговцах виноградной лозой, нещадно эксплуатировавших мелких виноградарей); 5) предложения, касающиеся мер к облегчению положения.
Осуществление этого замысла требовало кропотливой работы по сбору и изучению разнообразных конкретных данных. 3 января 1843 г. в «Рейнской газете» появилось сообщение, что ответ обер-президенту задерживается «из-за необходимости многих дополнительных расследований» (16, с. 292).
Поскольку готовился ответ официальному представителю власти, основное внимание было уделено сбору официальных документов. В их числе были: указы, инструкции и прочие распоряжения правительства и местных государственных органов; отчет о переговорах между министерством финансов, правительственной властью Трирского округа и правлением Общества по развитию культуры виноделия в Мозельском и Саарском районах Трирского округа; протокол совещания одного из общинных органов; коллективные и индивидуальные ходатайства бедноты о смягчении ее тягот и ответы властей на эти ходатайства; сведения из текущей и научной печати.
Для подтверждения официальных данных редакция использовала «различные, разъясняющие друг друга письма» (1, с. 189), т.е. к исследованию вопроса были привлечены и личные документы.
Наряду с этим были получены данные опроса значительного числа лиц: свидетельства о беседах высокопоставленных представителей администрации с местными чиновниками и о столкновениях чиновников с крестьянами.
Впоследствии обер-президент Шапер так излагал свои впечатления от третьего раздела Марксова «Оправдания…»: «Когда автор прислал, наконец, в цензуру статью под названием „Недуги Мозельской провинции“, то оказалось, что он исколесил предварительно бóльшую часть Мозельской долины, собирая данные о происшедших в ней, давно уже разобранных и забытых конфликтах между чиновниками и обывателями, с целью извлечь теперь все эти факты на свет божий и преподнести их в качестве примеров угнетения жителей Мозельской долины» (цит. по 113, с. 42).
Эта статья Маркса была запрещена к опубликованию в «Рейнской газете», но начало ее сохранилось: оно оказалось у сотрудника газеты К. Гейнцена, который и опубликовал его в брошюре «Прусская бюрократия», вышедшей в конце 1844 г. «Мы начнем прежде всего с фактов, – писал Маркс, – …которые не только характеризуют внутреннее хозяйство общины, но интересны с точки зрения того способа, каким правительство осмысливает свое место в отношении подчиненных ему чиновников и властей» (25, с. 324). Далее Маркс последовательно описывает факты бездушного отношения чиновников к заболеваниям мозельских крестьян холерой и др., в том числе десятилетней давности (там же, с. 324 – 327).
По свидетельству Ф. Энгельса, К. Маркс «ни в коем случае не мог лично собирать такого рода материал» (15, с. 392). Тем не менее он был автором самой идеи их сбора. Говоря современным языком, он осуществил конкретно-социальное исследование.
Изучение фактов означало теперь для Маркса не просто использование их в качестве иллюстративного материала, а дальнейшее развитие самого метода исследования. Маркс подчеркивает: «…мы хотим строить все наше изложение на одних фактах и стараемся только, по мере сил, выразить эти факты в обобщенной форме…» (1, с. 199).
Конкретный экономический, политический и правовой материал глубоко и органично пронизывает все Марксово исследование положения мозельских крестьян, а материалистические элементы, накапливавшиеся в воззрениях Маркса в течение 1842 г., основательно подрывают прежние его идеалистические построения.
Движение Маркса к материализму выражается прежде всего в понимании им объективного характера общественных отношений. «При исследовании явлений государственной жизни, – писал он, – слишком легко поддаются искушению упускать из виду объективную природу отношений и все объяснять волей действующих лиц. Существуют, однако, отношения, которые определяют действия как частных лиц, так и отдельных представителей власти и которые столь же независимы от них, как способ дыхания. Став с самого начала на эту объективную точку зрения, мы не будем искать добрую или злую волю попеременно то на одной, то на другой стороне, а будем видеть действия объективных отношений там, где на первый взгляд кажется, что действуют только лица» (1, с. 192 – 193).
Этот методологический принцип – важная веха на пути философского развития Маркса. Правда, само по себе требование исходить из объективной природы отношений еще не выводит за рамки идеализма. Но Маркс фактически уделяет в «Оправдании…» основное внимание отношениям, материальным по своей природе, хотя еще и не выделяет их как таковые и тем более не ставит вопрос об определяющей роли именно производственных отношений. Он фиксирует три ряда объективных, с его точки зрения, отношений: отношения между сферой частных интересов и государством (сферой всеобщего интереса); отношения внутри «организма управления»; состояние печати и общественного мнения. Остановимся подробнее на каждом из этих типов отношений.
Бедственное положение примозельского края Маркс рассматривает как сложное состояние, в котором «необходимо различать но меньшей мере две стороны: сторону частную и сторону государственную, – ибо так же, как нельзя мыслить примозельский край вне государства, нельзя себе представить его бедственное положение вне условий государственного управления. Взаимоотношение этих двух сторон и образует действительное положение примозельского края» (1, с. 193).
Одну из сторон этого взаимоотношения (отношение сферы частных интересов к государству) Маркс проследил уже в прежних статьях и пришел к выводу, что интерес частной собственности стремится подчинить себе государство. Но теперь Маркс столкнулся с бедствием, которое превращается из бедствия частных лиц в государственное бедствие. И он обращает основное внимание на другую сторону отношения – на отношение государства к сфере частных интересов.
Это отношение Маркс рассматривает на документально зафиксированном примере: в ответ на жалобы мозельских виноделов правительство Трирского округа поручило одному из своих чиновников разобраться в существе этих жалоб. Чиновник пришел к выводу, что положение вовсе не так плохо, а если в последнее время оно несколько и ухудшилось, то в этом-де виноваты сами жалующиеся. Однако цифры свидетельствуют, что в действительности дело обстояло совершенно иначе. Оказывается, не частное лицо, а государственный чиновник извратил действительность. Источник этого извращения коренится, с точки зрения Маркса, в отношениях внутри государственного аппарата («организма управления»).
Маркс отмечает, что отношения в сфере прусского государственного аппарата есть отношения бюрократической иерархии. Ее основной принцип, как и всякого иерархического организма, – разделение на четко очерченные группы лиц, каждая из которых занимает строго определенное место в иерархической пирамиде, подчиняется вышестоящим группам и, в свою очередь, требует неукоснительного подчинения от более низко расположенных групп. Любой чиновник, получив назначение, становится членом группы, принципы деятельности которой уже до него определены сверху. Он не может изменять эти принципы, а должен лишь применять их, изменяя, если этого требуют сами принципы, только объекты управления.
Таковы внутренние законы бюрократической иерархии, прочными узами связывающие в единое целое все элементы бюрократического механизма. Эти законы дополняются оправдывающей их теорией, «согласно которой граждане государства делятся на две категории – на категорию активных, сознательных граждан, которые управляют, и пассивных, несознательных граждан, которыми управляют…» (1, с. 202). Важным элементом этой теории является взгляд, будто начальство все и всегда лучше знает. «Правители-де могут лучше всех оценить, в какой мере та или иная опасность угрожает государственному благу, и за ними следует заранее признать более глубокое понимание взаимоотношений целого и его частей, чем то, какое присуще самим частям» (1, с. 206).
Это, в сущности, соответствует гегелевской философии права. Именно Гегель считал, что народ – это та часть членов государства, «которая не знает, чего она хочет». Только «высшие государственные чиновники необходимо обладают более глубоким и обширным пониманием природы учреждений и потребностей государства» (62, с. 324). Таким образом, Маркс обнаруживает здесь социальные корни гегелевской философии права как философии прусской бюрократии.
Окруженные ореолом теоретической святости, законы бюрократической иерархии являются той реальной основой, которая определяет враждебное отношение чиновников к управляемому организму, т.е. к населению вне бюрократического аппарата.
Получая жалобу на неблагополучие в управляемой им области, уже в силу своего положения в системе государственного управления чиновник не может усомниться в общих принципах этого управления и потому должен предположить, что его лично обвиняют в плохом управлении. Но он справедливо уверен в своей добросовестности (чтобы легче разобраться в существе дела, Маркс всюду предполагает добросовестное отношение чиновников к своим обязанностям) и потому может лишь заподозрить в недобросовестности самого жалобщика. Чем добросовестнее чиновник, тем больше он должен сомневаться в добросовестности жалобщиков. Приводимые Марксом факты показывают, что чиновник действительно выступает по отношению к жалобщикам «как враждебная сторона… Вместо того чтобы использовать сообщаемый ими материал, он старается его опровергнуть» (1, с. 199).
Неудовлетворенный жалобщик может обратиться в высшую инстанцию. Однако и высшие административные власти непоколебимо уверены в правильности общих принципов, а своим чиновникам доверяют больше, чем управляемым ими лицам. Высшая инстанция имеет, кроме того, свои традиции в оценке состояния того или иного края, и уже сложившаяся в соответствии с этой традицией оценка заслоняет перед чиновником действительную картину состояния дел. Авторитет этой бюрократической действительности столь высок, что даже истинная, ясная как день действительность кажется чиновнику иллюзорной по сравнению с той, которая засвидетельствована в официальном порядке.
В итоге с неизбежностью, независимо от добрых намерений тех или иных лиц, отношение отдельных чиновников и всего бюрократического аппарата к населению характеризуется тем, что «он, с одной стороны, будет находить положение далеко не таким бедственным, а с другой стороны, если он даже и находит его бедственным, то будет искать причины этого вне сферы управления, – отчасти в явлениях природы, не зависящих от человеческой воли, отчасти в условиях частной жизни, не зависящих от администрации, отчасти в случайностях, ни от кого не зависящих» (1, с. 202).
Население, однако, никак не может удовлетвориться такого рода управлением. (Под населением Маркс имеет в виду не бездельников или мотов, а людей трудолюбивых, бережливых и т.п., т.е. делает в отношении частных лиц точно такое же предположение, как и в отношении чиновников.) Видя, что действительное состояние находится в противоречии с той картиной его, которая складывается в бюрократических канцеляриях, и что их доводы постоянно игнорируются чиновниками, частные лица, в свою очередь, начинают подозревать, что чиновники действуют предвзято, во что бы то ни стало отрицают любое неблагополучие, дабы не нести ответственность за него.
На этой почве развивается острейший конфликт между правителями и населением: «…если чиновник бросает частным лицам упрек в том, что они свои частные дела возводят до уровня государственного интереса, то частные лица бросают чиновнику упрек, что он государственный интерес низводит до уровня своего личного дела, так что все прочие смертные оказываются устраненными от участия в государственной жизни» (1, с. 200).
Разделяя отстаиваемую самими чиновниками теорию, будто начальство все знает и все может, частные лица требуют, чтобы чиновники на деле доказывали это свое всезнание и всемогущество, облегчив населению тяготы жизни. А этого сделать чиновники не могут.
Таким образом, «бедственное положение примозельского края является одновременно и бедственным положением управления» (1, с. 205). Этот вывод – наиболее революционный из всех, которые были до сих пор публично сделаны молодым Марксом. Ровно год потребовался на его подготовку.
Критикуя цензурную инструкцию, Маркс впервые высказал мысль, что надо менять не лица, а учреждения, имея в виду институт цензуры. Затем Маркс доказал несостоятельность ландтагов и сословных комиссий. И вот теперь – обобщающее заключение о бедственном положении всей системы управления.
Маркс использовал многочисленные факты, чтобы «раскрыть в воле действующих личностей мощное влияние общих отношений» (1, с. 212) и рассказать в подцензурной газете своим читателям, что причина их бедствий не жестокосердие отдельных чиновников или отдельных органов власти, а проявление жестокости всей системы современных отношений. Именно эти отношения суть те всеобщие и невидимые глазу силы, которые принуждают отдельных чиновников или органы власти к произвольным на первый взгляд актам жестокости. Поэтому надо бороться не против отдельных чиновников или отдельных органов власти, а против всей системы существующих общественных отношений.
Маркс полагает, что устранить конфликт между прусским государством и большинством населения мозельского края можно с помощью «третьего элемента», который был бы политическим, не будучи официальным, и был бы гражданским, не будучи связан с частными интересами. «Этим дополнительным элементом, с головой гражданина государства и с гражданским сердцем, и является свободная печать. В области печати правители и управляемые имеют одинаковую возможность взаимно критиковать свои принципы и требования, но не в рамках отношений субординации, а на равных правах, как граждане государства – уже не как индивидуальные личности, а как интеллектуальные силы, как выразители разумных воззрений» (1, с. 206).
Каким же образом пресса может осуществлять эту свою социальную функцию?
За ответом мы обратимся не только к «Оправданию мозельского корреспондента», но и к непосредственно предшествовавшей ему полемике Маркса в связи с запрещением «Лейпцигской всеобщей газеты». В ходе этой полемики Маркс сформулировал необходимое условие для решения этой задачи: «…чтобы пресса могла выполнить свое назначение, необходимо прежде всего ничего не предписывать ей извне, необходимо признать за ней то, чтó мы признаем даже за растением, а именно: признать, что она имеет свои внутренние законы, которых она не может и не должна по произволу лишаться» (1, с. 169).
Поскольку пресса есть выражение народного духа, который обладает сложной структурой (он включает научное и обыденное сознание, теоретические мысли и эмпирические факты и т.д.), постольку и пресса есть сложное целое. Внутри нее необходимо должно существовать определенное разделение труда между различными ее органами: каждая газета должна выявить свои особенности, свой круг проблем и подход к их освещению, свой круг читателей. В одной из них (например, в «Рейнской газете») могут преобладать интересы политической науки, в другой (например, в «Лейпцигской всеобщей газете») – интересы политической практики; в одной преобладает интерес к новым мыслям, в другой – к новым фактам и т.д. «Только при том условии, что элементы народной прессы получают возможность беспрепятственного, самостоятельного и одностороннего развития и обособляются в отдельные органы, – только при этом условии может образоваться действительно „хорошая“ народная пресса, т.е. такая народная пресса, которая гармонически соединяет в себе все истинные моменты народного духа. Тогда в каждой газете всецело будет воплощен истинный нравственный дух, как в каждом лепестке розы воплощается ее аромат и ее душа» (1, с. 168 – 169).
Разделение труда необходимо также и между различными корреспондентами. Корреспондент – частица многосложного организма прессы, в котором он свободно избирает себе определенную функцию. Один, скажем, предпочтет изобразить свое впечатление о бедственном положении виноделов, почерпнув сведения из непосредственного общения с ними. Другой займется историей создавшегося положения. Третий захочет рассмотреть средства, необходимые для уничтожения этого положения, имея при этом право подойти к вопросу либо в местном масштабе, либо в масштабе государства в целом.
Это своеобразие вытекает не из сугубо индивидуальных различий (таких, как сила таланта, особенности стиля, языка и пр.), которые, конечно, всегда имеются, а из таких различий между корреспондентами, в которых выражаются различные стороны общественного мнения по обсуждаемому предмету. Поэтому Маркс высказывает убеждение, что из самой сущности газетной прессы вытекает анонимность, которая как раз и превращает газету «из сборного пункта многих индивидуальных мнений в орган единого разума» (1, с. 189). Анонимность способствует большей свободе и беспристрастию не только автора, но и публики. Свободная от влияния имени автора, его положения в обществе, авторитета и пр., публика сосредоточивает внимание не на том, кто говорит, а на том деле, о котором говорится.
И в самих статьях предпочтительно не называть имен чиновников и частных лиц, потому что печать должна раскрывать общее положение дел, а не доносить на отдельных лиц. Разумеется, возможны отступления от этого принципа, когда иначе нельзя предотвратить то или иное общественное зло или когда во всей жизни общества господствует гласность и понятие доноса потеряло свой специфический смысл.
В результате всего этого в «живом движении печати раскрывается вся правда в целом. Сперва это целое выступает перед нами только в виде различных, одновременно развивающихся взглядов, выдвигающих – то намеренно, то случайно – какую-либо одну сторону явлений. Но, в конечном счете, пресса этой своей работой только подготовила для одного из своих участников тот материал, из которого он создает единое целое. Так пресса, шаг за шагом, посредством разделения труда, выясняет всю правду, – не тем путем, что кто-либо один делает все, а тем, что каждый из этого множества людей делает какое-либо одно небольшое дело» (1, с. 188).
В противоположность законам бюрократической иерархии, внутренние законы свободной прессы демократичны по самой своей сути. Поэтому на их основе в сфере прессы совершается творческий процесс, в результате которого общественное мнение обогащается новым, более глубоким и целостным пониманием того или иного предмета. «В той же мере, в какой „свободная печать“ является продуктом общественного мнения, она также и создает это общественное мнение» (1, с. 206).
Она воздействует как на разум народа, так и на его чувства. Поэтому она говорит не только спокойным языком теоретической критики, но и полным страсти языком самой жизни. Суровый голос народной нужды не искажается в свободной прессе законами бюрократической иерархии, но мощно доносится до всех в своей непосредственной форме, принуждающей внимать ему.
Однако в условиях прусского государства печать испытывает сильное воздействие со стороны законов бюрократической иерархии. Основным проводником этого воздействия является цензура.
В отличие от прежних своих статей, Маркс уделяет здесь внимание воздействию цензуры не только на центральную и вообще «большую», но и на местную печать, которая находится в особо тяжелом положении. Дело в том, что начальники округов, ландраты, выполняют функции цензоров в главных городах своих округов. Это похвальное стремление администрации сэкономить на цензорах местной печати оборачивается для последней подлинным бедствием. Цензор, даже самый придирчивый, был бы все же гораздо лучше для местной газеты, ибо он назначается не местными властями и потому более беспристрастно смотрит на освещение в газете местных событий. Когда же в роли цензора выступает ландрат, административная деятельность которого, как и деятельность всех подчиненных ему органов, как раз и является главнейшим объектом местной печати, он оказывается судьей в собственном деле. Отсюда ясно, что «самый факт существования ландратов-цензоров есть достаточное основание для того, чтобы не существовало свободной местной печати» (1, с. 213).
