Его связи с тайной полицией не так уж подозрительны, как кажутся. В ноябре 1909 Фикус, внедренный агент охранки – занятно, что именно от него мы это знаем, – сообщил, что “на Тифлисской общегородской конференции присутствовал приехавший в Тифлис из Баку Коба (Сосо) – Иосиф Джугашвили, благодаря стараниям которого конференция решила принять меры к тому, чтобы партийные члены находились на службе в разных правительственных учреждениях и собирали бы нужные для партии сведения”. Таким образом, Сталин занимался партийной разведкой / контрразведкой – внедрением в тайную полицию.
Он должен был “пасти” офицеров жандармерии или охранки, делать намеки о предателях и налетах, помогать арестованным товарищам вскорости освобождаться. Если внимательно прочитать все истории о встречах Сталина с тайной полицией, даже написанные самыми злыми сталинскими врагами, становится ясно, что он не выдавал информацию, а получал. Некоторые его знакомцы, например полицейский переводчик, сочувствовали большевикам; другие по большей части сотрудничали ради денег.
Мир разведки – это всегда рынок. Кавказские полицейские отличались продажностью, и цены за освобождение товарищей были хорошо известны. Начальник Баиловской тюрьмы брал за заключенного 150 рублей и подыскивал замену[137]. В Баку мздоимством славился глава жандармского управления ротмистр Федор Зайцев. “Вскоре все наши товарищи были освобождены… за небольшую сумму, выплаченную нами ротмистру Зайцеву, который весьма охотно брал взятки”, – вспоминал Серго. Бакинский нефтяной магнат Шибаев заплатил Зайцеву 700 рублей за освобождение Шаумяна. Почти наверняка ротмистр Зайцев и был тем самым пожилым жандармом, приходившим к Сталину. В апреле 1910 года Зайцев был уволен за взяточничество.
Денежный поток шел и туда и обратно. Практически всем агентам охранки платили, но у Сталина такого таинственного дохода не было. Даже после удачных ограблений, заваленный пачками банкнот, он тратил на себя мало, жил почти без гроша, в отличие от настоящих агентов охранки – бонвиванов, получавших богатое вознаграждение.
Кроме того, тайная полиция следила за тем, чтобы ее агенты оставались на свободе: за деньги она хотела получать полезные сведения. Но Сталин начиная с ареста в 1908-м и до 1917-го провел на свободе лишь полтора года. После 1910-го он в общей сложности был свободен только десять месяцев.
Путаница в полицейских бумагах – важнейший пункт обвинений против Сталина и в то же время наименее убедительный. Подобные ошибки повсеместны и касаются не одного Сталина. Двойные агенты активно работали среди большевиков, но никакая организация до появления компьютеров не могла переварить миллионы отчетов и картотек. Охранка еще на удивление хорошо справлялась по сравнению, скажем, с сегодняшними щедро финансируемыми спецслужбами США эпохи компьютеров и электронного наблюдения. “Не бежал из ссылки только тот, кто этого не хотел… по личным соображениям”, – говорил один сотрудник тайной полиции. Мастерство подпольщика, кошачья изворотливость, использование посредников – все это очень затрудняло поимку Сталина. Его жестокость пугала свидетелей.
Наконец, в сохранившихся архивах охранки огромное количество доказательств того, что Сталин не был ее агентом. Опровергнуть их может только какой-нибудь бесспорный документ[138] – оставшийся незамеченным в провинциальных архивах охранки, неизвестный самому Сталину, его собственной тайной полиции, его многочисленным врагам и целой армии историков, которые почти целый век искали такую улику.
Сталин был отменно приспособлен для существования на этой “ничейной земле”. Тайная полиция вполне могла пытаться сделать Сталина своим двойным агентом в любой из его арестов (их было не меньше девяти). В то же время Сталин, зная моральную неустойчивость людей, наверняка старательно зондировал почву, выискивал слабых или продажных полицейских, чтобы сделать их своими агентами.
Когда он вербовал осведомителя в тайной полиции – кто кого обманывал? Очень может быть, что некоторые сотрудники охранки дурачили Сталина по законам конспирации и оговаривали как предателей невиновных большевиков, чтобы посеять среди партийцев разрушительную паранойю и защитить своих агентов. В таком случае ясно, почему большинство бакинских “предателей” на самом деле были невиновны, а настоящих провокаторов Фикуса и Михаила так никто и не заподозрил.
Однако прежде всего Сталин был ярым марксистом, доходившим до “полуисламского фанатизма”. Ни друзья, ни семья не могли встать между ним и его предназначением. Он считал себя неявным, но исключительным вождем рабочего класса – “рыцарем Грааля”, по выражению Спандаряна. Насколько нам известно, он никогда не отступал от своей миссии даже в самые худшие времена – почти уникальный случай.
