— Да уже ради этого не стоит и девочек рожать. Мы их растим, кормим, бережем пуще глаза — и не взять за нее хорошего калыма? Главное, брат несогласен. Ему тоже приходит пора жениться, он думал отыграться на сестре, заполучить тысченку денег и пару быков…
— Не сойдутся в цене, значит вернут невесту, только и делов.
Страсти быстро угасают, разговоров же о похищении — ях ходчебз — хватит на три дня. Аминат ест и благодарит. Вновь ест, ласкается к бабке, по ее просьбе и в угоду пьяным старикам отжаривает без запинки скороговоркой двадцать стихов из корана. Морщинки бабушки мягчеют, светлеют. Глаза ее наполняются гордыми слезами удовлетворения; вот она, ее внучка! пусть скажут все люди, чего она стоит? Эта никогда не продаст обычаев Кабарды. Для такой не жаль ничего…
У Тамукиных пир на весь мир. В гостях сам председатель РИК’а Абазов. Солидный, уверенный в себе человек. Не проходимец какой-нибудь, а местный житель; дом — полная чаша, поддерживает знакомства с дворянами, хорош с муллами, имеет две мельницы. С таким приятно дружить, видеть такого у себя в гостях — большая честь.
Ему рассказывают об Аминат, всячески восхваляя ее таланты, усердие к корану, знание преданий и обычаев кабардинского народа. Он обнимает ее худенькие плечи потной рукой, гладит ее льняную головку, засматривает в карие глазки пьяными хитрыми глазищами.
— Молодец, таких как ты, надо собирать; собирать отдельно, готовить и пускать в народ. Молодец! Будь всегда послушной, я тебе во всем помогу. Ты народу очень нужна…
Уже тускнеет полупьяный день. Аминат бегает по улице от дома к дому и самодовольно думает: «Я нужна народу. Меня будут готовить отдельно. Вот я какая!».
Она находит, наконец, подружек; но надо зайти еще в несколько домов. Они встречают много детских групп, также расхаживающих с поздравлениями. Мальчиков всюду встречают так себе, кое-что вынесут им, а то и откажут: уже много было; пойдите еще к другим. В комнаты их приглашают редко. Зато девочкам — почет и уважение. И нигде нельзя отказаться от еды — нанесешь хозяину смертельную обиду.
К вечеру Аминат чувствует: наелась так, что живот стал, как барабан. Поздно, при лампе, сидя с матерью и сестрой Анной (отца дома нет, видно — пьянствует у кого-нибудь), слушает Аминат воспоминания матери и жалеет ее, очень жалеет своим детским сердечком. Нет, она не повторит этого пути, у нее другая дорога жизни! Сестра снова советует ей ехать учиться. Есть приказ Калмыкова: учить всех детей.
«Они не знают, что скоро я буду избранная народом», — мечтает в полудреме Аминат. «Уже сейчас меня все уважают. Но если опять пошлют к Хабасу — возьму и убегу сама», — решает она. «Убегу прямо в Нальчик, к Калмыкову или в Пятигорск. Вот, скажу, пользуйтесь, учите; сама пришла»…
— Аминат! И куда могла запропаститься эта негодница?
На дворе холодный ноябрь. Клены и дубы, отряхиваясь на ветру, осыпают на землю миллионы дождевых капель. Бабушка Канох, кутаясь в платок — аллах за грехи лишил женщину права носить ватную теплую одежду — выходит в садик. Здесь Аминат тоже нет. И во дворе нет. И на улице. Только что заходил Хабас, жаловался: девочка отбилась от рук, третий день не посещает занятий. Куда же она уходит по утрам? Не подменил-ли ее шайтан?
Да. За побег ее жестоко наказали. И кто бы мог предположить, что кабардинская девочка, пять раз прочитавшая коран, общая любимица, надежда всех стариков и мулл района, вдруг убежит из дому? Забудет родную бабку и родного деда, опозорит вконец неудачника отца и поскачет на чужой подводе; а потом пойдет по лесам пешком в Нальчик проситься в советскую школу? И у кого проситься — у вчерашнего батрака Калмыкова?! Прославившегося в черные годы вражды бедных с богатыми и детей с отцами тем, что собирал он всех недовольных, всех батраков, всех голодранцев и ставил их начальниками над почтенными людьми. И что это за время наступило? Чтоб ему пусто было!
— Ами-нат! Соседка, ты не видала внучки? Ну, скажи на милость, как она отбилась от рук.
Заблудилась девченка тогда в лесу. Совсем бы убежала, да перепутала тропки. Вышла попрыгунья вместо Нальчика к балкарскому селению, примерзла, проголодалась, чуть не свалилась в обрыв. Подобрали тогда ее добрые люди, скоро узнали, откуда она, и доставили в родной аул. А уж отец рассвирепел так — и не передать. Убить собирался. Тоже вояка выискался. Лучше бы поменьше водку пил, да побольше слушал старуху мать. Взяла в тот вечер бабка внучку к себе, две недели вот ухаживает за нею, угождает во всем, силится образумить; только Аминат не сдается. Куда там! Ходит мрачная, ест нехотя, по ночам бормочет непонятные слова, а днем забьется в уголок, подопрет худое личико кулачками и сидит неподвижно. Не заболела-бы. С такими бывает…
А главное, — эта история с Хабасом. Он пришел, как учитель и духовный наставник, вразумить ее; а она при всех и ляпни: — «Ты бочка с навозом! От твоей школы только дурным станешь». — Пожелтел и затрясся учитель. Такое услышать от соплячки!..