Что касается общей роли цензуры, то Маркс характеризует ее следующим образом: «…цензура, проявляя чрезвычайную мнительность, стала внешними оковами для свободы печати; рука об руку с этим шло усиление внутренней скованности печати, утратившей мужество и даже отказавшейся от стремления подняться над уровнем сенсаций; наконец, в самом народе были утрачены интерес к отечественным делам и национальное чувство, т.е. те именно элементы, которые являются не только творческими силами печати, высказывающей откровенно и публично свое мнение, но и единственными предпосылками, при которых такая печать может развернуть свою деятельность и заслужить признание народа; это признание составляет жизненную атмосферу печати, без которой она обречена на полное захирение» (1, с. 209).
Сковав печать, цензура задушила суровый голос народной нужды. Нужда от этого не исчезла, но превратилась в грандиозное бедствие, из которого ни правительство, ни народ не видят теперь выхода. Следовательно, социальная функция цензуры – наносить ущерб интересам народа, а в конечном счете и самого правительства.
Удивительно, что такие страстные слова обличения, направленные в адрес цензуры и самого правительства, Маркс сумел опубликовать не в нелегальном издании, рассчитанном на узкий круг революционеров, а в подцензурной ежедневной газете, имевшей к тому времени тысячи читателей. Как это стало возможно?
Первым цензором, с которым Марксу пришлось иметь дело как главному редактору газеты, был советник полиции Доллешаль. Он совершенно не мог противостоять интеллекту Маркса и постоянно вынужден был уступать ему в спорах по поводу тех или иных мест, которые он намеревался было вычеркнуть. Уже через месяц, 16 ноября 1842 г., обер-президент Шапер докладывал министрам по делам цензуры: «Доллешаль в последнее время столько раз продемонстрировал свою неспособность в качестве цензора возглавлять газету столь пагубной тенденции, каковой является „Рейнская газета“, что я вынужден настоятельно желать скорейшей замены его более способным преемником» (цит. по 75, с. 352). Таковым с 1 декабря стал асессор Витаус. Это был образованный человек, несомненно более способный, нежели прежний цензор. Но вскоре Марксу удалось так «перевоспитать» Витауса, что тот пропустил сначала статьи мозельского корреспондента, а затем и Марксовы статьи против запрещения «Лейпцигской всеобщей газеты».
На этот раз уже сами министры первыми забили тревогу. 13 января министр по делам цензуры пишет Шаперу: «Запрещение „Лейпцигской всеобщей газеты“ непрерывно обсуждается „Рейнской газетой“ в тоне, который не только противоречит изданному нами постановлению от 29 прошлого месяца, но и, говоря в общем, не вдаваясь в специальные определения, свидетельствует о бестактности нового цензора, чего мы от него никак не ожидали» (цит. по 75, с. 358).
Следующее упущение Витауса по службе – разрешение к публикации «Оправдания мозельского корреспондента» – составляло, объективно говоря, не вину цензора, а беду, ибо не мог же он запретить газете начать публикацию ответа обер-президенту – ответа, которого Шапер давно добивался. В том-то и состояла мудрость тактики Маркса, что он умел обращать против своих врагов ими же самими выдвинутые требования. Что же касается отдельных положений публиковавшихся статей, то Витаус вынужден был также отступать перед интеллектуальной мощью Маркса, как ранее отступал Доллешаль. В борьбе с Марксом в течение трех месяцев оказались побеждены два цензора подряд. С гордостью вспоминал Маркс впоследствии, что руководимая им газета «сломила силу прусской цензуры» (12, с. 419).
Но «Рейнская газета» была все же не столь сильной, чтобы сломить и силу прусского короля. 19 января состоялось заседание совета министров под председательством Фридриха-Вильгельма IV, на котором было принято постановление: закрыть «Рейнскую газету» с 31 марта.
21 января министры по делам цензуры издали специальный рескрипт, излагающий мотивы запрещения «Рейнской газеты». «В газете явно господствовало», – говорится в рескрипте, – «постоянное намерение нападать на сами основы государственного строя, развивать теории, имеющие целью потрясение монархического принципа, злонамеренно вызывать в общественном мнении подозрения по отношению к действиям правительства, восстанавливать друг против друга отдельные сословия народа, порождать недовольство существующим законным порядком, поощрять направления, весьма враждебно относящиеся к дружественным державам»[20] (цит. по 16, с. 295).
Акт о запрещении газеты Маркс сразу же оценил как свидетельство официального признания ее действительной силы, но было горько сознавать, что невозможно дальше продолжать важное дело. «Меня все это не удивило, – писал Маркс Руге 25 января. – Вы знаете, каково с самого начала было мое мнение относительно цензурной инструкции. Я вижу в этом только последовательность; в закрытии „Rheinische Zeitung“ я вижу некоторый прогресс политического сознания и потому я оставляю это дело. К тому же я стал задыхаться в этой атмосфере. Противно быть под ярмом – даже во имя свободы; противно действовать булавочными уколами, вместо того чтобы драться дубинами. Мне надоели лицемерие, глупость, грубый произвол, мне надоело приспособляться, изворачиваться, покоряться, считаться с каждой мелочной придиркой. Словом, правительство вернуло мне свободу» (11, с. 372).
Свое решение оставить дело Маркс осуществил не сразу. Он считал себя обязанным непосредственно участвовать в борьбе за отмену запрещения газеты и еще почти два месяца продолжал возглавлять ее.
Все это время Маркс был поистине в положении скованного Прометея. Правительство не только определило газете срок ее смерти, но и на оставшееся до казни время поставило ее в условия, исключительные даже для такого полицейского государства, каким была Пруссия. Как Прометей, похитивший у богов огонь и давший его людям, был прикован за это разгневанным Зевсом к скале, так и «Рейнская газета», возвысившая свой голос в защиту политически и социально обездоленных масс, была поставлена прусским королем под двойное ярмо цензуры. Цензор Витаус был заменен молодым берлинским чиновником Сен-Полем, который и сам крайне рьяно выполнял свои обязанности, а после него в качестве дополнительного цензора газету смотрел правительственный президент Кёльна фон Герлах. В итоге редакция была лишена возможности проводить в газете принципиальную политическую линию. Скованная по рукам и ногам, она мужественно пыталась продолжать борьбу вне газетных полос. Можно было, например, подготовить сокрушающий ответ на министерский рескрипт, подобно тому как это было сделано в ноябре 1842 г. Как видно из пометок Маркса на полях данного рескрипта, он и на этот раз мог разбить аргументы министров против «Рейнской газеты» и повернуть эти аргументы в ее же пользу. Так, например, отводя одно из обвинений, он писал:
«Упрек в желании вызвать „недовольство существующим законным порядком“ – в такой неопределенной форме не может даже рассматриваться как упрек.
Правительство также пыталось вызвать недовольство существующим законным порядком, – например, недовольство старопрусскими законами о браке. Всякая реформа законодательства и его пересмотр, всякий прогресс основывается на подобном недовольстве.
Так как законное развитие невозможно без развития законов; так как развитие законов невозможно без критики законов; так как всякая критика законов вызывает у граждан разлад между умом – а следовательно, и сердцем – и существующими законами; так как этот разлад ощущается как недовольство, – то лояльное участие печати в развитии государства невозможно, если она лишена права возбуждать недовольство существующим законным порядком» (16, с. 298).
Но в новых условиях нужно было уже не просто найти теоретические аргументы, а противопоставить акту правительства реальные политические акции возможно более широких слоев населения. В январе 1843 г. «Рейнская газета» имела в своем активе уже 3.400 подписчиков, из них три четверти не были жителями Кёльна: она широко распространялась по всей Пруссии и даже за ее пределами. На действенное проявление этого влияния в первую очередь и рассчитывала редакция в борьбе за сохранение газеты. И действительно, ни одно запрещение органа печати не вызывало такой необычайно широкой для Пруссии волны протестов и петиций, как это случилось с запрещением «Рейнской газеты».
Через десять дней после принятия указа о ее запрещении, 30 января, в Кёльне состоялось собрание, на котором была принята петиция королю, содержавшая просьбу отменить этот указ. Петиция была тайно отпечатана и передавалась из рук в руки. Под ней было собрано около тысячи подписей, и 18 февраля она была отправлена в Берлин. Аналогичные петиции были посланы королю и из других городов и местечек Рейнской провинции: из Аахена, Бармена, Бернкастеля-Трарбаха, Везеля, Гютерслоу, Дюссельдорфа, Лёппена, Реда, Ронсдорфа, Трира. Всего около 2 тыс. рейнцев письменно заявили свой протест против запрещения газеты.
Петиции шли не только из городов, где они выражали преимущественно настроения радикальной интеллигенции, но и из сельских округов – это был голос деревенской бедноты. 52 бедных винодела Бернкастеля-Трарбаха и окрестностей (Мозельский край!) писали в своей петиции: «Распространяла ли „Рейнская газета“ ложь и клеветала ли она на администрацию, мы не знаем. Но знаем, что о нашей области и о нашей нужде ею была сказана только правда и что эта правда должна была умолкнуть» (136, с. 144). Они писали далее, что если газета сумела верно изложить существующее положение, то можно ожидать, что с равной проницательностью она предложила бы и меры устранения нужды, если бы ей не стали в этом препятствовать.
Показательно, что сельские богатеи заняли противоположную позицию. Опасаясь быть заподозренными в согласии с петицией 52 бедняков, 30 зажиточных виноделов Трарбаха послали контрпетицию. Они заявили, что не одобряют действия «Рейнской газеты», которая «стремится разрушить основные столпы христианского государства» (136, с. 145).
Под стать этому были и настроения рейнской городской буржуазии. Так, богатый купец Пейль писал: «Рейнская газета» «резко критиковала и осыпала насмешками существующее и пыталась подстрекать народ против государства и правительства» (132, с. 440)[21].
Такая позиция крупной буржуазии города и села позволила правительству противопоставить одни петиции «населения» другим и фактически оставить без ответа все протесты, похоронив их в архивах министерства внутренних дел.
Многие акционеры газеты все еще питали иллюзию, будто дело поправимо, стоит лишь смягчить тон публикуемых материалов и обещать правительству впредь не допускать «крайностей». Поэтому действия Маркса как редактора оказывались скованными не только внешними силами, но и силами, непосредственно связанными с газетой. Категорически возражая против изменения принципов газеты и вместе с тем желая доказать ошибочность упомянутых иллюзий, Маркс решил принять на одного себя всю тяжесть ответственности за политику «Рейнской газеты».
До сих пор Маркс не опубликовал еще ни одной своей статьи под собственным именем, поэтому оно было известно лишь неширокому кругу радикально настроенных лиц. Даже правительство оставалось в неведении относительно подлинной роли Маркса в газете. Теперь Маркс предпринял шаги к тому, чтобы его роль в газете была раскрыта публично. Вначале он пытался возложить эту миссию на Карла Гейнцена (см. 133, с. 429), а затем побудил к этому редакцию «Маннгеймской вечерней газеты». 28 февраля 1843 г. она поместила заметку, указывающую на Маркса как на идейного вдохновителя всей крамолы «Рейнской газеты»: «Д-р Маркс, конечно, является тем редактором, который придал газете основной колорит… Еще до прихода в редакцию он стал известен статьями о шестом рейнском ландтаге – о „Свободе печати“ и о „Краже леса“. Читатели этих больших статей, разумеется, очень хорошо помнят острый, решительный ум, поистине удивительную диалектику, с которой автор словно въедается в пустые рассуждения депутатов и затем уничтожает их изнутри; не часто можно наблюдать столь страстно-разрушительную виртуозность критического ума, никогда еще не демонстрировал он с таким блеском свою ненависть к так называемому позитивному, не заманивал его так искусно в свои сети, чтобы задушить в них… Маркс вел всю полемику против „Аугсбургской газеты“ и против „Кёльнской газеты“; в этой полемике ярко обнаружилось все его полемическое искусство, его последовательность, его неизмеримое превосходство над заурядностью и самодовольством. В общем известно, что Маркс был в „Рейнской газете“ полемистом par excellence (по преимуществу. – Н.Л.), и не без основания относят на его счет именно полемику, причем большую ее часть. По слухам, из-под его пера вышло и знаменитое „Оправдание мозельского корреспондента“, которого добивался г-н фон Шапер и которое было прервано на полуслове, так как именно в это время была запрещена газета… Во всяком случае, в исполнении этого „Оправдания…“ (в той его части, которая стала известна публике) обнаружилось высокое превосходство духа и при всей энергии – известный дипломатический талант, который вывел дискуссию от фактов к общетеоретическим принципам и тем самым пролил столь ослепительный свет на обсуждаемые факты» (30, с. 152 – 153).
Для надежности Маркс обеспечил аналогичную информацию и по тайным правительственным каналам, использовав для этой цели… цензора Сен-Поля. Новый цензор после «нескольких исчерпывающих бесед» с Марксом сообщал правительственному советнику Биттеру: «Бесспорно, теоретическим центром газеты, животворным источником ее теорий является здесь д-р Маркс. Я познакомился с ним – он готов умереть за свои взгляды, ставшие его убеждениями» (30, с. 151).
Неделю спустя после этого сообщения, датированного 2 марта, Сен-Поль отправил еще одно, такое же.
Сосредоточив, таким образом, все внимание правительства на себе, Маркс затем демонстративно вышел из редакции. 18 марта в «Рейнской газете» было опубликовано следующее его «Заявление»: «Нижеподписавшийся заявляет, что с этого дня он в силу существующих цензурных условий вышел из состава редакции „Rheinische Zeitung“. Кёльн, 17 марта 1843 г. Доктор Маркс» (1, с. 218). Тем самым Маркс пытался вывести из-под удара остальных сотрудников редакции, облегчив им борьбу за сохранение газеты.
В течение 19 – 29 марта это заявление Маркса было опубликовано еще в восьми немецких газетах: в Бармене, Гамбурге, Дюссельдорфе, Кёнигсберге, Лейпциге, Трире, Франкфурте (две газеты) (см. 28, с. 1124). Это один из показателей широкого влияния «Рейнской газеты» и ее главного редактора на общественное мнение Германии того времени.
Уже 17 марта Сен-Поль удовлетворенно сообщал Биттеру: «Сегодня обстановка совершенно иная. Идейный руководитель всего предприятия, д-р Маркс, вчера окончательно вышел из состава редакции, его место занял Оппенгейм, весьма умеренный и, впрочем, заурядный человек… Я очень рад этому, так как сегодня газета не отняла у меня и четверти того времени, которое я затрачивал на нее прежде» (133, с. 490). В связи с уходом Маркса Сен-Поль предложил сохранить газету. «После того, как ушел д-р Маркс… – писал он по тому же адресу, – в Кёльне действительно не осталось ни одной личности, способной сохранить газету с ее прежним одиозным достоинством и энергично отстаивать ее направление» (30, с. 151).
Депутация пайщиков газеты обратилась к правительству с петицией, скрепленной тысячами подписей и содержавшей просьбу о сохранении газеты. Но правительство отказалось принять депутацию и оставило в силе свое решение, как это и предсказывал Маркс. Правительство оказалось на этот раз достаточно проницательным, чтобы понять, что, как ни бесспорна личная роль Маркса в определении содержания газеты, редакция под руководством Маркса уже превратилась в некоторый целостный орган, в котором сложились твердые принципы работы. Эти принципы, как и воспитанный Марксом штат корреспондентов, не могли исчезнуть в одну ночь.
Оставшись без Маркса, редакция «Рейнской газеты» доказала, что она верна традициям своего редактора. В последнем номере газеты, вышедшем 31 марта 1843 г., она обратилась к читателям с гордым прощальным словом:
Подняв свободы флаг, мы отплываем в море.
За борт – бичи, и цепи, и ремни:
Матросы не нуждаются в надзоре,
Со знаньем дела действуют они.
Пускай твердят, что мы судьбой играем,
Смеются и сулят стеченье бед!
Колумб сперва был тоже презираем –
Мостит презрение дорогу в Новый Свет.
На новом берегу ждут новые сраженья,
В них встретимся с друзьями по борьбе,
А если на пути нам суждено крушенье –
В крушеньи будем верными себе.
Глава 2.Через критику Гегеля – к научному мировоззрению
Первая половина 1843 г. была для немецких радикалов, в первую очередь для младогегельянцев, периодом мучительной переоценки ценностей. Крутой поворот прусского правительства к реакции, разгром свободной немецкой прессы вдребезги разбил недавние мечты о возможности осуществить с ее помощью идеалы разумного государственного строя. Так как эти мечты составляли к тому времени основное звено, связывавшее различные течения внутри младогегельянства, то вместе с их крушением распалось и все это философско-политическое движение. Кризис младогегельянства, назревавший с конца 1841 г., стал очевидным.
Уроки поражения
Внешне наиболее бурно реагировали на новую обстановку «Свободные». С великим удивлением они обнаружили, что их революционные фразы не оказали никакого действия на окружающий мир. Идеи их несли в себе, конечно, определенное прогрессивное содержание. Недаром и Маркс и Энгельс до недавнего времени действовали в союзе с ними. Но широкие слои населения не усваивали это содержание; общественное сознание развивалось по иным законам, нежели это представляли себе «Свободные». Оказалось, мало только отстаивать правильную идею, нужно еще знать, каким образом лучше внедрить ее в общественное сознание, сделать достоянием масс, нужно найти убедительные средства для ее аргументации. В сущности, именно на это и указывал Маркс «Свободным» в своей полемике с ними. Но они оказались не в состоянии понять это. Раз массы не воспринимают идеи философии самосознания, выработанные критически мыслящими личностями именно для масс, значит, рассуждали «Свободные», они исконные и наиболее опасные враги «духа». Так отреклись «Свободные» от собственного идейно-политического прошлого. Бауэр, например, подверг резкой критике точку зрения «Рейнской газеты», что пресса живет и умирает не для себя, а для народа. По его мнению, тем самым газета «высказала лишь свою несамостоятельность и свою неспособность руководить развитием общественных коллизий» (121, с. 171). «Самосознание критически мыслящей личности» – вот, по мнению Бауэра, та более высокая ориентация, которая не может унизиться до «существования только по милости народа».