Надо сказать, что взгляд на этот безобразный мир двуличности и шпионажа позволяет приблизиться к пониманию безумия советской истории. Он объясняет параноидальность советской ментальности, объясняет, почему Сталин безрассудно не верил предупреждениям о нападении Гитлера в 1941 году, объясняет кровавое неистовство Большого террора.
Охранке не удалось предотвратить русскую революцию, но удалось отравить сознание революционеров: и через тридцать лет после падения царизма большевики продолжали убивать друг друга, охотясь на несуществующих предателей3.
Весной 1910 года Молочный так мастерски ускользал от наблюдения, что тайной полиции надоело это терпеть. Начальник бакинской охранки Мартынов писал: “К необходимости задержания Молочного побуждала совершенная невозможность дальнейшего за ним наблюдения, так как все филеры стали ему известны и даже назначаемые вновь… немедленно проваливались, причем Молочный, успевая каждый раз обмануть наблюдение, указывал на него и встречавшимся с ним товарищам, чем, конечно, уже явно вредил делу”. Он добавлял, что Молочный проживает “часто у своей сожительницы Стефании Леондровой Петровской”.
23 марта 1910 года Мартынов арестовал Молочного, который на сей раз имел документы на имя Захара Меликянца, и “дворянку Херсонской губернии Стефанию Петровскую”. Их по отдельности допросили в Баиловской тюрьме. Молочный поначалу отрицал свою связь со Стефанией. Но затем он попросил разрешения на брак с ней. Вскоре Сталин называл ее “моя жена”.
Часть третья
Когда луна своим сияньем
Вдруг озаряет мир земной
И свет ее над дальней гранью
Играет бледной синевой,
Когда над рощею в лазури
Рокочут трели соловья
И нежный голос саламури
Звучит свободно, не таясь,
Когда, утихнув на мгновенье,
Вновь зазвенят в горах ключи
И ветра нежным дуновеньем
Разбужен темный лес в ночи,
Когда беглец, врагом гонимый,
Вновь попадет в свой скорбный край,
Когда, кромешной тьмой томимый,
Увидит солнце невзначай, —
Тогда гнетущей душу тучи
Развеют сумрачный покров,
Надежда голосом могучим
Мне сердце пробуждает вновь.
Стремится ввысь душа поэта,
И сердце бьется неспроста:
Я знаю, что надежда эта
Благословенна и чиста!
Глава 26Две бывших невесты и беременная крестьянка
Сначала Сталин говорил, что никогда не имел документов на имя Тотомянца, и уверял, что в дни революции 1905 года не мог совершать никаких преступлений, потому что целый год жил в Лондоне; впрочем, он признался в том, что бежал из ссылки. Когда поручик Подольский спросил его о Стефании, 30-летний Сосо сообщил, что познакомился с ней в Сольвычегодске. Однако он уверял: “С Петровской я вообще никогда не жил”. Почему он лгал – по подпольной привычке, из вероломства или из рыцарственной заботы о репутации дамы? Все три версии вполне правдоподобны. Но она от него не отрекалась. За четыре дня до этого допроса 24-летняя Стефания сказала Подольскому, что “с Джугашвили она знакома и состоит с ним в сожительстве”.
Три месяца спустя жандармы решили освободить ее. “Что же касается Джугашвили, то ввиду упорного его участия, несмотря на все административного характера взыскания, в деятельности революционных партий, в коих он занимал всегда весьма видное положение, и ввиду двухкратного его побега из мест административной высылки… я полагал бы принять высшую меру взыскания – высылку в самые отдаленные места Сибири на пять лет”. Это было максимальное наказание. К несчастью для Сталина, продажного Зайцева уволили, а новый ротмистр оказался несговорчив.
Пока Сосо сидел в тюрьме, его товарищи раздобыли мокроту заключенного, больного туберкулезом, и подкупили врача, чтобы тот перевел Сталина в тюремную больницу. Оттуда Сосо обратился к градоначальнику Баку с романтической просьбой:
Ввиду имеющегося у меня туберкулеза легких… честь имею покорнейше просить Ваше превосходительство назначить комиссию врачей для освидетельствования самочувствия… [и] применить ко мне возможно меньшую меру пресечения и… ускорить ход дела. Одновременно с этим прошу Ваше превосходительство разрешить мне вступить в законный брак с проживающей в Баку Стефанией Леандровой Петровской.
Вышедшая на свободу Стефания, вероятно, навестила его в тюрьме и приняла предложение руки и сердца, потому что на другой день Сосо опять написал градоначальнику, на сей раз назвав Стефанию своей женой: “От моей жены, бывшей на днях в жандармском управлении, я узнал, что г-н начальник жандармского управления… считает от себя необходимым высылку меня в Якутскую область”. Сталин прибавлял, что не понимает “такой суровой меры” и полагает, “что недостаточная осведомленность в истории моего дела могла породить нежелательные недоразумения”.