Бабушка Канох, сгорбившись, идет в дом. На лице ее будто прибавилось морщин, в волосах — седых прядей. Кто поймет ее страдания, ее любовь ненасытную, эгоистическую к девочке? Девочке, для которой она жертвует всем и которая не дарит больше ее дом своими песенками… Но что поделаешь. Не раз заставала себя старуха плачущей, да ведь слезами горю не поможешь…
Только хотела войти в сени и развести очаг, чтобы у вечернего огонька предаться горестным размышлениям, и вздрогнули от неожиданности, на этот раз радостной неожиданности, бабушка Канох. К ней подкралась с кошкой в руке прежняя веселая Аминат. С разбегу по привычке бросается она к бабке, упираясь ей в грудь горячей головкой. Обнимает и ласкается долго-долго.
— Нана, — шепчет она и почти плачет, — я вас везде искала. Мне нужно…
— Чего ты? Я весь день дома.
— Мне без вас стань скучно, нана. Я вас очень-очень люблю. Мне надо вам что-то сказать… Очень важное.
Все подозрения бабки бросились бежать врассыпную. Она рада, она сама готова расплакаться, вспомнить далекую, спрятанную в туманах, молодость, прочитать капризному ребенку нотацию. Но кошка, прижатая бурным об’ятием, больно царапает ей руку. А тут вскоре несется с минарета привычный призыв. Девочка тоже застывает с раскрытым ртом, так и не сказав бабке главного. Костлявые дрожащие ладони последний раз проползают по ее щекам. И опять Аминат исчезает, погнавшись за кошкой. За кустом боярышника рвется ее бурная горная песенка.
…Долго молилась в этот вечер бабушка Канох. Долго не могла успокоиться ее встревоженная душа. А тут еще приезжал и от Абазова из района к председателю, а этот приходил зачем-то к мужу и долго шептался с ним взаперти. Не новые-ли тучи собираются от Пятигорска, от Грозного и от Орджоникидзе? Прикрыть седую мудрую голову Эльбруса и угнать сытый покой из кабардинских селений? Только бы не знать завтрашнего, только бы не думать о нем!..
В эти часы Аминат долго и в последний раз говорит с Павлом Никаноровичем. Он еще утром получил письмо от Анны и в полдень увидал девочку и позвал на вечер к себе. Многие видели ее беспечно поющей, скачущей на одной ножке, таскающей кошку за хвост. Но знает-ли кто, о чем говорил строгой девочке Павел Никанорович уже имеющий в ауле десять учеников и теперь пишущий отзыв о способностях Аминат, бойко читающей русский текст и сносно пишущий по-русски?..
Поздно вечером новости черной тучей падают на улицу. Бабушку Канох укладывают в постель. Всеми уважаемый председатель района Абазов срочно вызван верховым милиционером в Нальчик к самому Беталу Калмыкову. Второе — духовный учитель Хабас, возвращаясь в пьяном виде от Тамукина, где был на совещании, неподалеку от своего дома оказался сбитым с ног тонкой веревочной петлей и угодил с размаху в огромную лужу, из которой его с трудом вытащили. Какой позор! Какое святотатство!.. И третье — лучшая певунья, лучшая танцорка и лучший знаток корана. Аминат исчезла из аула вторично, захватив с собой все свои вещи и пальтишко двоюродного братца Жабриеля.
А. СафроновСлучай в ауле Дачу-Барзай
В ауле смятенье,
В ауле тревога,
И шопот растет,
Переходит в крик, —
Сегодня по каменной
Узкой дороге
На суд повели
Друзей двоих.
«На суд их, на суд!» —
Кричал Сулипов.
Он — старший в ауле,
В совете — глава.
И голос срывался
До низкого хрипа,
И словно плевки.
Вылетали слова.
«Он смел порочить
Аул-совета
Самых почетных людей,
Он будет.
Он будет за это
По меньшей мере —
Чорт знает где…
Он, словно змея,
Неожиданно жалит,
И надобно вырвать
Язык ей…»
И долго
Стены еще дрожали
И остывали
У хлипких дверей…
Когда в тюрьму
Проводили мимо,
Вверх поднимали
Облезшие брови
И радовались секретарь —
Лишенец Шалимов
И председатель —
Бывший торговец.
Аюб-селькор и Доку-селькор,
Селькор селькору — брат.
А если Аюб в тюрьме у гор,
Надо решимость брать,
И надо аулу и всем доказать,
Что правда не может врать,
И что Аюба судить нельзя,
Как сделали это вчера,
И что священны
Селькора дела
И что печать —
Старому бой…
И снова Доку
По длинным ночам
Распутывал
Лживый клубок.
В аул заползала
Снова тревога,
И вот однажды,