Вместо того чтобы научно, объективно-критически разобраться в итогах поражения радикализма 1842 г., «Свободные» допустили ошибку в анализе итогов пройденного пути и проявили неустойчивость в своих жизненных установках: они целиком оказались во власти обиды на не поддержавшие их «массы». Под влиянием этой обиды они перечеркнули прежние идеалы служения народу и подняли новое знамя – знамя гордой в своем одиночестве критической личности. Это радикальное отрицание массовых, объективных форм развития общественного сознания политически означало добровольный отказ от всякой действительной борьбы.
Извлекая уроки из поражения радикализма 1842 г., иные выводы сделал Маркс. Правда, и личный опыт его, связанный с этим историческим событием, был иным.
Как революционный демократ, он в ходе борьбы глубже понял ее законы и сумел повернуть «Рейнскую газету» от абстрактно-теоретических обвинений в адрес прусского государства к обвинениям по конкретным политическим, социальным и экономическим вопросам, имеющим жизненное значение для обездоленных масс. В результате газета обрела поддержку народа, которая оказалась недостаточной, чтобы сломить запрет короля, но достаточной для того, чтобы противостоять ему. В последнем факте Маркс с полным основанием увидел «некоторый прогресс политического сознания». И это доставляло известное удовлетворение результатами борьбы, хотя непосредственный финал ее был печален.
Как подвести баланс такому опыту, где радость смешалась с горечью?
Несомненно, для Маркса остается неколебимым жизненное устремление, сформулированное еще в школьном сочинении: трудиться для человечества. На каждом этапе своей жизни Маркс конкретизировал это устремление соответственно новым условиям, но никогда не изменял ему. Верность избранному идеалу давалась нелегкой ценой. Вот и теперь, в 1843 г., Марксу пришлось выдержать своеобразное искушение: через тайного ревизионного советника Эссера, друга умершего отца, прусское правительство предложило Марксу должность крупного чиновника с большим окладом.
С житейской точки зрения предложение было весьма соблазнительным: солидная должность и твердый оклад, очень нужный человеку, лишившемуся наследства и не имеющему никакой другой возможности зарабатывать на существование в пределах Пруссии, открывали Марксу дорогу к женитьбе, а любимая им Женни фон Вестфален смогла бы обрести наконец покой и семейное счастье. Но, верный своему идеалу, Маркс отклонил это предложение.
Чтобы продолжать бороться за достижение своего идеала в новых, радикально изменившихся условиях, необходимо было столь же радикально изменить средства борьбы. В 1841 г., когда правительство лишило Маркса возможности пропагандировать свои взгляды с университетской кафедры, он обратился к прессе. Теперь, когда его лишили и этого, Маркс должен был найти такое новое средство, которое вообще поставило бы его вне зависимости от прусского правительства.
«В Германии я не могу больше ничего предпринять, – писал он Руге через три дня после запрещения „Рейнской газеты“. – Здесь люди сами портятся… Я работаю над несколькими вещами, которые здесь, в Германии, не найдут ни цензора, ни издателя, ни вообще какой бы то ни было возможности существования» (11, с. 372 – 373). Те же мысли он высказывает два месяца спустя: «Я не могу ни писать под прусской цензурой, ни дышать прусским воздухом» (11, с. 375).
Лишенный легальных средств борьбы в Пруссии, Маркс принимает решение эмигрировать.
Какое же средство борьбы следует избрать в эмиграции? Можно было перенести за пределы Германии издание типа «Немецкого ежегодника». Казалось бы, возобновление прежнего издания должно принести удовлетворение участникам этого дела. Примерно так и рассуждал Руге, предлагая Марксу быть одним из редакторов возрожденного журнала: «Мы должны только дать журналу другое название и действительно превратить его в издание вроде „Revue indèpendante“» (30, с. 295). На это Маркс возразил: «Даже если бы выпуск „Deutsche Jahrbücher“ снова был разрешен, то в лучшем случае мы бы добились слабой копии почившего журнала, а теперь этого уже недостаточно» (11, с. 373).
В изменившейся обстановке требовался существенно новый тип издания, и Маркс открывает его: не «Немецкий ежегодник» или что-то вроде него, а «Немецко-французский ежегодник» – «вот это было бы принципом, событием, чреватым последствиями, делом, которое может вызвать энтузиазм», – писал он в середине марта (11, с. 373).
Сама по себе идея объединения прогрессивных сил Франции и Германии была в то время весьма распространенной и опиралась на следующий ход рассуждений: наиболее сильную сторону немецкого народа составляет мышление, теория; наиболее сильную сторону французского народа – действие, практика; поэтому объединение немцев с французами означает плодотворное, обогащающее обе нации объединение теории и практики. Исходя из этого, Фейербах, например, считал, что «подлинный философ, не оторванный от жизни, от человека, должен быть галло-германской породы» (107, с. 125). Но если Фейербах ограничился только этим абстрактным конструированием, то Маркс предложил нечто реальное – создание теоретического и политического органа революционеров двух наций, свободного от национальной ограниченности и потому способного оценивать события в каждой стране как бы извне, с более высокой позиции. После некоторых колебаний Руге принял предложение Маркса.
Определить новое средство продолжения борьбы оказалось не самым трудным. Больше всего Маркса мучил вопрос о той позитивной программе, которую должен пропагандировать на своих страницах «Немецко-французский ежегодник». Может ли лежать в ее основе прежняя, в общем идеалистическая концепция? Пригодна ли она для развертывания массовой борьбы, тем более в масштабах двух стран, в одной из которых – Франции – сильны традиции материализма? И вообще, верна ли в принципе идеалистическая концепция мира?
До сих пор мы наблюдали стихийное, незаметное для самого Маркса нарастание материалистических элементов в его воззрениях. Размышления над итогами борьбы, закончившейся поражением, обусловили теперь уже сознательный переход Маркса к материализму. Этому переходу способствовали также «Предварительные тезисы к реформе философии» Фейербаха.
Антропологический материализмФейербаха
Не случайно, что ни Бруно Бауэр, ни его единомышленники не стали политическими борцами. Бауэровская философия самосознания была слишком абстрактной, чтобы установить прочные контакты с действительностью; для реальной связи с жизнью ей недоставало некоторого важного элемента. Роль такого элемента в истории немецкой идеологии начала 40-х годов выпала на долю фейербаховского гуманизма, или философской антропологии, несмотря на то что сам Фейербах так и не сумел сделать из своего учения необходимые практические выводы.
Людвиг Фейербах (1804 – 1872) окончил Берлинский университет как ученик Гегеля; свою докторскую диссертацию «Об едином, универсальном и бесконечном разуме» (1828) он посвятил учителю. Но послушным учеником он никогда не был и вскоре «впал в тайный еретизм». В «Мыслях о смерти и бессмертии» (1830) он, в противоположность ортодоксальному христианству, выступил с отрицанием личного бессмертия. Хотя это смелое произведение вышло анонимно, имя автора стало известно, и он был лишен права преподавания.
В 1836 г. Фейербах поселился в отдаленной тюрингской деревне Брукберг, где прожил четверть века почти безвыездно. Это длительное уединение позволило философу укрыться от прямого влияния реакционных сторон прусской действительности, но в то же время оно явилось добровольной самоизоляцией мыслителя и от развивавшихся прогрессивных, революционных сил Германии. Однако неправильно было бы представлять эту самоизоляцию как полную индифферентность в отношении актуальных политических проблем. «Я жил в непрерывной внутренней оппозиции к политической правящей системе того времени, – вспоминал Фейербах в „Лекциях о сущности религии“, прочитанных в декабре 1848 – марте 1849 г., – но я также находился в оппозиции и к идейным правящим системам, то есть к философским и религиозным течениям» (108, с. 496). До 1844 г. «внутренняя эмиграция» была для Фейербаха не изменой радикальным политическим идеалам, а средством их реализации.
Не имея возможности открыто высказываться в печати по злободневным вопросам, Фейербах в 1833 – 1838 гг. пишет целую серию работ по истории философии нового времени (см. 109), чтобы бороться «против современности… через историю». Уже в этих работах Фейербах утверждал, что задача философии по отношению к догмам теологии состоит не в том, чтобы доказать их истинность, как это делал Гегель, а в том, чтобы раскрыть их происхождение из сущности человека.
В 1839 г. в статье «К критике философии Гегеля» Фейербах окончательно порвал с гегелевской философией и провозгласил переход к материализму. Вслед за этим он предпринял серьезное исследование для доказательства земной сущности религии. Итог этой работы запечатлен в книге «Сущность христианства», увидевшей свет в июне 1841 г. Научный подвиг Фейербаха состоял в следующем.
Во-первых, как последовательный атеист, он взял в качестве предмета исследования не догматическое богословие (христианское вероучение и жизнь Иисуса), как это сделал Штраус, и не библейскую теологию (историю евангелий), как это сделал Бауэр, а христианство вообще и главным образом непосредственное проявление христианской религии в чувственно-практической жизни людей, в отличие от теоретизированной (философской или теологической) ее формы.
Во-вторых, он применил в этом исследовании не спекулятивно-идеалистический, а материалистический метод, хотя и не смог последовательно провести его, ибо в объяснении исторических процессов остался идеалистом.
В-третьих, он пришел к совершенно новому выводу: сущность религии не субстанциональное свойство духа ранних христианских общин (как полагал Штраус) и не самосознание отдельных творцов евангелий (как полагал Бауэр), а человек во всей полноте его духовных и телесных, индивидуальных и родовых качеств. «Любовь бога к человеку, составляющая основу и средоточие религии, есть любовь человека к самому себе, объективированная и созерцаемая как высшая истина, как высшая сущность человека» (108, с. 90). Иначе говоря, в христианской религии выражается отношение человека к самому себе, или, вернее, к своей сущности, которую он рассматривает как нечто постороннее, т.е. к отчужденной сущности.
Это отношение не остается неизменным. Тысячелетия назад религии удалось присвоить не только сущностную, но и внешнюю жизнь человека: древний иудей, например, делал только то, что предписывал бог, авторитет религии простирался даже на сроки и манеры приема пищи. Христианство уже позволяет человеку самостоятельно решать многие вопросы внешней жизни. В сравнении с иудеем, христианин есть свободомыслящий человек. «Такова изменчивость вещей. То, что вчера было религией, сегодня перестает быть ею; то, что сегодня кажется атеизмом, завтра станет религией» (108, с. 63).
Таким образом, тайна теологии – в учении о человеке, т.е. в антропологии как философском учении, а христианство не абсолютная ступень развития духа (как учил Гегель), но исторически преходящая форма его отчуждения. Уничтожение христианства будет означать полное возвращение человеку его сущностных сил. При этом место мистической любви бога к человеку и человека к богу должна занять реальная любовь человека к человеку.
«Сущность христианства» вызвала широкий резонанс среди читателей. Она обсуждалась в многочисленных газетных и журнальных рецензиях, вокруг нее разгорались жаркие споры среди студентов и другой читающей публики. При этом большинство читателей восприняло «Сущность христианства» главным образом с негативной ее стороны – как антирелигиозное произведение. Позитивная же сторона этого труда, его материалистическая методология как противоположность гегелевской и младогегельянской, оказалась первое время скрытой от многих читателей и критиков, так что Фейербах был вынужден выступить с саморазъяснением. В статье «К оценке „Сущности христианства“», написанной в начале января 1842 г. и опубликованной в «Немецком ежегоднике» в середине февраля, он подчеркнул, что его философия «возникла лишь из оппозиции к гегелевской и только из этой оппозиции может быть понята и оценена. А именно, чтó у Гегеля имеет значение производного, субъективного, формального, то у меня имеет значение первоначального, объективного, существенного» (125, с. 153 – 154).
В январе 1842 г. Фейербах написал и направил Руге для использования по его усмотрению еще одну небольшую статью «о Штраусе и о себе», выступив на этот раз против извращения его позиции по весьма конкретному вопросу: о христианском понятии чуда. В «Сущности христианства» он обосновывал тезис, что «сила чуда есть только сила воображения» (108, с. 162). Теологи, опираясь на Штрауса, стали обвинять Фейербаха в сведении религии к суетным движениям чувств. В ответ на это в «Немецком ежегоднике» от 11 – 12 января 1842 г. появилась статья «Христианство и антихристианство» за подписью «Философ»[23], содержавшая скорее остроумную, чем глубокую критику Штрауса. Это и побудило Фейербаха самому вступить в спор.
Статья Фейербаха была опубликована Руге лишь год спустя в «Неизданном…» под названием «Лютер как третейский судья между Штраусом и Фейербахом» за подписью «Не-берлинец»{1}. Следуя своему материалистическому методу и основному приему, примененному в «Сущности христианства», – доказательству теоретических выводов с помощью документальных источников, авторитетных для самих христиан, Фейербах приводит высказывания Лютера, полностью подтверждающие понимание чуда, изложенное в «Сущности христианства».
Одновременно с этими саморазъяснениями Фейербах стал разрабатывать новую философию.
Вначале Фейербах написал небольшую статью «Необходимость реформы философии». Если в «Сущности христианства» он показал, что история религии есть история того, как человек возвращает себе все больше тех качеств, которые он раньше приписывал богу, то в статье «Необходимость реформы философии» он пришел к выводу, что подобный процесс характеризует и светскую, политическую историю.
Освобождая свою родовую сущность от религиозного облачения, люди обнаруживают, что земное содержание этой сущности составляют политические отношения. Следовательно, политика должна стать на место религии. Но нынешняя политика восприняла отчужденную форму религии: как только реформация лишила папу божественного ореола, его место тотчас же занял король как единоличный носитель политического суверенитета народа. Поэтому и в сфере политики люди теперь стремятся к тому же, что имела своей целью реформация в сфере религии, – к ликвидации монарха как абсолютного носителя политических качеств человека и к признанию, что эти качества присущи каждому, т.е. люди стремятся к республике как практической ликвидации отчуждения человеческой сущности. Задача теперь состоит в том, чтобы придать этому сознанию позитивную форму. Тогда и будет завершено упразднение отчуждения, а политика окончательно заменит религию.
Решить эту задачу – значит создать новую философию, которая должна не интерпретировать или отрицать религию, как это делали все предшествующие философские системы, а именно заменить религию.
Статью «Необходимость реформы философии» Фейербах оставил в своем личном архиве (она увидела свет лишь в 1874 г. (см. 128), через два года после смерти философа), а для публикации подготовил «Предварительные тезисы к реформе философии» (январь 1842 г.), где в афористической форме (около 70 афоризмов) изложил свое понимание существа новой философии – той, которую, по его мнению, еще предстоит создать. Полтора года спустя, в июле 1843 г., он развернул «Предварительные тезисы…» в «Основные положения философии будущего» (см. 107).
«Предварительные тезисы…» около года находились у Руге, который по цензурным условиям не мог поместить их в «Немецком ежегоднике»; выпуск же сборника «Неизданное из области новейшей немецкой философии и публицистики», в который они были включены, в силу различных причин затянулся до января 1843 г.[24]. Большинство работ, помещенных в двух томах этого сборника, в значительной степени уже утратили свое значение. Кроме Марксовых «Заметок о новейшей прусской цензурной инструкции», гениальная проницательность которых была теперь воочию доказана действиями правительства, лишь «Предварительные тезисы…» Фейербаха не утратили своей актуальности. Они, пожалуй, даже выиграли от непроизвольной задержки с их появлением: если год назад «философия самосознания» находилась в зените популярности и самого Фейербаха подавляющее большинство читателей воспринимало как представителя этой идеалистической философии (т.е. просто не понимало), то теперь, когда обнаружился кризис младогегельянства, создались наиболее благоприятные условия для правильного восприятия фейербаховских идей. Эти идеи стали теперь новым теоретическим знаменем прогрессивных младогегельянцев.
И все же людей, воодушевленных идеями Фейербаха, насчитывалось немного. Б. Бауэр и его сторонники были неприятно шокированы новыми работами великого гуманиста и материалиста, не без основания усматривая в них опасность для своих собственных идей. Враждебным молчанием встретила эти работы консервативная пресса. Полтора года спустя в «Экономическо-философских рукописях» Маркс напишет: «…против его „Философии будущего“ и напечатанных в „Anekdota“ „Тезисов к реформе философии“ – несмотря на то, что эти работы молчаливо используются, – был, можно сказать, составлен настоящий заговор молчания, порожденный мелочной завистью одних и подлинным гневом других» (18, с. 44).
«Предварительные тезисы к реформе философии» – кредо фейербаховского материализма. Его можно свести к следующим положениям:
1. Антропология – скрытая сущность теологии, а теология – сущность спекулятивной философии, высшим пунктом развития которой (и потому последней рациональной опорой теологии) является философия Гегеля. Следовательно, именно эта философия должна быть подвергнута критике.
2. Подобно тому как теология отчуждает сущность человека, вынося ее за пределы человека и превращая ее в потустороннее божество, так же и спекулятивная философия отчуждает человека от природы и выносит человеческое мышление за пределы человека, превращая это мышление в потусторонний абсолютный дух. Поэтому метод критики спекулятивной философии не должен отличаться от того метода, который уже применен (Фейербахом же) при критике религии: «Достаточно повсюду поставить предикат на место субъекта и субъект на место объекта и принципа, то есть перевернуть спекулятивную философию, и мы получим истину в ее неприкрытом, чистом, явном виде» (107, с. 115).
3. Этой истиной окажется прежде всего тот факт, что действительным началом философии является не бог, не абсолют, не идея бытия, а реальное, конечное, определенное бытие. «Действительное отношение мышления к бытию таково: бытие – субъект, мышление – предикат. Мышление исходит из бытия, а не бытие из мышления» (107, с. 128).
4. Истина, далее, состоит в том, что «сущность бытия, как бытия, есть сущность природы… Природа есть неотличимая от бытия сущность, человек есть сущность, отличающая себя от бытия. Не отличимая сущность есть основание сущности отличающей себя, – таким образом, природа есть основание человека» (107, с. 129).
5. Последней и высшей истиной оказывается человек. Причем, в понимании Фейербаха, это не такая абстракция, которая принимает во внимание по преимуществу какое-то одно качество человека (например, самосознание, по Бауэру) или одну группу его качеств (например, потребности, по Гегелю), а понятие, выражающее всю совокупность качеств и способов жизнепроявления человека. «…Название „человек“ есть… название всех названий. Человеку подобает предикат многоименного» (107, с. 131). Реальный человек существует «как природное существо, одаренное самосознанием, как существо историческое, как существо государственное, как существо религиозное» (107, с. 129). Это и разумное, и эмоциональное существо, оно обладает телом и духом, сердцем и мыслящей головой.
