и сколько тысяч лишить голов или бросить в мрачные подземелья замков. На знамени его зеленом — герб: в лазоревом щите, на двух серебряных, крестообразно, остриями вверх, положенных стрелах, малый золотой щит с червленым, обращенным вправо полумесяцем; в трех первых четвертях серебрятся шестиугольные звезды.
Позади князя — два сына его, два удалых Кемиргоевича. Они были аманатами в далекой Москве и только что вернулись оттуда. Еще дальше — приближенные князья, спесивые и гордые легкой победой над врагом. Но зато усталы лица простых всадников и смертельно бледны лица пеших. И воины, и пленники — черная кость. Они не люди, они принадлежат князю, они игрушка его прихоти; их жизни не стоят следа его сапога. Только что ограблены и сожжены пять селений Карачая, отказавшихся платить непосильную дань, Карахалк — черный бедный народ — погиб почти весь: и старики, и женщины, и дети. Мужчины пали в бою или взяты в рабство и идут теперь закованные в цепи; и до конца дней своих будут стонать в рабстве. Не с того ли пышное возвращение князей-владык будто сопровождается звоном десятков усталых скорбных оркестров?
И видит Аминат затуманенными гневными глазами другое. Русские царские полки вторгаются в Кабарду; и русские царские казаки врываются ночью в обезумевшие аулы. Кажется, велись долгие переговоры о замирении Кабарды и в то же время бесцеремонно отбирались лучшие земли, пастбища, стада. Аулы не ожидали столь быстрого вторжения. Русский царь Александр первый отдал приказание генералу Глазенапу: покорить Кавказ, наказать непослушных горцев. Кабардинцы бились храбро, отражая русские несметные полчища; но где уж было отразить! Не сдержать горному выступу снегового обвала… Падали всадники молодые и старые, отстреливаясь из-за скал, отступая в глубь гор. Эльбрус в те дни и ночи плакал кровавыми слезами. 80 аулов разрушил, снес с лица земли беспощадный генерал, палач Глазенап. Почему правоверным не помог аллах? Грудных детей поднимала гяуры на острия шашек; девушек юных позорили на веки вечные, стариков мирных убивали у порогов их саклей. По особому приказу вытоптали все посевы, погубили все урожаи…
«Как же лучше? Как устроить, чтобы вражды не было, чтобы это никогда не повторилось, чтобы всем было лучше?» — напряженно думает Аминат. Не слышит, что ищут ее подружки, окликают ее, первую рассказчицу, певунью и танцовщицу в ауле. Пора ведь итти по домам с поздравлениями…
«Как же лучше? Павел Никанорович говорит, что при советской власти нет былой вражды. А как же Хабас? А как же председатель совета Тамукин? И почему ее не пускают в советскую школу? И почему ей не позволяют учиться на русском языке? Знает ли обо всем этом Калмыков? Или ему кажется, что все идет гладко, хорошо?»
— А-ми-нат! Иди скоре-ей!
— Аминат, сестра прие-еха-а-ла! Иди.
День тучевой, сырой холодно обнимает землю. Гор не видно. Но девочка знает, где восседает Эльбрус, слушая ее. И она говорит старику: «Прощай, еще приду». Она прощается с дубом, не перестающим пить у реки, с травами желтеющими, и причмокивая, напевая, скачет по тропинке на одной ножке. Остановившись, поднимает белый голыш и бросает его высоко вверх. Срывает несколько переспелых, сморщенных алых зерен боярышника, кладет в рот, разговаривает с рукастыми ветвями алучи, мушмалы, шиповника; рвет лапчатку, перестойную мяту и нюхает ее: хорошая трава от желудочных болей! — срывает летучую медукку, горошек облетелый. На тропинке лежит ровненькая палочка. Аминат поднимает ее и бросает вверх, считая: четное или нечетное число раз обернется палка в воздухе. Если четное — сестра приехала с хорошими вестями и заберет Аминат с собою. Если же… Но палка хитрюга, она здорово шлепает Аминат по лбу, до крови. Вот тебе и праздник, нечего сказать!
— Иди! Ма-а-ть зо-о-вет!
Да. Сестра единоутробная, два года назад убежавшая в Нальчик, приехала с хорошими вестями о школе! Она советует Аминат готовиться к учебе. Но в доме переполох, отец набросился на мать и на сестру, обозвал ее русской свиньей. Сообщил свою волю: русская свинья может шататься по русским школам, сколько ей влезет, о ней забот мало. Но Аминат никуда не поедет. Так хочет и бабушка Канох. Не выдумывайте, пожалуйста. Надо, чтобы кто-то вел хозяйство, раз мать больна грыжей. Разве не девчонка доит корову, запрягает соседскую лошадь, пропалывает огород и пасет баранов? Довольно!.. А кому не нравится такое решение, может хоть сейчас убираться из дому. Он сказал окончательно. Девчонка — мусульманка, хорошая кабардинка, ее хвалят и Хабас, и сам Тамукин; нечего кружить ей голову!..
Подозвал любимую дочку:
— Запомни, Аминат. Ты кабардинка, тебе будет хорошо. У тебя богатая бабка, она тебя не оставит. Председатель тоже обещал помочь. Помни, как отцу трудно. Будь послушной, тебе будет легче. Ну, иди к подругам, два раза приходили за тобой…
Пришел отцов старший брат Муса. Оказывается, у бабушки и дедушки с утра ждут Аминат. На низкий круглый столик, покрытый по-праздничному чистой холстяной скатеркой, мать ставит бутылку водки, блюдо с барашком и рисом, чашечки, пышки, сыр, вареную курицу. Начинается угощение. Аминат очень хочется отведать всех этих вкусных вещей. О них ведь мечтала она весь месяц противного поста! Но она любит старшую сестру Анну, а та выходит из комнаты, чтобы прекратить ругань с отцом. И она расспрашивает о русском учителе и как к нему пройти. Аминат торопливо провожает ее и, не наговорившись вдосталь, бежит к бабушке.