6. Новая философия должна быть по преимуществу учением о человеке, т.е. антропологией. Как ее объект обладает не только головой, но и сердцем, так и сама антропология должна быть продуктом и головы, и сердца, находящихся в гармоническом единстве друг с другом.
Теоретическое кредо Фейербаха явилось важной ступенью в развитии материалистической философии и дало мощный толчок прогрессивной мысли[25]. Но самой позиции Фейербаха было свойственно существенное противоречие.
Показав, что действительным субъектом являются реальные, эмпирически конкретные люди, Фейербах осмыслил эту эмпирическую конкретность в самом общем теоретическом плане. Мало сказать, что человеку подобает предикат многоименного, – надо еще вскрыть механизм зависимостей этих «имен» друг от друга, обнаружить первичные и вторичные среди этих связей, а также исторически преходящий характер их. Пройдя мимо всего этого комплекса проблем, Фейербах оказался (вопреки собственным намерениям!) в плену абстрактного, в сущности идеалистического, понимания человека. Он лишь свел отчужденные формы сознания к их земным корням – к свойствам реального человека, но не смог вывести их из специфической их основы – исторически определенного способа производства.
Здесь и заключена коренная слабость, внутренняя противоречивость фейербаховской концепции отчуждения и всей его философской позиции вообще, внешним выражением чего служит акцентирование на естественных, природных свойствах человека за счет социальных его качеств.
Прогрессивные представители различных направлений бывшего младогегельянского течения, восприняв в целом «Предварительные тезисы…» как «философию, отвечающую запросам человечества», расходились в конкретной трактовке ее содержания. На первых порах это различие проявилось в том, какой аспект фейербаховской философии выдвигался ими в качестве основного.
Благодаря своему положению редактора Руге на целый год раньше других познакомился с «Предварительными тезисами…» Фейербаха. Уже в августе 1842 г. он поместил в «Немецком ежегоднике» свою статью «Гегелевская философия права и современная политика», где явственно ощущается влияние этой работы. Но, восприняв отдельные тезисы Фейербаха, Руге не понял их широкого, методологического смысла. Обладая практическим складом ума, он увидел в них скорее методические положения, которые можно непосредственно применять к анализу политических явлений. Его статья представляет поэтому не самостоятельную разработку теоретических проблем, а преимущественно популярную иллюстрацию некоторых тезисов Фейербаха.
Более глубоко воспринял «Предварительные тезисы…» Л. Фейербаха Мозес Гесс, который увидел в его учении творческий метод, позволяющий решить насущные социальные проблемы. В отличие от Руге, методологическое зерно философии Фейербаха Гесс усматривал в концепции отчуждения. Раздвигая рамки этой концепции, Гесс заключил, что формами отчуждения являются не только извращенное сознание (религия, спекулятивная философия), но и извращенное социальное бытие (общественный строй, денежные отношения). Следовательно, необходимо уничтожить отчуждение, как таковое, и установить отношения братской любви между всеми людьми. Пролетариат склонен к таким отношениям уже в силу условий своей жизни, поэтому остается убедить в необходимости этих отношений остальную, образованную часть общества.
Но, подобно Руге, Гесс склонен был трактовать концепцию отчуждения в методическом смысле, непосредственно применяя ее к объяснению социальных проблем. Однако учение об отчуждении не было самой сильной стороной воззрений Фейербаха, а материалистический метод его как раз и остался не понят Гессом.
В отличие от большинства младогегельянцев, Маркс уже в 1842 г. начал приближаться к пониманию существа материалистического метода, реализованного в «Сущности христианства». Мы уже имели возможность убедиться в этом, когда прослеживали развитие философских и политических взглядов Маркса во время его деятельности в «Рейнской газете». Вспомним его стремление анализировать не понятия сословий, государства и т.д., а факты, действительную природу различных явлений общественной жизни и их действительные взаимоотношения, обнаружившееся уже в «Дебатах по поводу закона о краже леса». Наиболее отчетливо проявилась эта методологическая установка Маркса в «Оправдании мозельского корреспондента»: «…мы хотим строить все наше изложение на одних фактах и стараемся только, по мере сил, выразить эти факты в обобщенной форме…» (1, с. 199).
Еще не вполне осознанно тяготея к материализму, Маркс в некоторых существенных отношениях уже шел дальше Фейербаха, ибо концентрировал основное внимание на политических и социальных проблемах. Отражением этого явилась его «коллизия с Фейербахом», наметившаяся уже в марте 1842 г. Для Фейербаха действительные отношения между людьми есть отношения нормальные, естественные, подлинно человеческие. Извращения могут быть лишь в сфере сознания, причем наиболее отчетливо они выступают в форме религиозного сознания. В противоположность этому Маркс, анализируя политические отношения, видит, что в ряде случаев действительные отношения между людьми являются неестественными, извращенными. Причина этого извращения лежит не в природе человека, а в общественных условиях его существования и прежде всего в преобладающем влиянии частных интересов. Искажая отношение людей к тем или иным явлениям, частные интересы извращают и отношение людей друг к другу. Именно эта извращенная действительность и порождает извращенное сознание, классической формой которого является религия: «…религия сама по себе лишена содержания, ее истоки находятся не на небе, а на земле, и с уничтожением той извращенной реальности, теоретическим выражением которой она является, она гибнет сама собой» (11, с. 370).
Так Марксу удается сделать важный шаг к пониманию социальной основы религии. С этим, по-видимому, и связана его «коллизия с Фейербахом». Маркс писал (см. 11, с. 360), что она касается «не принципа» (религия – извращенное сознание), «а его понимания» (религия – извращенное теоретическое выражение извращенной действительности). Отсюда следует необходимость критиковать религию «больше в связи с критикой политических порядков, чем политические порядки – в связи с религией» (11, с. 369).
Этот шаг вперед по сравнению с Фейербахом объясняется тем, что по своим жизненным установкам молодой Маркс уже в тот период превосходил Фейербаха, который ограничил свою задачу разработкой новой теории, отложив до ее создания участие в практической борьбе. Такая установка была исполнена некоторого внутреннего благородства, но несла на себе и трагическую печать немощного великана.
Марксу была чужда подобная раздвоенность. Единство мысли и действия, направленность мысли на действие – вот его принцип, его установка и в личной, и в общественной жизни. Конечно, жить согласно такой установке значительно труднее; не только из-за бремени дополнительных забот, о которых не имеет представления человек отшельнического типа, но и потому, что приходится преодолевать внутренние конфликты и сомнения, возникающие из-за недостаточной теоретической разработанности проблем, неотложное решение которых диктуется потребностями практической борьбы. Такая жизнь требует от человека максимального напряжения всех его творческих способностей и сил. Зато и результаты более плодотворны.
Отношение Маркса к «Предварительным тезисам…» отличалось и большей критичностью, и более глубоким проникновением в позитивное их содержание, нежели это обнаружилось у Руге и Гесса. 13 марта 1843 г. Маркс писал Руге: «Афоризмы Фейербаха не удовлетворяют меня лишь в том отношении, что он слишком много напирает на природу и слишком мало – на политику. Между тем, это – единственный союз, благодаря которому теперешняя философия может стать истиной» (11, с. 374 – 375).
Маркс был не единственным, кто обратил внимание на этот недостаток Фейербаха. Видели его и Руге[26], и Гесс, и Бакунин. Но в отличие от них, Марксова критика Фейербаха не просто фиксировала этот недостаток и не просто восполняла недостающую сторону фейербаховской позиции. Она была систематической переработкой этой позиции в целом. Далее, Маркс воспринял основное содержание взглядов Фейербаха не ученически, как это случилось с Руге и Гессом, и не поверхностно-критически, как Бакунин[27], а именно как метод, усвоение которого требует не простого запоминания, а систематического апробирования в применении к наиболее сложным и общественно значимым объектам. Наконец, в центре внимания Маркса оказался философский материализм Фейербаха, в процессе восприятия которого Маркс одновременно делал первые шаги за его рамки, в сторону исторического материализма.
Сознательный переход Марксак материализму
Сознательный переход Маркса на позиции материализма произошел в процессе анализа гегелевской философии права, который он предпринял после выхода из «Рейнской газеты» и который представляет собой первую развернутую критику Марксом философии Гегеля. Результаты этой работы запечатлены в виде 40 рукописных листов, сложенных вчетверо (160 с.); из них первый лист утерян. Объем рукописи – около 10 печатных листов.
Прошло почти 85 лет, прежде чем рукопись увидела свет. Заслуга ее публикации принадлежит советским ученым: вызволив рукопись из архива немецких социал-демократов, Д. Рязанов и другие сотрудники Института Маркса – Энгельса при ЦК ВКП(б) включили ее в первый том Сочинений Маркса и Энгельса (1927) и впервые показали, какое важное место в развитии взглядов молодого Маркса она занимает. Тогда же рукописи было дано и название: «К критике гегелевской философии права»[28] и определено время ее написания – весна и лето 1843 г., в основном в Крейцнахе.
Критика гегелевской философии права была важна для Маркса во многих отношениях. Напомним, что интерес к правовым проблемам проявился у него уже в 1835 г., когда он поступил на юридический факультет Боннского университета. Именно трудности при решении проблем правовой науки привели Маркса в 1837 г. к занятиям философией; он был покорен тогда «причудливой дикой мелодией» гегелевской диалектики. Освобождение из этих «объятий врага» началось в 1842 г., когда Маркс в качестве сотрудника и редактора «Рейнской газеты» вновь столкнулся с правовыми проблемами, но на этот раз в их практически-политическом виде. В марте – августе 1842 г. он упоминает в своих письмах о работе над статьей, которая «представляет собой критику гегелевского естественного права, поскольку дело касается внутреннего государственного строя. Основное в ней – борьба против конституционной монархии, этого ублюдка, который от начала до конца сам себе противоречит и сам себя уничтожает» (11, с. 356). Эту статью он предназначал для «Трубного гласа», затем перерабатывал для «Немецкого ежегодника». Судьба ее неизвестна; возможно, Маркс использовал ее при работе над рукописью 1843 г. В ходе работы над этой рукописью завершается его освобождение от гегелевской спекулятивной философии и от идеалистической философии вообще. Лишь теперь, в 1843 г. Маркс сумел решить те проблемы правовой науки, которые в середине 30-х годов толкнули его к Гегелю, и нашел он это решение именно на пути преодоления гегелевского идеализма, на пути усвоения и развития материализма.
На первый взгляд структура Марксовой рукописи вполне пределяется предметом его критики, т.е. структурой соответствующего раздела гегелевской «Философии права». Чтобы лучше уяснить структуру этого раздела, очертим его место в общей системе учения Гегеля, в основе которой, как известно, лежит абсолютная идея. Она развивается сначала внутри самой себя, в форме чистых логических сущностей, этому соответствует Логика как первый раздел гегелевской системы. Затем абсолютная идея отчуждает себя в природу, и, соответственно, второй раздел системы образует Философия природы. Наконец, из природы абсолютная идея снова возвращается к себе как духу, и система завершается разделом Философия духа[29].
Вернувшись к себе, дух развивается. Его развитие состоит в том, что сначала он существует в форме отношения к самому себе (этому соответствует учение Гегеля о субъективном духе), затем принимает форму реальности (учение об объективном духе), а в итоге успокаивается как в себе и для себя сущее и вечно себя порождающее единство объективности духа и его идеальности, дух воплощается в своей абсолютной истине (учение об абсолютном духе) (см. 60, с. 45 – 51).
Объективный дух есть в себе сущая абсолютная идея. Ее свобода получает здесь форму необходимости, содержание которой составляет закон как основа для многообразных проявлений свободной воли. Последняя выступает сперва как непосредственная, как единичное лицо, обладающее собственностью. Затем она рефлектируется в себя как моральность. Наконец, предстает в качестве субстанциальной воли, реализующейся в нравственности – в семье, гражданском обществе и государстве.
Учение об объективном духе Гегель и изложил в «Философии права», которая делится на три части: «Абстрактное право», «Мораль», «Нравственность». Последняя, в свою очередь, подразделяется на три отдела: «Семья», «Гражданское общество», «Государство».
Непосредственным объектом своей критики в гегелевской «Философии права» Маркс избрал «Государство». Точнее говоря, он сосредоточил внимание на первом его разделе «Внутреннее государственное право». Именно в этом разделе Гегель трактовал наиболее интересовавшие тогда Маркса вопросы: о соотношении государства и гражданского общества, о королевской, правительственной и законодательной власти. Последующие разделы – «Внешнее государственное право» и «Всемирная история» – остались вне поля зрения Маркса.
В первом разделе Маркс подверг критическому анализу 54 параграфа (с 260 по 313). Из них первые 12 параграфов имели вводный характер. С 272 начинался подраздел I «Внутренний государственный строй сам по себе», который помимо нескольких вводных параграфов включал три главы: «Власть государя», «Правительственная власть», «Законодательная власть» (из 23 параграфов этой главы Маркс проанализировал первые 16 – с 298 по 313).
Хотя эта структура воспроизведена в Марксовой рукописи, разным разделам гегелевского текста Маркс уделил существенно различное внимание. Вводные параграфы и первая глава проанализированы детально. Параграфы же главы о правительственной власти выписаны почти подряд, перемежаясь лишь краткими замечаниями и общим выводом: «То, что Гегель говорит о „правительственной власти“, не заслуживает названия философского анализа» (1, с. 268). Впрочем, после этих выписок Маркс дает довольно пространный обобщенный их анализ. Что же касается главы о законодательной власти, то ей посвящено почти две трети Марксовой рукописи (24 листа из 40). Уже это свидетельствует о том, что работа Маркса имела свою логику и следует выявить внутреннюю структуру рукописи, не совпадающую с внешней ее структурой, задаваемой строением «Философии права» Гегеля.
Прежде всего, можно заметить некоторые ритмы работы Маркса над крупными разделами гегелевского текста: первые параграфы таких разделов он обычно анализирует каждый в отдельности и достаточно подробно, а затем начинает выписывать подряд по нескольку параграфов и давать обобщенный их анализ. Первый такой ритм просматривается уже во вводных параграфах. Отчетливо виден указанный ритм в главе о власти государя, первые шесть параграфов которой проанализированы детально, а последние шесть выписаны лишь с краткими комментариями. Вторая глава, как отмечено, начинается с выписок и кратких замечаний, а затем включает обобщенный анализ. Третья глава, как и первая, начинается с подробного анализа первых шести параграфов, а последующие четыре параграфа (304 – 307) выписаны подряд (см. 1, с. 304 – 305). Но в этом месте, на XXII – XXIV листах, произошел перерыв в анализе: едва начав обобщенный анализ выписанных параграфов, Маркс возвращается к уже рассмотренному § 303, предпринимая повторный его анализ, более обстоятельный, чем первоначальный. Лишь после этого он переходит к рассмотрению ранее выписанных параграфов, причем дает не обобщенный, а детальный анализ каждого из них.
Этот перерыв в изложении выявился благодаря обнаруженной нами неточности в расшифровке, казалось бы, малосущественного значка в рукописи Маркса{2}. Но как интерпретировать этот перерыв? Можно видеть в нем лишь внешнее обстоятельство: Маркс заблаговременно выписал указанные параграфы, а при анализе предшествующего § 303 ему не хватило места на отведенном листе и он продолжил анализ на последующем листе, после выписанных параграфов (см. 25, с. 578 – 579). Однако, на наш взгляд, с отмеченным перерывом в изложении связаны существенные содержательные различия в этапах работы Маркса над «Рукописью 1843 года».
Есть основание предположить, что перерыв был вызван работой Маркса над Крейцнахскими тетрадями, которая обогатила его обширной информацией по истории европейских государств и позволила дать более глубокий и конкретный анализ еще не рассмотренных параграфов главы о законодательной власти. Как видно из фотокопии страницы 87, которой начинается лист XXIII Марксовой рукописи, Маркс выписал § 303 и сразу же (почерк идентичен) дал два абзаца комментариев к нему (см. фотокопию в 25, с. 75). Можно считать, что на данном этапе работы этим он закончил анализ § 303. На новом, XXIV листе он выписал подряд §§ 304 – 307 и дал общую их краткую характеристику.
В этом месте и произошел перерыв в анализе гегелевской «Философии права», непосредственно вызванный, возможно, чисто внешними причинами (например, женитьбой Маркса), а по существу обусловленный его историческими занятиями. После этих занятий Маркс предпринимает заново детальнейшее исследование § 303, обнаружив под его спекулятивной формой острейший политический спор – между представительным и сословным строем.
И не только к этому, но и ко многим другим параграфам, рассмотренным до перерыва, Маркс после перерыва считает нужным вернуться и высказать дополнительную аргументацию (например, возвраты к §§ 300 и 302 при анализе § 304, к §§ 268, 289, 297, 301 при анализе § 306 и др.). После перерыва Маркс написал (на XXIV листе рукописи) обширную вставку к проведенному им ранее анализу § 286[30]. Имеются еще несколько более мелких вставок в текст, написанный до перерыва.
Эти и другие соображения содержательного характера позволяют предположить, что «Рукопись 1843 года» была написана в два приема, рубеж между которыми образует работа над Крейцнахскими тетрадями (июль – август). Возможно, началом этого рубежа была женитьба и свадебное путешествие Карла и Женни, т.е. время примерно с середины и до конца июня. Если согласиться с этим предположением, то правомерно различать две основные «части» рукописи: первую часть составляют листы с I до начала XXIII, а также первая половина XXIV (ср. 1, с. 221 – 299, а также с. 304 – начало 305), написанные до перерыва, т.е. примерно с марта до середины июня; вторую часть рукописи образуют листы XXIII (кроме начала) и с середины XXIV до последнего LX листа включительно, написанные после перерыва, примерно с конца августа до начала октября, т.е. до отъезда Маркса в Париж{3}.
Вторая «часть» рукописи, в свою очередь, состоит из трех фрагментов. Первый из них представляет собой повторный анализ § 303: он начинается с примечания, которое Маркс выписывает после первоначального рассмотрения параграфа, и включает обширный анализ как самого параграфа, так и примечания к нему, изложенный на листах XXIII, второй половине XXIV, на XXV и начале XXVI (ср. 1, с. 300 – 313). Второй большой фрагмент содержит детальный комментарий ранее выписанных §§ 304 – 307. Теперь они снова выписываются, но не подряд, а частями, каждая из которых сопровождается подробным анализом. Этот фрагмент занимает листы: с XXVI (кроме начала) до XXXV включительно, причем на последнем листе заполнена только первая страница, а три следующие остались пустыми (ср. 1, с. 313 – 348). Третий фрагмент, таким образом, четко отделен от предыдущих и выполняет иную роль в рукописи: это уже не возврат к тексту первой «части», не ее разработка на новой основе, а продолжение критики гегелевской «Философии права», новых ее параграфов – §§ 308 – 313. Данный фрагмент написан на листах XXXVI – LX (ср. 1, с. 349 – 368).
После описания структуры рукописи в целом обратимся к рассмотрению содержания первой ее части.
Изложение учения о внутреннем государственном праве Гегель начинает в § 260, где утверждает, что «государство есть действительность конкретной свободы».
Вместе с первым листом рукописи Маркса не дошел до нас и проведенный им анализ данного параграфа. Однако о ходе его рассуждений можно судить по второму листу рукописи, где рассматривается § 261 гегелевской «Философии права». «Предшествующий параграф, – читаем мы, – поучал нас относительно того, что конкретная свобода состоит в тождестве (долженствующем быть, раздвоенном тождестве) системы частного интереса (семьи и гражданского общества) с системой всеобщего интереса (государства). Отношение этих сфер Гегель старается теперь определить более подробно» (1, с. 221).
Рассмотрев затем это более подробное определение, Маркс резюмирует: «В понятиях „подчинение“ и „зависимость“ Гегель развил дальше одну сторону раздвоенного тождества, а именно, сторону отчуждения внутри единства» (1, с. 222).
Итак, Маркс принимает гегелевский тезис о наличии определенного единства между государством и системой частных интересов, но понимает это единство совершенно иначе, чем Гегель. У Гегеля это вполне благопристойное, респектабельное, гармоничное единство, или тождество. У Маркса, напротив, это лишь «долженствующее быть», раздвоенное тождество, в котором отчуждение составляет существенную сторону, это, следовательно, напряженное единство тетивы и лука.
Подтверждение такого подхода к проблеме можно найти и в последующих листах рукописи: «Гражданское общество и государство оторваны друг от друга» (1, с. 307). И далее: «Гегель нисколько не устранил отчужденности указанных двух сфер тем, что объявил это явление странным[31]» (1, с. 310).
Особое внимание уделил Маркс § 262 «Философии права», в котором как бы сконцентрирована вся мистика гегелевской философии права и анализ которого можно рассматривать как «клеточку» Марксовой критики Гегеля в 1843 г. Вот текст этого параграфа:
«Действительная идея, дух, который сам себя делит на две идеальные сферы своего понятия, на семью и гражданское общество, как на сферы своей конечности, с тем чтобы, пройдя через их идеальность, стать для себя бесконечным действительным духом, – этот дух распределяет таким образом между указанными сферами материал этой своей конечной действительности, распределяет индивидов в качестве множества, так что по отношению к единичному человеку это распределение выступает как опосредствованное обстоятельствами, произволом и собственным выбором своего призвания» (цит. по 1, с. 223).
Сложность этого текста для анализа состоит в том, что Гегель сумел здесь сплавить конкретный исторический материал (государство, семья и гражданское общество; индивиды в качестве множества и единичный человек в тех или иных обстоятельствах, со своим произволом и собственным выбором своего призвания) с основной своей идеалистически-мистической позицией, согласно которой подлинным внутренним смыслом всего природного и человеческого мира является стремление божественной идеи стать абсолютно свободным, непосредственно сущим объективным духом. В этой сложности вновь демонстрируются великие и жалкие стороны Гегеля – с одной стороны, мыслителя, который имеет во всемирной истории лишь немногих равных себе, с другой стороны, заурядного и послушного правительству человека.
Второй Гегель всегда был ненавистен Марксу. Первый же в свое время покорил его. Теперь Маркс выполнял весьма тяжелую работу, решительно отделяя одного Гегеля от другого. Работу эту начали до него младогегельянцы, но, в отличие от них, Маркс не только осуществлял наиболее радикальное отделение великого от жалкого, а и самое великое переворачивал, ставя его с головы на ноги. Причем, в отличие от Фейербаха, первым начавшего такое переворачивание, Маркс не ограничился лишь одной частью громады – учением о природе, а захватил ее всю целиком, включая учение об обществе и мышлении.
Анализ рассматриваемого параграфа Маркс начинает с того, что переводит его на язык прозы: оставляя пока в стороне спекулятивно-мистическое обрамление конкретного исторического материала, Маркс фиксирует те действительные связи, которые удалось схватить Гегелю.
Так как среди взятого Гегелем исторического материала наибольшей конкретностью обладают индивиды, то и вопрос о действительном содержании связи государства с семьей и гражданским обществом сводится к тому, как обнаруживает себя эта связь именно но отношению к индивиду. Гегель правильно уловил, что в этом отношении указанная связь опосредствуется «обстоятельствами, произволом и собственным выбором своего призвания».
Отсюда Маркс заключает: «Разум государства не имеет, следовательно, никакого отношения к распределению материала государства между семьей и гражданским обществом. Государство возникает из них бессознательным и произвольным образом. Семья и гражданское общество являются как бы темной природной основой, из которой возгорается светоч государства» (1, с. 223). Вывод о том, что государство не определяет своими законами сферу частных интересов, а, наоборот, само бессознательным и произвольным образом возникает из этой сферы, исключительно важен, поскольку он открывает дорогу к материалистическому пониманию истории. Каким же образом Гегель вместо этого трезвого вывода пришел к выводу противоположному?
Мы уже отмечали заслугу Гегеля, выдвинувшего задачу: не «конструировать государство, каким оно должно быть», а «постичь то, что есть». Но что такое «есть» для философа?
Предмет науки вообще и философии в особенности составляет не всякое «есть», не эмпирическая действительность сама по себе, а ее сущность, ее законы. Причем сущность и явление не совпадают, а подчас даже выглядят как противоположности: например, закон стоимости гласит, что все товары продаются по стоимости; но проявляется этот закон таким образом, что в реальном обмене товаров практически ни один товар не продается по стоимости.
Что же это за неуловимая сущность? Какова ее природа? Материализм, опираясь на результаты всего предшествующего развития науки, заключает, что сущность есть существенное отношение между самими объектами и постичь ее можно только путем изучения самих этих объектов, не привнося при этом ничего априорного.
Гегель занимает по этому вопросу противоречивые позиции. С одной стороны, он в «Логике» мастерски раскрыл диалектическую природу соотношения между явлением и сущностью: сущность является, но и явление существенно. Познавая непосредственный предметный мир «как явление, – писал Гегель, – мы, следовательно, познаем вместе с тем сущность, которая не остается скрытой за явлением или по ту сторону его» (59, с. 222).
С другой стороны, в силу своей идеалистической установки Гегель объявил универсальной сущностью абсолютную идею, божественный разум. «Постичь то, что есть, – вот в чем задача философии», – писал Гегель в «Философии права» и добавлял: «…ибо то, что есть, есть разум» (62, с. 16). Это «ибо» и было коренным заблуждением Гегеля, стремившегося анализировать конкретный материал таким образом, чтобы непременно обнаружить скрытый за ним «разум», движение абсолютной идеи.
В «Философии права» Гегель уже как бы забывает о принятом на себя в «Логике» обязательстве искать сущность в конкретных исторических явлениях и без обиняков утверждает идею, дух как предшествующую этим явлениям их сущность.
Согласно общей схеме гегелевской «Философии права», семья и гражданское общество предшествуют государству, как их синтезу. Отсюда можно было бы заключить, что государство зависит от семьи и гражданского общества, обусловлено ими. Но у Гегеля такого рода зависимость оказывается лишь эмпирической стороной отношения. Утверждая же сущность этого отношения, Гегель исходит из того, что семья и гражданское общество лишь идеализированные сферы, на которые дух «сам себя делит… как на сферы своей конечности, с тем чтобы, пройдя через их идеальность, стать для себя бесконечным действительным духом».
«В этом месте совершенно ясно обнаруживается логический, пантеистический мистицизм… – пишет Маркс. – Идея превращается в самостоятельный субъект, а действительное отношение семьи и гражданского общества к государству превращается в воображаемую внутреннюю деятельность идеи. В действительности семья и гражданское общество составляют предпосылки государства, именно они являются подлинно деятельными; в спекулятивном же мышлении все это ставится на голову. Но если идея превращается в самостоятельный субъект, то действительные субъекты – гражданское общество, семья, „обстоятельства, произвол и т.д.“ – становятся здесь недействительными, означающими нечто отличное от них самих, объективными моментами идеи… Эмпирическая действительность, таким образом, принимается такой, какова она есть; она объявляется также разумной, но разумной не в силу своего собственного разума, а в силу того, что эмпирическому факту в его эмпирическом существовании приписывается значение, лежащее за пределами его самого. Факт, из которого исходят, берется не как таковой, а как мистический результат» (1, с. 224 – 226).
Анализ последующих параграфов «Философии права» окончательно убеждает Маркса, что «Гегель всюду делает идею субъектом, а действительного субъекта в собственном смысле… превращает в предикат» (1, с. 228). Это идеалистическое переворачивание действительных отношений с ног на голову молодой Маркс характеризует как коренной порок гегелевского хода мыслей (см. 1, с. 245).
В послесловии ко второму изданию «Капитала» (январь 1873 г.) Маркс с полным основанием отмечал: «Мистифицирующую сторону гегелевской диалектики я подверг критике почти 30 лет тому назад…» (7, с. 21).
«Рукопись 1843 года» свидетельствует о сознательном переходе Маркса к материализму. Этот сознательный переход совершался в борьбе с гегелевским идеализмом, положив тем самым начало формированию марксистского принципа партийности в философии.
40-е годы XIX века – период складывания ряда ведущих направлений новой буржуазной философии. В 1841 г. с проповедью «философии откровения» выступил Ф.-В. Шеллинг. В 1842 г. завершил «Курс позитивной философии» О. Конт. В 1843 г. вышла в свет «Система логики силлогистической и индуктивной» Д. Милля. Тогда же появилась работа С. Кьеркегора «Или – Или», к которой восходит современный экзистенциализм.
Общая тенденция всех этих направлений – поиски «третьего пути» в философии, стремление встать над основными философскими направлениями. Величие Маркса состояло именно в том, что, не отвлекаясь ни на одну из новейших идеалистических концепций, суть современной ему полемики он усмотрел в дилемме Гегель – Фейербах (идеализм – материализм) и решительно стал на сторону материализма.
«Рукопись 1843 года» осталась неизвестной В.И. Ленину. Однако, опираясь на письмо Маркса Фейербаху в октябре 1843 г., Ленин понял глубоко партийный характер философской позиции, которую занимал Маркс уже в тот период. Подчеркивая эту сторону философских взглядов молодого Маркса, Ленин в своем труде «Материализм и эмпириокритицизм» писал: «…еще в 1843 году, когда Маркс только еще становился Марксом», он «с поразительной ясностью намечал коренные линии в философии… Что „скептики“, называются ли они юмистами или кантианцами (или махистами, в XX веке), кричат против „догматики“ и материализма и идеализма, Маркс видел уже тогда и, не давая отвлечь себя одной из тысячи мизерных философских системок, он сумел через Фейербаха прямо встать на материалистическую дорогу против идеализма» (34, с. 357 – 358).
Углубление материализмаи движение к коммунизму:исторические типы общества
«Рукопись 1843 года» представляет собой многогранное и определенным образом развивающееся целое. С самого начала противопоставляя гегелевскому идеализму материалистический подход к анализу действительности, Маркс в процессе критики уточняет и развивает свои позиции, обнаруживает все новые и новые преимущества материализма перед идеализмом, более полно и точно уясняет значение некоторых ранее выдвинутых им положений, приходит к новым теоретическим обобщениям. Внутренняя динамика рукописи отражает развитие воззрений молодого Маркса, зарождение элементов нового, подлинно научного мировоззрения.
Отличие Марксовой критики Гегеля от критики Гегеля Фейербахом коренится прежде всего в различии путей, приведших к этой критике. У Фейербаха таким путем были его теоретические исследования, главным образом в области философии религии. У Маркса это была борьба за социальные и политические интересы трудящихся, в ходе которой развивались его философские и социально-политические взгляды, взаимно обусловливая друг друга.
Отсюда и различие непосредственных объектов критики: у Фейербаха это спекулятивная теория религии и общефилософская концепция Гегеля; у Маркса – гегелевская философия права, т.е. спекулятивное учение об обществе.
Поэтому Фейербах, переворачивая гегелевскую философию, мог оставаться в пределах общефилософского вопроса о соотношении бытия и мышления. Перейдя на позиции материализма в понимании этого вопроса, он не затронул более конкретного вопроса: о соотношении общественного бытия и общественного сознания и остался идеалистом в понимании общества.
Маркс же, переворачивая гегелевскую философию именно в ее применении к обществу, должен был дать ответ и на более конкретный вопрос: о соотношении гражданского общества и государства. Правда, это пока еще не был вопрос о соотношении общественного бытия и общественного сознания, вследствие чего Маркс не сразу осознал всю громадность совершаемого им переворота в философии и некоторое время считал себя продолжателем дела Фейербаха. Тем не менее это был один из коренных вопросов, материалистическое решение которого открывало путь к научному пониманию общества в целом.
По мере развертывания критики гегелевской философии права центр внимания Маркса перемещается с общих вопросов к более конкретным. Непосредственный стимул к этому давал сам предмет критики: начиная с § 275 Гегель переходит к рассмотрению таких сторон современного ему общества, как «власть государя», «правительственная власть», «законодательная власть». Каждая из этих сторон, в свою очередь, предполагала анализ целого комплекса еще более детальных аспектов общества. В этом богатстве реальной проблематики, прорывающейся сквозь спекулятивную оболочку, вновь обнаруживается величие Гегеля как мыслителя.
Поистине Гегель был достоин критики Маркса. Даже будучи побеждаем, он многому учил своего победителя.
В «Рукописи 1843 года» Маркс уже нащупал ариаднину нить – философский материализм, – облегчавшую его движение к научному мировоззрению, но эта нить временами еще рвется, а сам Маркс пока не знает, куда именно она приведет его. Вот почему первым его движениям недостает уверенности, а подчас и точности.
Иногда это проявляется в чрезмерной придирчивости к Гегелю, которому с молодым задором ставятся в вину даже стилистические погрешности. Но прежде всего это находит отражение в том, что часто в понимании одной из сторон исследуемого объекта Маркс уже сделал решающий шаг вперед, а в понимании другой стороны этого же объекта он еще скован грузом прежних своих представлений. Такого рода противоречивость проявилась, например, в Марксовой трактовке социальной природы индивида.
«Функции и сферы деятельности государства связаны с индивидами (государство является действенным только через посредство индивидов)», – констатирует Маркс, освобождая от мистификации очередной тезис Гегеля. И далее подчеркивает: «Если бы Гегель исходил из действительных субъектов в качестве базисов государства, то для него не было бы никакой надобности в том, чтобы заставить государство превратиться мистическим образом в субъект» (1, с. 242, 244).
Итак, индивид есть подлинно действительный субъект и потому базис государства. Что же он представляет собой? Может быть, это воспетый Фейербахом абстрактный человек как член человеческого рода? И да, и нет.
Да – потому что Маркс пока еще не выделяет его как члена класса. Это именно человек вообще, т.е. совершенно равный другим член человеческого рода. И постольку Маркс остается в рамках абстрактного гуманизма, нашедшего к тому времени классическое выражение в трудах Фейербаха, но вообще-то свойственного всем просветителям нового времени, и в особенности французским материалистам XVIII в.
Нет – потому что Маркс акцентирует не природные, а социальные свойства человеческого рода и его отдельных членов. Он подчеркивает, что «сущность „особой личности“ составляет не ее борода, не ее кровь, не ее абстрактная физическая природа, а ее социальное качество, и что государственные функции и т.д. – не что иное, как способы существования и действия социальных качеств человека» (1, с. 242).
Следовательно, всякому человеку как члену человеческого рода вообще присущи определенные социальные качества. Одно из важнейших таких качеств – потребность человека проявлять себя не только в сфере частных своих интересов, но и в сфере интересов общества в целом.
В понимании содержания этой потребности Маркс существенно отличается как от французских материалистов XVIII в., так и от Фейербаха. Первые видели в индивиде лишь разумного эгоиста, которому разум диктует необходимость в собственных же интересах сообразовывать свой эгоизм с эгоизмом других. Государство выступает при этом как возникшее в результате договора эгоистов средство коллективной безопасности от крайних проявлений эгоизма. Фейербах, напротив, считает, что человеческая сущность налицо только в общении человека с человеком и для нее характерен не эгоизм, а любовь индивида к индивиду, Я к Ты.
Молодой Маркс не отвергает вовсе эгоизма как побудительной силы в поведении индивида. В «Рейнской газете» он бичевал процветание эгоистических интересов в Рейнском ландтаге, в сословных комиссиях и в самом государственном аппарате Пруссии. Однако он не считает эгоизм истинной сущностью человека и в этом отношении становится на сторону Фейербаха. Он убежден, что подлинно человеческое в индивиде составляет благородная потребность в бескорыстном общении с другими людьми. Но при этом Маркс поворачивает Фейербаха к политике и наполняет его позицию конкретно-политическим содержанием: дело не в том, что один индивид любит другого (этого может и не быть), а в том, что он желает действовать ради блага других, ради всеобщего блага. Такие действия не просто объединяют Я и Ты, а сплачивают индивидов в народ, и сама эта их деятельность есть деятельность политическая. Именно народу присуща та политическая функция, способами существования и действия которой являются функции и сферы деятельности государства.