Хороши праздники, всем хороши. К этим трем дням женщины прибирают жилища, шьют себе и детям наряды, пекут, жарят, варят, готовят сладости. Надо сделать так, чтобы очищенные уразой людские души были бы нарядны, белоснежны и не помнили о невзгодах и неудачах. А много ли человеку нужно? Кусочек радости, росинку надежды и он забыл о тягостном пути своем…
Перво-на-перво нужно зайти к бабушке, потом к председателю совета. Но по дороге ее зазывают в один дом, в другой, подруги где-то отстали. Аминат входит уверенно, приветствует хозяев и гостей, приносит пышные поздравления, желая дому богатства, урожая, всем здоровья и хорошей жизни, благословенной аллахом. Ее все знают, к ней все расположены.
Еще-бы!.. Похитили-ли девушку в невесты, и женщины запрудят улицу, слушая далекие выстрелы, Аминат тут как тут. Расскажет, сколько жених приготовил калыма я согласятся-ли отец и брат похищенной на свадьбу. Похороны-ли, поминки-ли по умершему, свадьба, рождение, прибыль в доме — без Аминат не обойтись. И когда гулянка молодежи и какая-нибудь Хайшет или Диса, распластав на груди гармонь, заставляет плыть пары в трепетной лезгинке, или в чудесной кафе. Аминат и там поспеет, выскочит вперед и станцует лучше многих взрослых. Даже в разгар постройки новой сакли когда по местному благородному обычаю в помощь хозяину сходятся соседи, пожилые и молодые, безвозмездно делать саман, класть стены, таскать бревна, плести заборы — плетни; и затем устраивается пиршество в честь соседей, даже на эти сборища зовут Аминат. Пусть расскажет, споет, станцует, развеселит хмурые человечьи сердца.
Да, хорошо все-таки в праздники! Каждая соседка приветливо усаживает, не знает, чем угостить. В домах прибрано, подметено, нарядно. На опрятных столиках стоит угощение. Аминат голодна, ей хочется сразу всего; но она блюдет этикет: надо делать вид, что ты сыта по горло. К тому-же Аминат знает, что ей еще быть в десятках домов; в такие дни желудок слона и тот окажется мал. Аминат лениво, нехотя с’едает кусок барашка, поднесенный ей на тарелке, надкусывает медовую лепешку; пробует и ореховую пастилу. Да-да, вкусно, спасибо, но она больше не хочет. В районе, она слышала, будут строить свою больницу и четыре школы. Угуу прокладывает каменную дорогу. У-у-у, этот Калмыков — голова. Сестра говорит, что в Нальчике он построил много новых домов, заводов, открывает техникумы. Одним словом, для кабардинцев начинается широкая жизнь. Ну, она пойдет, пусть ее не бранят, надо еще зайти к бабке. Сердечное спасибо за все, заходите к нам, отец и мать будут очень рады…
У бабушки Канох — дом сытый, покойный. Маленький толстый дедушка во всем послушен бабушке, но делает вид, что свое хозяйство, трех бородатых своих сыновей, живущих при нем и двух работников держит в ежевых рукавицах. У дедушки, как и полагается, сидят в гостях старики; первый день праздника принадлежит им.
— Пришла, стрекоза, — улыбается бабка. — Ну, садись, я тебе угощение припасла.
— Спасибо, нана, я дома ела достаточно.
— Ну-ну, знаю я ваш дом; не радуйтесь, что в долг достали паршивого барана. Ешь! Для тебя готовила. Если бы твои отец не был дурак и не слушал этой русской бабы, ему непришлось бы ходить по чужим людям.
— Да уж я я за человека не считаю того, кто покорится женщине, — подвыпивший дедушка победоносно оглядывает своих друзей по старости. Перед девочкой ставят десяток тарелочек с изюмом, медом, орехами, хаюой, пирожками, куриной ножкой. Входят ее подружки — наконец-то они ее нашли! Их тоже угощают, хоть и более скромно. Аминат-же не отпускают так быстро. Пусть девочки идут с поздравлениями пока одни, она их потом догонит; надо еще послушать ее разговоры и песни.
Она ест, отвечая на вопросы бабки, степенно поддакивая захмелевшим старикам. Только что собралась рассказать о сестре и о ссоре с отцом, как вдруг на улице послышались крики, топот коней…
Ях ходчебз, — первой всплеснула руками Аминат, бросаясь к окну. — Не посмотрели на праздник. Вот люди!
— Ях ходчебз, — отозвались гости, выскакивая на пороги. Улица пылила вслед летящим на быстрых конях всадникам. Вскоре в погоню за ними метнулись двое — старик Ужажев и его сын. Парень на лету сорвал с плеча винтовку и выстрелил три раза в воздух. Тотчас же отозвались ответные выстрелы там, в пыльных облаках…
— Кану похитили! — покачивали головами женщины, — что теперь будет? Это Магомет Начеков, из соседнего селения. Не даром он со вчерашнего вечера крутился здесь у нас, все подбирал себе товарищей. Не отдадут за него Кану, разве это калым — простенький нагрудник, пояс с узенькими плиточками серебра, даже не видно их, одно шелковое платье, две коровы и пять баранов?..