Гегель утверждал: «Народ, взятый без своего монарха и без того расчленения целого, которое необходимо и непосредственно связано именно с монархом, есть бесформенная масса, не представляющая собой больше государства» (цит. по 1, с. 251). Уже в «Рейнской газете» Маркс разоблачил антинародный характер подобных представлений. Теперь он далее развертывает свою аргументацию.
Конечно, пишет он, если народ уже имеет монарха и связанное с ним расчленение целого, т.е. если он уже организован как монархия, тогда, разумеется, взятый вне этой организации, он превращается в бесформенную массу. Но это отнюдь не значит, будто политическая организация народа необходимо связана именно с монархией или что вообще государство обладает особым, отличным от народа существованием. Не государство привносит определенную организацию в народ, а народ сам себя организует в определенное государство. «Подобно тому как не религия создает человека, а человек создает религию, – подобно этому не государственный строй создает народ, а народ создает государственный строй» (1, с. 252).
При этом Маркс не отрицает обратного воздействия государства на народ, на гражданское общество. Напротив, он видит в этом самую суть проблемы соотношения государства и гражданского общества. Установив, что существовало несколько типов этого отношения, Маркс углубляет свои общие взгляды на историю и приходит к мысли о существовании различных исторических типов общества.
Мы употребили выражение «тип общества». Однако в «Рукописи 1843 года» этого термина еще нет.
Дело в том, что перед основоположниками исторического материализма Марксом и Энгельсом стояла и такая трудная задача, как создание терминологического костяка науки об обществе. «Рукопись 1843 года» отражает начальный этап этого процесса. Здесь молодой Маркс не столько создает новые термины, сколько испытывает неудовлетворение старыми. Так, не удовлетворенный абстрактно-сентиментальным содержанием фейербаховских терминов «человек» и «человеческий род», Маркс наполняет их иным, конкретно-политическим содержанием. То же неудовлетворение испытывает он и в отношении гегелевского содержания термина «государство», «государственный строй»: продолжая иногда употреблять их в традиционном смысле, как обозначение лишь политического строя, Маркс часто использует их здесь и для обозначения социально-политического устройства общества в целом. Только с учетом этого можно понять Марксово обвинение Гегеля в том, что он смешивает «государство, как совокупное целое существование народа, с политическим государством» (1, с. 309). При этом под «политическим государством» разумеется государство в собственном смысле слова, а противостоящее ему гражданское общество Маркс подчас называет «неполитическим государством». Однако термины «государство» в расширительном смысле, а также «политическое государство», равно как и «неполитическое государство», фактически не вышли за пределы «Рукописи 1843 года». Вкладывавшееся в них содержание Маркс закрепил впоследствии в терминах «общество», или «общественный строй», и «социально-экономический строй», или «базис» общества.
Немногим долговечнее оказалась и судьба термина «демократия», в который Маркс вкладывает в «Рукописи 1843 года» обширное социально-политическое содержание, обозначая им тип будущего общества, понимаемого в духе, близком коммунизму. Но лишь в «Немецко-французском ежегоднике» Маркс широко пользовался этим термином именно в таком значении; впоследствии он заменил этот термин другими, более адекватными.
Итак, в «Рукописи 1843 года» мы имеем дело с рабочими гипотезами в области терминологии.
Проявляя осторожность или вообще еще не сознавая всего значения нащупанного им нового содержания, Маркс иногда излагает это содержание лишь описательно, не связывая его ни с каким термином. В этом случае нам приходится, как бы забегая вперед, давать имя этому объекту в соответствии с направлением дальнейшего развития взглядов Маркса.
Именно так обстоит дело с термином «тип общества». Этим термином мы обозначаем то, что Маркс характеризует в «Рукописи 1843 года» как тип связи между гражданским обществом и государством.
Маркс различает здесь четыре исторических типа общества: античное, или древнее; средневековое, или феодальное; общество нового времени, или современное; демократия, или общество будущего.
Античное общество, или «государства древности», Маркс характеризует как «субстанциальное единство между народом и государством» (1, с. 255). Речь идет о рабовладельческих государствах, где под «народом» понимались только свободные граждане, т.е. в подавляющем большинстве рабовладельцы. Только эти граждане обладали политическими правами. Каждый из них выступал в отношении рабов как носитель всей полноты государственной власти (например, мог убить любого раба и нести ответственность за это не перед государством, а перед владельцем раба – лишь как за нанесение материального ущерба его собственности). Государство здесь еще не развилось в особую форму, отличную от повседневной жизни «народа», и является действительно частным делом свободных граждан, действительным содержанием их деятельности.
«Народ» и государство здесь тождественны. А гражданское общество, т.е. люди, занимающиеся производством необходимых для жизни средств, еще не есть народ. Труд – удел рабов, и поэтому «у греков гражданское общество было рабом политического общества» (1, с. 302).
В средние века общество состоит из сословий, которые в равной мере обладают значимостью как в сфере гражданского общества, так и в сфере государства. Гражданское общество было поэтому политическим обществом, а принцип гражданского общества был принципом государства. Но в основе своей этот принцип противоположен принципу античности: не свободный гражданин, а именно несвободный человек. Тождество государства и гражданского общества осуществляется здесь исключительно через сословия, каждое из которых выполняло строго определенную функцию. Государственные функции утрачивают характер функций общества и превращаются в привилегию одного из сословий. В результате каждое сословие выступает не как носитель общего всему народу интереса, а как самостоятельное общество, как частная сфера тождества государства и гражданского общества.
Такое тождество не только не приобщает человека к его социальной, всеобщей сущности, но и саму эту сущность рассекает по элементам и тем умерщвляет ее живую душу.
В новое время происходит мнимое воссоединение политических элементов всеобщей сущности человека. «Из различных моментов народной жизни с наибольшим трудом совершилось формирование политического государства, государственного строя, – пишет Маркс. – Он развивался по отношению к другим сферам как всеобщий разум, как нечто потустороннее по отношению к ним» (1, с. 254). Все формы государства провозглашают теперь своим принципом социальное качество человека, все претендуют на то, чтобы быть носителями всеобщего разума народа. Различие между республикой и монархией состоит лишь в том, что в первой общественный человек, т.е. человек как политическое существо, признается свободным, а во второй он оказывается еще несвободным.
Если в средние века сословия были действительно политически-сословным элементом, то в новое время политическое стало исключительным достоянием государства и потому сословия превратились в сугубо частный элемент общества. Их принципом стал теперь свободный, но частный человек. Такое, частное, сословие принадлежит гражданскому обществу и противополагает себя государству. Государство и гражданское общество оказались оторванными, отчужденными друг от друга. Поскольку гражданское общество есть «действительное, материальное государство», постольку реальная жизнь в современном обществе, разорванном на противостоящие друг другу элементы, оказывается на стороне гражданского общества, а государство выступает лишь как формальный элемент этого общества.
Этот государственный формализм находит свое воплощение в бюрократии. Характеризуя ее, Маркс использует в своей рукописи те выводы, к которым он пришел в «Рейнской газете», формулирует вскрытые еще в тот период законы бюрократической иерархии.
«Бюрократия есть круг, из которого никто не может выскочить. Ее иерархия есть иерархия знания. Верхи полагаются на низшие круги во всем, что касается знания частностей; низшие же круги доверяют верхам во всем, что касается понимания всеобщего, и, таким образом, они взаимно вводят друг друга в заблуждение» (1, с. 271 – 272).
В рукописи получает теоретическое осмысление и личный опыт борьбы Маркса против прусской бюрократии, иезуитски выдающей свой корыстный интерес за интерес государственный и при этом попирающей действительно государственные, народные интересы. Бюрократия имеет в своем обладании государство – это ее частная собственность, пишет Маркс. Самое себя считает она конечной целью государства, а действительную цель государства представляет противогосударственной целью. «Что касается отдельного бюрократа, то государственная цель превращается в его личную цель, в погоню за чинами, в делание карьеры» (1, с. 272).
Принципом знания оказывается для бюрократии авторитет, а его обоготворение есть ее образ мыслей. Действительная наука представляется поэтому бюрократу бессодержательной, а всякая вещь приобретает двойственное значение: реальное и бюрократическое.
Маркс теоретически осмысляет не только свой личный опыт борьбы с прусской бюрократией, но и более широкий исторический опыт политического лавирования прусской бюрократии за последние годы: вначале решительное утверждение своего господства во всех сферах государственной жизни, вплоть до почти полного подавления роли сословий, а затем, начиная с 1840 г., когда пробуждается политическое движение немецкого народа, заигрывание с сословиями – созыв ландтагов, не собиравшихся многие годы, созыв сословных комиссий в масштабе всей Пруссии, лицемерная «свобода печати» в новой цензурной инструкции и т.п.
Смысл подобных деяний прусской бюрократии Маркс усматривает в том, что бюрократия имеет своей предпосылкой сословные корпорации, ибо государство нового времени вырастало из средневекового сословно-корпоративного государства. Как всякое следствие, она борется против существования своих предпосылок. «Но как только государство пробуждается к действительной жизни и гражданское общество, действуя по побуждению своего собственного разума, освобождается от власти корпораций, бюрократия старается восстановить их…» У нее общий с корпорациями принцип – принцип частного интереса. Поэтому «следствие начинает бороться за существование своих предпосылок, как только появляется новый принцип, выступающий не против существования этих предпосылок, а против принципа этого существования» (1, с. 270).
Но бюрократия может устоять в этой борьбе только до тех пор, пока, противопоставляя себя подлинно всеобщему, ей удается выступать в качестве «всеобщего» – выдавать свой частный интерес за всеобщий. «Упразднение бюрократии возможно лишь при том условии, что всеобщий интерес становится особым интересом в действительности, а не только – как у Гегеля – в мысли, в абстракции; это, в свою очередь, возможно лишь при том условии, что особый интерес становится в действительности всеобщим» (1, с. 273).
Эти мысли свидетельствуют о глубоком проникновении Маркса в стратегию политической, в сущности классовой, борьбы. Невольно напрашивается аналогия со знаменитыми Марксовыми работами, подытоживающими опыт классовых битв 1848 – 1850 и 1871 гг. В «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта» он также обращает внимание на борьбу следствия против своих предпосылок и на последующую борьбу его за их сохранение, когда выступает на историческую арену сила, стремящаяся уничтожить сам принцип, лежащий в основе и предпосылок, и их следствия. В этой же работе Маркс дает мастерский анализ того, как именно бюрократия служит «маленькому Бонапарту» основой, реальным механизмом, который позволяет ему вводить в заблуждение целую нацию, выдавая свое мелочное тщеславие за общенациональный интерес.
Конечно, не следует приравнивать «Рукопись 1843 года» к классическим работам Маркса в методологическом отношении. Но почерк великого стратега политических сражений за счастье народа проступает уже на страницах данной рукописи. Так, именно здесь он делает важный вывод, что для упразднения бюрократии требуется такой особый интерес, который бы действительно стал всеобщим. Маркс, правда, не указывает еще на носителя этого интереса. Его он откроет через полгода, сотрудничая в «Немецко-французском ежегоднике».
А пока, в рукописи, Маркс лишь констатирует, что «исторической задачей стало… вернуть политическое государство в реальный мир…» (1, с. 254), т.е. прежде всего упразднить отчуждение в обществе, восстановить субстанциальное единство государства и народа, государства и гражданского общества, причем принципом такого единства должен стать свободный человек.
Каждое из этих требований в отдельности уже осуществлялось в истории: первое – в античном обществе, второе – в средневековом, третье – в современном. Теперь предстоит соединить все эти принципы в качественно новое, гармоничное целое. Имя этому целому – демократия, т.е. «социализированный человек как особая форма государственного строя… Демократия относится ко всем остальным государственным формам как к своему ветхому завету. В демократии не человек существует для закона, а закон существует для человека; законом является здесь человеческое бытие, между тем как в других формах государственного строя человек есть определяемое законом бытие. Таков основной отличительный признак демократии» (1, с. 252).
Итак, стержнем Марксова рассуждения о будущем обществе является идея социализированного человека. Она заложена уже в данной Марксом характеристике природы человека: не биологические, а социальные качества составляют его сущность. Все прежние общества, каждое на свой лад, калечили эту сущность. Задача и состоит теперь в том, чтобы восстановить ее в подлинно человеческом содержании, ценности и форме. Такое восстановление и есть социализация человека.
Хотя формулировки эти имеют фейербахианский оттенок, по содержанию они существенно отличаются от фейербаховских: не об абстрактном, изолированном индивиде идет здесь речь, а о человеке как единице политической общности – народа. Выдвинуть человека как принцип демократического общества для Маркса означает то же самое, что провозгласить таким принципом народ. Характеризуя уже в другой связи принцип будущего общества, Маркс пишет: «…необходимо, чтобы движение государственного строя, его прогрессивное движение стало принципом государственного строя, следовательно, чтобы принципом государственного строя стал действительный носитель государственного строя – народ. Самый прогресс и есть тогда государственный строй» (1, с. 284).
По существу позиция Маркса направлена против всякого общественного строя, основанного на частной собственности. «Собственность и т.д., словом, все содержание права и государства в Северной Америке, с немногими изменениями, те же самые, что и в Пруссии. Там, следовательно, республика является просто государственной формой, как здесь монархия. Содержание государства лежит вне рамок этих форм государственного строя. Гегель поэтому прав, когда говорит: политическое государство есть государственный строй. Это значит: материальное государство не является политическим» (1, с. 254).
Всеобщее как принцип политического государства не является, следовательно, принципом «материального государства», т.е. гражданского общества. Частные интересы – вот что составляет действительный принцип последнего и в Северной Америке, и, с немногими изменениями, в Пруссии.
Демократия же, полагает К. Маркс, как раз и представляет собой такое новое общество, в котором всеобщее, интересы всего народа становятся действительным принципом не только политического, но и материального государства, т.е. принципом всей жизни общества, всего его строя.
Вырабатываемый Марксом новый общественно-политический идеал пока еще слишком абстрактен, но он явственно приближается к коммунистическому. Нет никаких оснований усматривать в нем, как это пытаются сделать некоторые зарубежные исследователи Марксова наследия, буржуазный идеал, в основе которого как раз и лежит ненавистный Марксу принцип частного интереса.
Правда, идеал Маркса (в той форме, в какой он получил выражение в «Рукописи 1843 года») был еще недостаточно обоснован. В самом деле, выдвинутая им тогда схема смены исторических типов общества еще не позволяла делать научно обоснованные выводы относительно будущего. Ведь из того, что, государство и гражданское общество оторваны друг от друга, вовсе еще не вытекает историческая необходимость соединения их. Это провозглашаемое молодым Марксом соединение есть лишь один из возможных путей дальнейшего развития общества, и не было еще доказано, что история должна пойти именно таким путем. В середине 1843 г. Маркс вообще еще недостаточно знал законы современного ему общества; коренные экономические законы капитализма ему только предстояло открыть. А пока в «Рукописи 1843 года» объективные отношения внутри гражданского общества еще не привлекают должного внимания Маркса, он не опирается на понимание решающей роли в обществе производственных отношений между индивидами, обусловленных, в свою очередь, уровнем развития производительных сил. Продвижение его взглядов вперед совершается пока по боковым путям, как бы в обход таинственного противника с флангов. Одним из этих флангов было изучение конкретной истории возникновения отчужденного, т.е. буржуазного, общества; ближайшим результатом этого изучения стало стремление раскрыть природу и законы частной собственности. Другим флангом – продвижение в абстрактно-теоретической сфере, первые попытки разрабатывать диалектику на почве материализма.
Углубление материализмаи движение к коммунизму:отчужденный мир и диалектика
С изучением конкретной истории, в частности с работой Маркса над Крейцнахскими тетрадями, и связан отмеченный выше перерыв в изложении, образующий рубеж, который позволяет различать две основные «части» «Рукописи 1843 года». Конечно, существование такого рубежа еще нельзя считать однозначно доказанным. Но нельзя и не учитывать того, что после перерыва, с середины XXIV листа рукописи (ср. 1, с. 305, со слов «Более глубоким является у Гегеля то…»), само изложение вопросов Марксом стало более ясным и конкретным, как бы опирающимся на более широкое знание эмпирического материала. Откуда появились эти новые аргументы, эта конкретность, обилие материала и т.д.?
Ответ на эти вопросы связан, по-видимому, прежде всего с изучением Марксом нового круга литературы, что было вызвано потребностями развития его теоретических взглядов.
Маркс работал над рукописью не только в Кёльне, но и в Крейцнахе, где жила его невеста и куда сам он переехал в мае 1843 г. с намерением жениться. Еще в январе, приняв решение эмигрировать из Германии, Маркс твердо решил сделать это не один, а вместе с Женни. «Я обручился и не могу, не должен и не хочу покинуть Германию без своей невесты», – писал он.
Многое изменилось за семь лет, прошедших с тех пор, как пылкий юноша сделал предложение своей возлюбленной и получил согласие. Но ни время, ни житейские трудности не повлияли на их чувства друг к другу, которые стали лишь глубже и прочнее. «Могу Вас уверить без тени романтики, – писал Маркс Руге в марте 1843 г., – что я по уши влюблен, и притом – серьезнейшим образом» (11, с. 374).
Сохранился документ, свидетельствующий о том, что 12 июня 1843 г. был заключен брачный контракт между Карлом и Женни (см. 16, с. 660 – 662). Через неделю состоялась скромная свадьба, и они в сопровождении матери Женни и ее брата Эдгара отправились в непродолжительное свадебное путешествие по маршруту: Крейцнах – Эбернбург – Пфальц – Баден-Баден – Крейцнах.
Лето 1843 г. было поистине счастливой порой в жизни молодого Маркса. Взлет его чувств дополнялся интенсивной теоретической работой. Именно в этот период Маркс с особой остротой ощутил недостаточность своих конкретно-исторических знаний для решения возникших перед ним проблем. И потому, вернувшись из свадебного путешествия, на время прервавшего работу над критикой гегелевской «Философии права», он, прежде чем продолжить эту работу, погрузился в море книг по истории различных стран.
Выписки из этих книг сохранились в виде пяти тетрадей, датированных июлем – августом 1843 г. и пронумерованных самим Марксом. На обложке первой из них он написал: «Историко-политические заметки». Но в литературе чаще встречается другое название, фиксирующее место их написания, – «Крейцнахские тетради». В 1929 г. в первом издании MEGA дано детальное описание этих тетрадей включая почти все собственные заметки Маркса. Однако полностью Крейцнахские тетради впервые опубликованы лишь в 1981 г. в составе нового издания MEGA (см. 29, с. 9 – 278)[32].
В рукописи эти пять тетрадей составляют в совокупности свыше 250 страниц (более 17 печатных листов) текста, написанного убористым Марксовым почерком, и содержат извлечения из 23 произведений. Здесь труды итальянского мыслителя эпохи Возрождения Н. Макиавелли, французских просветителей Монтескье и Руссо, таких английских и французских государственных деятелей – современников Маркса, как Дж. Рассел, А.П. Бругхэм, П. Дарю и Ф.Р. Шатобриан, а также таких представителей различных направлений исторической науки того времени, как немцы И.М. Лаппенберг. Ю. Мёзер, Л. Ранке и В. Вахсмут, англичанин Дж. Лингард, швед Э.Г. Гейер.
В большей части изученных Марксом трактатов описывается история отдельных стран, но вышли они в составе популярной тогда серии «История европейских государств». Эта серия издавалась с 1829 г. А. Хеереном, который принадлежал к Геттингенской школе историков, находившейся под влиянием французского и немецкого Просвещения, и библиотекарем Гёте, географом Ф. Укертом. Издатели хотели не просто представить историю отдельных государств, а, концентрируя внимание на важнейших пунктах европейской истории, дать некоторый ее синтез, обобщения по теории и истории государств и политики (подробнее см. 29, с. 605 – 606).
В совокупности работы этой серии давали разностороннее представление об истории многих стран Европы – Франции, Англии, Германии, Италии, Польши, Швеции и др. – за гигантский период, начиная от 600 г. до н.э. Причем Маркс не просто накапливал эмпирические данные, а изучал историю различных стран в их сопоставлении друг с другом, что позволяло ему за специфическими особенностями развития отдельных стран выявить общие тенденции исторического процесса. Особенность этого постижения законов истории состояла в том, что оно происходило одновременно с сознательным переходом Маркса на позиции материализма. Таким образом, Маркс сознательно стал использовать материализм как метод изучения исторических процессов.
В Крейцнахских тетрадях Маркс использовал различные способы отбора и анализа исходной научной информации. Иногда это дословные выписки из источников. В других случаях выписки имеют характер конспекта, т.е. свободного и сокращенного изложения материала. Встречаются хронологические группировки событий и обзоры, в которых уже более определенно выражаются собственные исследовательские интересы Маркса. В тетрадях собран значительный библиографический материал (свыше 80 названий). Особую ценность представляют собственные замечания Маркса – от кратких заметок до более развернутых комментариев. Своеобразное резюме интересов Маркса представляют составленные им предметные указатели к своим тетрадям, содержащие названия тем и номера страниц тетрадей, где имеются выписки по данной теме (подробнее см. 29, с. 607 – 608).
Тематика выписок необычайно разнообразна. Однако нетрудно убедиться, что это не бессистемная пестрота, а богатая нюансами концентрация материала для решения той теоретической задачи, которая стала для Маркса основной при работе над «Рукописью 1843 года»: выяснение взаимоотношения между государством и гражданским обществом, история отчуждения первого от второго.
Уже в первой тетради, целиком заполненной выписками из трехтомной «Истории Франции» X. Хайнриха, Маркс тщательно прослеживает возникновение парламента как политической организации, обособленной от остального общественного организма. Внимание Маркса привлекла проблема возникновения привилегий узкого круга лиц, вершивших делами общества. Возникновению таких привилегий посвящены также выписки из «Истории республики Венеции» П. Дарю. В предметном указателе ко второй тетради тема привилегий выделена особо, как предпосылка рассмотрения вопроса о чиновнической бюрократии, завершающей отделение государства от народа. Конспектируя «Историю Англии» И. Лаппенберга, Маркс в третьей тетради обращает внимание на тот факт, что члены английского парламента, так же как и французского, по большей части защищают свои собственные интересы, а не интересы народа.
Изучая историю отчуждения государства от гражданского общества, Маркс сосредоточивает внимание на отношениях собственности и их влиянии на государство и на весь общественный строй. В первой же тетради изучение периода Каролингов подытоживается указанием на связь между военизированным строем и отношениями собственности (29, с. 36). Во второй тетради эта тема получает более широкое звучание: собственность как условие участия в выборах, отношение собственников к общине, связь собственности с господством и рабством, собственность и равенство – вот далеко не полный перечень вопросов, получивших здесь специальное освещение. В последующих тетрадях Маркс уясняет исторический характер различных форм собственности и связанных с ними форм социальных отношений. В пятитомной «Истории германцев. По первоисточникам» И. Пфистера особое внимание Маркса привлекли факты, свидетельствующие о том, что в древнюю эпоху, когда основу жизни германцев составляла земельная собственность в различных ее формах (частная собственность свободных граждан, королевская собственность, общинная собственность), в центре общественной жизни стояло местное собрание; напротив, в последующий период, когда возросла роль форм собственности, развившихся в городах, общественная жизнь стала все больше определяться общегосударственными нормами и законами, устанавливаемыми королем.
Историзм пронизывает все аспекты Марксова интереса к частной собственности. Даже из поверхностной книги Ю. Мёзера «Патриотические фантазии» Маркс сумел почерпнуть ценные сведения: конституции античных государств, фиксирует он, гарантировали только те свободы, которые заключены в самой личности; позднее свобода личности ограничилась свободами, связанными с владением землей; у древних римлян кабала представляла собой частно-правовое отношение, а у немцев крепостная зависимость есть отношение государственно-правовое. В книге К. Жофруа «Принцип наследственности и французские и английские пэры» внимание Маркса привлекло сопоставление процессов развития ленной зависимости в Англии и Франции. Книга Т. Гамильтона «Люди и нравы в Соединенных штатах Северной Америки» дала Марксу материал об острейших социальных противоречиях в США: федералисты выступают против предоставления неимущим избирательного права; негры хотя формально и свободны, но фактически это парии, действительное освобождение которых требует преодоления расовых предрассудков белых; богачи притязают на привилегии, хотя формально все граждане равны перед законом; деньги и бизнес – вот подлинные боги американцев (см. 29, с. 266 – 275).
Как отметил В.Г. Мосолов, К. Маркс подробно законспектировал то место в книге, где были изложены требования рабочих, в том числе и тех, «более крайних», как выражался Гамильтон, которые требуют равного раздела имущества. Интересно отметить, что К. Маркс каждый раз обрывает цитирование в том месте, где Гамильтон обрушивается на рабочих с обычными буржуазными выпадами (см. 87, с. 100 – 101). При конспектировании второго тома «Истории Англии» И. Лаппенберга в центре внимания Маркса оказался тезис о том, что нынешняя система частной собственности – продукт длительного развития.
Обозревая многообразие социальных процессов за 2500 лет, Маркс отчетливо сознает всемирно-историческое значение Великой французской революции и потому стремится возможно глубже и детальнее изучить это событие – его подготовку, ход и последствия. Большинство законспектированных им книг посвящено именно истории Франции, и среди них почти все так или иначе касаются революции 1789 г. Так, во второй тетради содержатся выписки из «Истории последних пятидесяти лет» К. Людвига (1833), где внимание Маркса приковано к политическим и социальным процессам, связанным с революцией. Здесь же имеются выписки из критического анализа книги м-м де Сталь о французской революции, осуществленного Ж. Бейлёлем. В предметном указателе к выпискам из этих книг Маркс специально выделяет такие темы: структура феодального режима; взаимоотношение трех сословий перед революцией; собственность и ее последствия, «варфоломеевская ночь частной собственности»[33]; конфискация церковных богатств и удовлетворение претензий государственных кредиторов[34]; максимум и система террора[35] (см. 29, с. 116).
Важные сведения о самом ходе французской революции Маркс почерпнул из «Истории Франции в революционную эпоху» В. Ваксмута. Отсюда он выписывает многие статьи знаменитой «Декларации прав человека и гражданина» 1789 г. и Конституции 1791 г. (Маркс использует их затем не только в «Рукописи 1843 года», но и в статьях в «Немецко-французском ежегоднике»). Здесь он познакомился с перипетиями революционной деятельности Кондорсе, Демулена, Дантона, эбертистов, Робеспьера, санкюлотов и др.
Последовавшим за революцией событиям Маркс посвятил выписки из двух небольших работ Ф. Шатобриана о реставрации и конституционной монархии во Франции после июльской революции 1830 г., из «Истории Франции после реставрации» Ш. Лакретеля и из книги К. Ланцицолле «О причинах, характере и последствиях июльских дней», а также из некоторых журналов и газет той эпохи.
В четвертой тетради Маркс, наряду с выписками, составляет библиографию по истории Франции, включающую около 200 источников, в том числе труды классиков буржуазной исторической науки: «Очерки истории Франции» и «История цивилизации во Франции» Гизо, «Письма об истории Франции» и «Преобразования внутренних отношений после смерти Карла Великого» Тьерри. Нарастающий интерес Маркса к истории французской революции и в связи с ней к истории Франции вообще превратился к концу 1843 г. в намерение написать историю Конвента[36]. Однако осуществлению этого намерения в 1844 г. помешали интенсивные занятия Маркса экономическими проблемами.
Полученный в процессе занятий историческими вопросами конкретный материал оказал существенное воздействие на ход дальнейшей работы Маркса над «Рукописью 1843 года» не только тем, что дал ему новую эмпирическую аргументацию, но и тем, что способствовал выработке более глубокого понимания самого существа изучаемых проблем[37].
Сопоставив некоторые фрагменты и формулировки, встречающиеся во второй части «Рукописи 1843 года», с Крейцнахскими тетрадями, нельзя не заметить, что она несет в себе следы влияния этих тетрадей. Более того, явно под их влиянием Маркс делает ряд вставок в первую часть рукописи. Вот некоторые примеры.
Еще в мае 1843 г. в письме к Руге из Кёльна Маркс писал о французской революции как о «революции, снова восстановившей человека» (1, с. 373). Теперь же, овладев новым историческим материалом, он пришел к иному заключению: французская революция завершила отделение государства от гражданского общества, вследствие чего «человеку… приходится подвергнуть самого себя существенному раздвоению» (1, с. 307).
В первой и других тетрадях, как уже говорилось, внимание Маркса привлекла проблема возникновения привилегий. Эта проблема нашла отражение и во второй части «Рукописи 1843 года», где он пишет: «Часто высказывался взгляд, что в средние века каждая форма права, свободы, социального существования выступает как привилегия…» (1, с. 346). При этом Маркс указывает на частную собственность как на всеобщее основание привилегий.
Во второй тетради, в конспекте книги К. Людвига «История последних пятидесяти лет» и в предметном указателе к этой тетради со ссылкой на эту же книгу Маркс употребляет выражение «assemblée constituante». В первой части «Рукописи 1843 года» после написания основного текста сделана соответствующая вставка: «Эту коллизию пытались разрешить посредством различения между assemblée constituante и assemblée constitutée» (1, с. 285). Факт позднейшей вставки подтверждает фотокопия рукописи[38].
Примечательно, что именно после перерыва в написании рукописи наблюдается возросшее внимание Маркса к гражданскому обществу и его внутренней структуре – внимание, имеющее под собой твердое намерение обратиться вслед за критикой гегелевского учения о государстве к «критике гегелевской концепции гражданского общества» (1, с. 311; см. также с. 313). Поскольку такое намерение свидетельствует о ходе рассуждений, не вписывающемся в общую логику гегелевской «Философии права» (отдел «Гражданское общество» предшествует отделу «Государство»), можно заключить, что Маркс внес коррективы в свой первоначальный замысел под влиянием исторических занятий в Крейцнахе.
Характерны также замечания, сделанные Марксом при чтении «Историко-политического журнала» за 1832 – 1836 гг., редактором которого был Леопольд Ранке. Маркс отмечает, что при определенных условиях в ходе исторического процесса происходит резкое изменение соотношения между историческими факторами: определяющее и определяемое меняются местами. Например, это имеет место, когда сословие, вершившее до сих пор судьбами народа, вдруг оказывается вытесненным со своих господствующих позиций одним из тех сословий, которые прежде находились внизу. Однако консервативные силы рассматривают такую перемену лишь как случайное, поверхностное явление, за которым неизбежно последует возвращение добрых старых времен. Следовательно, реакция мнит, будто ее прошедшее будет продуктом настоящего, иначе говоря, ей «старый мир представляется истиной нового мировоззрения». Такого рода идеологическую иллюзию Маркс называет «политической теологией».
Именно как политическую теологию консервативных сил немецкого общества характеризует он гегелевскую философию права, в которой устаревшие для своего времени формы прусского государства изображались соответствующими «истинной идее» государства:
«Итак, превращая тем самым моменты государственной идеи в субъект, а старые формы существования государства в предикат, – в то время как в исторической действительности дело обстояло как раз наоборот: идея государства была всегда предикатом тех [старых] форм его существования, – Гегель лишь высказывает общий дух времени, его политическую теологию. Здесь дело обстоит точно так же, как и с его философско-религиозным пантеизмом… Эта метафизика есть метафизическое выражение реакции, для которой старый мир есть истина нового мировоззрения» (16, с. 312).
Эту мысль из четвертой тетради Маркс как бы непосредственно продолжает в «Рукописи 1843 года». Показав, что сословия нового времени, утратившие политическое значение, Гегель отождествляет в этом смысле со средневековыми сословиями, имевшими такое значение, Маркс заключает: «Это все та же некритическая, мистическая манера интерпретировать старое мировоззрение в духе нового… Эта некритичность, этот мистицизм составляют как загадку современных форм государственного строя (…его сословных форм), так и тайну гегелевской философии, преимущественно его философии права и философии религии» (1, с. 314).
Анализируя реальные исторические процессы и превратное представление, складывающееся о них у реакционеров типа Ранке, и сопоставляя с этим представлением гегелевскую философию права, Маркс устанавливает связь идеологического явления (гегелевской философии) с характером выдвинувших его социально-политических отношений, т.е. делает важный шаг к историческому материализму.
Свободное владение обширным историческим материалом позволило теперь Марксу установить, что Гегель, отстаивая политические функции сословий в современном государстве, «не называет того дела, о котором идет речь, его общеизвестным именем. Спор идет между представительным и сословным строем. Представительный строй – это большой шаг вперед…» (1, с. 305). Именно потому, что Маркс смог более конкретно увидеть теперь связь гегелевской позиции с реальными историческими процессами, – именно поэтому и предпринял он вторичный разбор § 303 гегелевской «Философии права».
В ходе работы над Крейцнахскими тетрадями Маркс пришел также к более глубокому и конкретному пониманию процесса отчуждения государства от гражданского общества. «Историческое развитие, – пишет он, – привело к превращению политических сословий в социальные сословия… Самый процесс превращения политических сословий в гражданские происходил в абсолютной монархии» (1, с. 310).
Как видим, изменился самый стиль Маркса. На смену преимущественно логической контраргументации приходят характеристики реальных исторических процессов. Теоретическое долженствование уступает место фактической достоверности. В результате даже те самые термины, которые у Гегеля, Фейербаха, а нередко и у Маркса были не вполне определенными, допускающими различное толкование, теперь связываются с вполне определенными историческими явлениями и тем самым приобретают большую точность.
Точность стиля обусловлена точностью содержания. Лапидарно характеризует Маркс существо указанного исторического процесса: выступив под флагом идеи единства государства, бюрократия ограничила политические функции сословий; но некоторое время эти их функции продолжали существовать наряду с функциями бюрократии. Когда же они целиком были присвоены ею? Логика не могла помочь Марксу ответить на этот вопрос. Ответ он получил из истории: «Лишь французская революция завершила процесс превращения политических сословий в социальные, или сделала сословные различия гражданского общества исключительно социальными различиями, различиями частной жизни, лишенными политического значения. Этим был завершен процесс отделения политической жизни от гражданского общества» (1, с. 310 – 311).
Такой вывод можно назвать программным, ибо французская революция была тем событием всемирно-исторического значения, от которого на протяжении более 100 лет, вплоть до Великой Октябрьской революции, вели счет времени революционеры всех стран. Как ныне объективная оценка исторического места Октябрьской революции, так и тогда объективная оценка французской революции была показателем зрелости самого революционера. И Маркс с честью выдержал экзамен.
Поскольку еще не было выработано учение об общественно-экономических формациях, нельзя было точно определить само содержание французской революции как узлового пункта при переходе от одной формации к другой. И все же Маркс сумел наметить ее место в поступательном движении истории:
а) он видит сделанный ею большой шаг вперед в том, что она похоронила привилегии сословий и провозгласила все политические права человека неотъемлемым достоянием каждого индивида. Отныне «отдельные члены народа равны в небесах их политического мира…» (1, с. 310);
б) но этим она сделала лишь первый, и не самый значительный, из предстоявших тогда человечеству шагов. Люди остались «не равны в земном существовании, в их социальной жизни» (1, с. 310). Социальное равенство станет результатом новой революции – непременно революции, ибо, как уже понял Маркс, для установления действительно нового строя всегда недостаточно было постепенного перехода и требовалась настоящая революция (см. 1, с. 283).
Коммунистическая направленность взглядов Маркса выступает здесь весьма отчетливо, хотя само слово «коммунизм» еще не произнесено.
Итак, в результате французской революции установился общественный строй, насквозь пронизанный противоречием между частной собственностью как принципом действительной жизни и всеобщей сущностью человека, существующей лишь в небесах политической его жизни. Вследствие такого раздвоения общества действительный человек оказывается вынужденным подвергнуть и самого себя существенному раздвоению: «Как действительный гражданин он находит себя в двойной организации: в бюрократической, – она представляет собой внешнее формальное определение потустороннего государства, правительственной власти, не затрагивающей гражданина и его самостоятельной действительности, – и в социальной, в организации гражданского общества. Но в последней он, в качестве частного лица, стоит вне государства; эта организация не касается политического государства как такового. Первая организация есть государственная организация, материю которой всегда составляет гражданин. Вторая организация есть гражданская организация, для которой государство не является материей» (1, с. 307).
Таким образом, уже в «Рукописи 1843 года» (еще до «Экономическо-философских рукописей») свой взгляд на современное общество как на общество отчужденное Маркс развил до вывода о раздвоенности, или, как он скажет впоследствии, «разорванности», человека этого общества.
Отсюда Маркс сделал вывод, что человек не является действительным членом общества ни как член бюрократической организации (поскольку она есть лишь формализм гражданского общества), ни как член социальной организации (поскольку она есть организация гражданского общества, т.е. построена на принципах частного интереса). Следовательно, чтобы стать действительным членом общества, человек должен отрешиться как от той, так и от другой организации – «уйти от всей этой организации в свою индивидуальность» (1, с. 307).
Такой вывод не есть проповедь индивидуализма, как может показаться на первый взгляд: отрешившись от существующих видов общности, чуждых истинной сущности человека, индивид впервые обнажает свою человеческую индивидуальность. Яркий пример тому – жизненный путь самого Маркса: порвав с мещанской средой семьи, а затем с реакционным прусским правительством, Маркс отрешился от тех видов общности, которые сковывали его активность, и обрел подлинную свободу как человек и гражданин. Именно таким путем он получил возможность решительно бороться за высшие человеческие идеалы. Так что этот вывод Маркса был отнюдь не абстрактно-логическим, а представлял собой выстраданный итог определенного отрезка жизни.
Понятно, что на подобный разрыв с окружающей средой по велению долга способны не многие. Но сделанный Марксом вывод применим и к несравненно более широкой группе людей – к тем членам существующего общества, которые в силу законов самого этого общества, независимо от собственной воли, оказываются вне господствующих сфер общности. В «Рукописи 1843 года» сам Маркс еще не устанавливает такой связи, но для этого уже имеются необходимые предпосылки.
Так, говоря о текучем характере сословий в современном гражданском обществе, Маркс подчеркивает, что «люди, лишенные всякой собственности, и сословие непосредственного труда, конкретного труда, в меньшей степени являются сословием в гражданском обществе, чем той почвой, на которой покоятся и движутся его круги» (1, с. 311). В ходе исторического развития образуются, следовательно, группы людей, объективное положение которых в отчужденном обществе оказывается вне официально фиксированных форм общности.
При изучении конкретной истории в поле зрения Маркса попали такие явления, как «различия потребностей и труда», «различии между городом и деревней» и некоторые другие предметно-трудовые отношения. Правда, он еще не понимает всей громадной важности такого рода отношений, но у него уже мелькает догадка об их причастности к современным социальным проблемам.
Если средние века, пишет Маркс, отделяют человека от его всеобщей сущности, то «наше время, цивилизация, совершает ошибку в обратном направлении. Оно отделяет от человека, – как нечто только внешнее, материальное, – его предметную сущность. Оно не считает содержание человека его истинной действительностью» (1, с. 313).
Маркс признает, следовательно, предметную деятельность человека его содержанием и даже его сущностью. Правда, тесно связанной с общественным содержанием человека предметная деятельность была лишь в средние века, где жизнь государства была в субстанциальном единстве с жизнью гражданского общества. Ввиду отчуждения этих сфер в современном обществе предметная деятельность превратилась в исключительно частное дело частных лиц и потому утратила свой подлинно человеческий характер. Она выступает теперь как нечто внешнее человеку, отделенное, отчужденное от него.
Здесь явственно намечается подход Маркса к анализу отчужденного труда. Конечно, не следует переоценивать значение ни этого подхода, ни рассмотренной выше мысли о раздвоенности человека в том виде, как они обнаружились в «Рукописи 1843 года». Да и сама категория «отчуждение» занимает здесь Маркса главным образом в связи с характеристикой отношений между гражданским обществом и государством. К анализу самого гражданского общества она еще не применяется, поскольку такой анализ здесь вообще не проводится, а лишь созревает решение осуществить его.
И все же факт начинающегося на последних листах рукописи применения этой категории к характеристике человека в буржуазном обществе весьма многозначителен: он прокладывал путь к пониманию самой сути проблем существования и предстоящей гибели буржуазного мира.
Выдвинув приведенную выше формулу: наше время отделяет от человека его предметную сущность, Маркс тут же сделал пометку: «Более подробно мы остановимся на этом в отделе „Гражданское общество“» (1, с. 313). До нас не дошел этот анализ. Видимо, он вообще не был проделан: вместо того чтобы подвергать критике философское учение о гражданском (экономическом) строе общества, Маркс предпочел проанализировать экономические теории. Результатом этого анализа явились «Экономическо-философские рукописи», в центре которых и стоит проблема отчуждения.
В связи с этой и другими проблемами Маркс подвергнет там радикальной переработке гегелевскую диалектику. Однако некоторые эскизы такой переработки набрасываются уже в «Рукописи 1843 года».
В самом начале рукописи Маркс фиксирует антиномический характер гегелевских определений государства. По мере углубления критики, по мере обнаружения и рассмотрения противоречий самой действительности, отразившихся в философии Гегеля, все более очевидным становится для Маркса глубокий методологический смысл этой антиномичности: «…именно в том и сказывается глубина Гегеля, что он везде начинает с противоположности определений (в том их виде, в каком они существуют в наших государствах) и на ней делает ударение» (1, с. 281).
Однако, принимая абсолютную идею за сущность мира, Гегель рассматривал реальные противоречия лишь как проявления, как способы существования этой универсальной сущности. Но противоречие способов существования одной и той же сущности есть лишь определенный тип противоречия: противоречие существования. Наиболее непримиримым, резким характером обладают существенные противоречия – противоречия в самой сущности и между различными сущностями.
В гегелевской же философии по необходимости всякое противоречие выступает как противоречие существования. Поэтому «главная ошибка Гегеля заключается в том, что он противоречие явления понимает как единство в сущности, в идее, между тем как указанное противоречие имеет, конечно, своей сущностью нечто более глубокое, а именно – существенное противоречие» (1, с. 324).
Сводя противоречия к явлению, в конечном счете – к видимости, Гегель вынужден довольствоваться лишь простой видимостью их разрешения, выдаваемой за самую суть дела. Типичной формой такого рода «преодоления» противоречия оказывается у Гегеля опосредствование сторон противоречия некоторым третьим элементом.
Например, Гегель не может не заметить столкновения двух совершенно различных принципов в современной законодательной власти: всеобщего интереса и частного интереса. Но он старается доказать, что это лишь противоречие существования, находящее свое единство в идее государства. В качестве посредствующего элемента он выдвигает сословие. Но именно в сословиях и сходятся все противоречия современных государственных организаций, пишет Маркс. Сословия играют роль посредников во всех отношениях, так как во всех отношениях представляют «нечто среднее».
Однако наличие существенных противоречий невозможно скрыть при любом спекулятивном конструировании. Поэтому Гегель вынужден попеременно выдвигать на роль посредников фактически все элементы государственной организации, включая короля: необходимость монарха он обосновывает якобы благотворной ролью его в качестве посредника между сословиями и… правительством!
«Здесь выступает вся несообразность этих крайностей, играющих попеременно то роль крайности, то роль середины» (1, с. 320), – заключает Маркс и показывает, что действительные противоположности именно потому и не могут быть опосредствованы, что являются действительными: «…они и не требуют никакого опосредствования, ибо они противоположны друг другу по своей сущности. Они не имеют между собой ничего общего, они не тяготеют друг к другу, они не дополняют друг друга. Одна крайность не носит в себе самой стремление к другой крайности, потребность в ней или ее предвосхищение» (1, с. 321), т.е. это – противоположности двух различных сущностей.
Гегелю удавалось создать видимость опосредствования действительных противоположностей, потому что он превращал их в логические противоположности. Но вместе с тем собственно логические противоположности (например, всеобщность и единичность как моменты умозаключения) он рассматривает как действительные; «в этом именно сказывается основной дуализм его логики. Дальнейшее об этом относится к критике гегелевской логики» (1, с. 321).
Обратимся к этому «дальнейшему», заключенному в последующем тексте: «Против сказанного говорит на первый взгляд следующее: „крайности сходятся“, северный полюс и южный взаимно притягиваются, женский пол и мужской также взаимно притягивают друг друга, и лишь благодаря соединению их крайних различий и возникает человек.
С другой стороны, всякая крайность есть своя собственная противоположность. Абстрактный спиритуализм есть абстрактный материализм; абстрактный материализм есть абстрактный спиритуализм материи» (1, с. 321).
Поскольку первый из приведенных абзацев касается весьма обыденных вещей, а во втором, напротив, речь идет об основном вопросе философии, то внимание исследователей молодого Маркса сосредоточивается главным образом на этом втором абзаце, но тем самым общий его контекст ускользает из их поля зрения. А вне контекста, сам по себе, этот абзац звучит так, как будто Маркс признает свою позицию дуалистической.
В действительности же не только в первом, но и во втором абзаце Маркс излагает возможные возражения против выдвинутого выше тезиса («действительные крайности не могут быть опосредствованы именно потому, что…» и т.д.).
Правильность такого подхода подтверждается последующим текстом. Маркс пишет: «Что касается первого (возражения. – Н.Л.), то северный полюс и южный являются одинаково полюсами, их сущность тождественна… Что касается второго возражения, то главное определение заключается здесь в том, что какое-нибудь понятие (наличное бытие и т.д.) берется абстрактно, что это понятие имеет значение не как нечто самостоятельное, а в качестве абстракции от чего-то другого и лишь как эта абстракция. Так, например, дух есть лишь абстракция от материи. Тогда ясно само собой, что это понятие, именно потому, что указанная форма должна составлять его содержание, представляет собой, напротив, свою абстрактную противоположность, тот предмет, от которого его абстрагируют, в его абстракции. В приведенном нами примере реальной сущностью предмета является, стало быть, абстрактный материализм» (1, с. 321 – 322).
Второй абзац представляет, следовательно, не позицию Маркса, а возможное «второе возражение» против его позиции. Этому «второму возражению» Маркс противопоставляет в третьем абзаце контрвозражение – именно оно и представляет разъяснение собственной позиции Маркса.
Существо этой позиции заключается в следующем: если противоположные понятия (материя и дух) берутся не в их действительном содержании, а лишь как абстракции от своей противоположности («наличное бытие» – лишь как понятие логики, т.е. как абстракция от духа, а «дух» – лишь как абстракция от материи), т.е. фактически берутся как не имеющие самостоятельного значения, но при этом изображаются как совершенно самостоятельные сущности, то тогда, действительно, «абстрактный спиритуализм есть абстрактный материализм» и наоборот[39].
В основе этого дуализма, с помощью которого Гегель опосредствует действительные крайности, лежит то, что «различие в пределах существования одной сущности» смешивается «частью с превращенной в самостоятельную сущность абстракцией (абстракцией, разумеется, не от чего-либо другого, а, собственно, от себя самого), частью же с действительной противоположностью взаимно исключающих друг друга сущностей…» (1, с. 322).
На почве такого смешения возникает «троякая ошибка»: 1) всякая абстракция и односторонность считает себя истиной на том основании, что истина есть лишь крайность; 2) резкость действительных противоположностей считается чем-то вредным; 3) эти противоположности пытаются опосредствовать.
Вторая ошибка свойственна либералам, стремящимся сгладить остроту борьбы. Третья ошибка характерна прежде всего для Гегеля. Специального рассмотрения требует, очевидно, лишь первая ошибка. Почему же неверно утверждать, что всякая крайняя односторонность есть истина? Да потому, пишет Маркс, что, сколько бы обе крайности ни выступали как действительные и как крайности, положение их неодинаково: «…свойство быть крайностью кроется все же лишь в сущности одной из них, в другой же крайность не имеет значения истинной действительности. Одна из крайностей берет верх над другой» (1, с. 322).
Например, религия и философия есть крайности. Но это не значит, что обе они истинны: философия постигает, что религия есть в действительности иллюзия; поэтому религия есть противоположность, не несущая в себе истины. С таким же правом Маркс мог бы сказать это и в отношении «абстрактного спиритуализма».
Следовательно, мало обнаружить противоречивость предмета. Необходимо постичь специфику этого противоречия, открыв, какая из сторон заключает в себе истину.
Истинный путь к постижению такой специфики проложил Фейербах. Раскрывая иллюзорную сущность христианства, он отнюдь не ограничился чисто логической аргументацией, а подошел к вопросу исторически. В противоположность прежним критикам религии, оспаривавшим догму святого триединства указанием на противоречие между понятиями «один» и «три» и потому не вышедшим за рамки догматической критики, Фейербах раскрыл внутренний генезис святого триединства в человеческом мозгу, описал акт рождения этой догмы. Это и есть истинная критика.
Правда, историзм глубоко пропитывает и всю концепцию Гегеля. Но Гегель саму историю сводит к логике, а постижение конкретных предметов – к поискам в них логических понятий, итогом чего является лишь иллюзия действительного познания предмета.
Эмпирическая действительность, которую Гегель пытается представить как иллюзорную, мстит ему не только тем, что выдает иллюзорность его собственного мышления о ней, но и тем, что в конце концов выступает в его конструкции целиком в качестве истины. «…Некое эмпирическое существование, – подчеркивает Маркс, – принимается некритически за действительную истину идеи» (1, с. 263).
Младогегельянцы, в особенности «Свободные», также подвергли критике гегелевскую попытку искать истину противоречий путем их опосредствования. Но это была вульгарная критика, допускающая противоположную Гегелю «догматическую ошибку. Так, например, она критикует конституцию. Она обращает внимание на взаимное противоположение властей и т.д. Она везде находит противоречия. Это все еще догматическая критика, борющаяся со своим предметом… Подлинно философская критика современного государственного строя не только вскрывает его противоречия как реально существующие, но и объясняет их; она постигает их генезис, их необходимость. Она их постигает в их специфическом значении. Это понимание состоит, однако, не в том, чтобы, как это представляет себе Гегель, везде находить определения логического понятия, а в том, чтобы постигать специфическую логику специфического предмета» (1, с. 325).
Итак, задача подлинно научного знания состоит в том, чтобы, конкретно раскрывая генезис действительно существующих противоречий своего специфического предмета, постичь его специфическую логику.
Этот весьма зрелый методологический вывод Маркс не просто провозглашает. Он старается применить его при исследовании не только проблем гегелевской философии как таковой, но и конкретных жизненных вопросов (особенно в последних листах рукописи, где явственно ощущается, что Маркс опирается на обширный материал Крейцнахских тетрадей).
Так, Маркс предпринял здесь первые попытки исторически подойти к вопросу об отношении между государством и частной собственностью. Размах этого подхода предельно широк – от древнеримского положительного права до гегелевской философии права:
«Частная собственность носит на себе печать римской рассудочности и германской сентиментальности. Поучительно будет провести здесь параллель между этими обоими полюсами развития одного и того же института. Это нам поможет при решении обсуждаемой политической проблемы» (1, с. 347).
Этим как бы замыкался круг занятий Маркса правовыми проблемами, начатых в 1837 г.: именно на примере римского права попытался он тогда провести идеалистическую философию через всю систему права; теперь, обогащенный опытом и знаниями, он вновь обращается к римскому праву, но уже с иной целью – применить принципы материалистической философии к анализу общества.
Маркс считает, что римляне впервые, и притом классически, разработали право частной собственности как право абстрактной личности. Свободные от мистификации, они направили главный интерес «на развитие и определение тех отношений, которые являются абстрактными отношениями частной собственности. Собственное основание частной собственности, владение, берется как факт, как необъяснимый факт, а не как право» (1, с. 347).
Столь же трезво рассматривали римляне и право монарха: они трактовали его целиком в рамках норм частного права, т.е. частное право они понимали как высшую норму государственного права. При этом сама власть императора выступала как власть именно данного частного лица, суверенитет эмпирической воли как таковой.
Характерной чертой римского права является утверждение свободы завещания и вообще произвола владельца в обращении с собственностью. Тут не собственность владеет лицом, а лицо владеет собственностью. Этот принцип распространялся на всех, вплоть до самого императора, который не рассматривал частную собственность как связь между собой и своими подданными, а произвольно распоряжался ею.
В противоположность римлянам, германцы – это мистики частной собственности. Наглядно их собственнический мистицизм проявился в развитии такого экономико-политического института, как майорат. Майорат есть устанавливаемый государством правовой принцип, согласно которому вся частная собственность после смерти ее владельца переходит только к старшему сыну. Будучи собственником, человек здесь не свободен даже в своем последнем праве – праве завещания. «Неотчуждаемость» частной собственности, пишет Маркс, оказывается «отчуждаемостью» всеобщей свободы воли и нравственности.
При этом Маркс достигает исключительной четкости как в постановке, так и в решении вопроса о взаимоотношении государства и частной собственности: «К чему же сводится власть политического государства над частной собственностью? К собственной власти частной собственности, к ее сущности, которая доведена до существования. Что остается политическому государству в противоположность этой сущности? Остается иллюзия, будто оно является определяющим, в то время как оно является определяемым» (1, с. 335). Государственное право здесь отделяется от частного и противостоит ему. Однако именно здесь гарантией политического строя оказывается частная собственность. «Государственный строй является здесь, таким образом, государственным строем частной собственности» (1, с. 346).
Придавая большое значение этим выводам с точки зрения перспектив развития взглядов Маркса, не следует, однако, непосредственно связывать содержащиеся в «Рукописи 1843 года» формулировки зависимости государства от частной собственности с категориями исторического материализма, с которыми понятие «частная собственность» связывается в сознании современных марксистов. Такие категории в то время еще не были разработаны.
Как и год назад, в 1843 г., частная собственность интересует Маркса прежде всего как грубое, бездушное (в этом смысле материальное) воплощение частного интереса и, следовательно, противоположность общественной, социальной сущности индивида как члена человеческого рода. Еще нет и речи о частной собственности как о выражении общественных, производственных отношений.
Таким образом, здесь налицо лишь отдельные элементы, подготавливающие возникновение научного мировоззрения как целостной концепции, но еще не сама эта концепция.