Шурка готов. Загадывать он любит. Только кричит:
— Дядько Серега! Я на «Скрипальку» сяду, а то «Рашевского» заездию, а ему косить!
И, не дождавшись разрешения, летит на лужайку, что начинается тут же за конюшней, ловит стреноженную и пущенную по траве «Скрипальку».
— Эх ты, стригуха горбатенька! — покровительственно и насмешливо разговаривает он с кобылицей, накидывая поводок и взнуздывая ее.
Солнце забралось уж так высоко под облака, что Шурка теперь его и не замечает. Только чувствует. Поэтому время от времени снимает с головы зеленую кепку с большим значком — портретом Сталина, нацепленным на измятый околышек, и, подняв низ рубахи, вытирает им крупные капли пота на крутом упрямом лбу.
Он едет не по дороге, а прямо по-над хворостенными заборами и жерделовыми садками. И без церемоний в’езжает прямо на базки к тем хозяйкам, про которых известно ему из давнишнего опыта, что сидят еще дома.
В’езжает и во всю свою шумливую глотку кричит:
— Тетко Зарудниха!! Казал дядько Серега: — Выходьте. Зараз штраховать и судить вас будем!!!
Шурка Дуля любит и умеет «загадывать».
Иван ГореловЛирические эскизы о классовой борьбе
Помполиту Отрадно — Кубанской
МТС тов. В. Христофорову
За МТС на волнистых просторах
Ветром разлит урожайный шорох.
Дорога прохладой срывала усталость,
Петлилась по склонам, в ярах расплеталась.
Стремительно нас по хлебам вела
К ударным бригадам, к горячим делам.
Спешим, но тревогой и ветром залито
В открытой кабинке лицо помполита.
Ему, северянину, незнакомы
Такие обильные черноземы,
С ветром бензиновым, с летом полынным
Живородящие эти равнины.
Дома у них на лысеющих горках
Рыжая почва, тощая корка.
Дыхом гнилым в огневище зари
Чадят заболоченные пустыри.
У скирд на току тишина легла.
— Как дела?
— Плохие дела…
У бригадиров огонь в прожилках
Высекла мертвая молотилка.
Чужая рука, что советы громила,
Запрятала в сноп заржавевшие вилы.
Зубья скрошил, растерял барабан —
Это — борьба…
У тихой дороги, в зеленой глуши,
Стоят пионерские шалаши.
Едешь ли поздно, едешь ли рано, —
Всегда на посту боевая охрана.
Досуг озорной, радость игрищ и пряток
Без боли покинули эти ребята
И вышли на голос созревшей степи
Вместе с отцами колхозы крепить.
Но хватит ли силы врагу угрожать?
Спокойно ли зреет большой урожаи?
— Спокойно зреет! — малыш сказал.—
— За каждым кустиком есть глаза.
Выслушать рапорт пришлось наклониться:
— Сегодня кулачку поймали с пшеницей!..
Дозорные вышки. Бинокль и труба.
Это — борьба.
Веселая степь, говорливая степь
Устала колосьями шелестеть.
Моторы на таборе, близится осень —
Вторая бригада сегодня не косит.
Вчера на загоне проныра кулацкий
Шептал трактористам про «отдых», про ласки.
И челюсти судорогой злобной свело —
— Эх, тяжело…
А раньше-то, в юность, на летней полянке,
Пьяные девки, степные тальянки…
Уйдем погулять, побусать непременно…
…И в срок не вернулась ушедшая смена.
Моторы на таборе, близится осень
Вторая бригада сегодня не косит.
Их сои сторожит у криницы верба.
Это — борьба…
Цыгарка растерта. Курить не докончив,
Вскочил помполит в храпящий вагончик.
Комсомольскую смену сон сковал,
Восемнадцать в спецовке лежат наповал.
Семнадцать часов не вставая косили,
Насколько хватило радостной силы.
Покою отдали четыре часа —
И снова зажглись у моторов глаза.
От клекота низко качнулись хлеба.
Это — борьба!
Кубань, Отрадо-Кубанская МТС. Август 1933 г.
Иван БондаренкоИлюшкина страсть
Большое, почти квадратное окно уходит в холодную, глубокую ночь. Ночь лежит тяжелым смуглосиним настом, сквозь который сонно трепещут электрические ресницы далекого города.
Не спится Илюшке. С тех пор, как начался сверхранний сев, Кашликов внимательно следит за каждой газетой. Он с заботливой тщательностью прочитывает всякую писульку о своем подшефном колхозе. И долго хмурятся его брови, если оттуда приходят тревожные вести.
Прослышал Илюшка, что у подшефников большая нужда в посевщиках и не стерпел. Зашел перед работой в завком и прямо к Кольке Данилову, секретарю генеральному:
— Запиши меня в сеяльщики к подшефным. В бригаду значит.
Улыбнулся секретарь завкома. Подумал.
— Бригаду-то мы сколачиваем, но вот с тебя-то какой колхозник будет?
Илюшка недоуменно посмотрел на секретаря.
— Коля, брось! Нет таких крепостей… Ты же знаешь…
Решено было, что через три дня вместе с бригадой посевщиков поедет сеять и сталевар-комсомолец Кашликов.
Но это будет через три дня. А сейчас? Хмурятся Илюшкины брови.
— «Двое посевщиков — Швец Иван и Нестеренко Филипп проворовались. Они „сэкономили“ посевное зерно и набили им карманы и голенища сапог. Этих расхитителей общественной собственности исключили из числа посевщиков, выгнали из бригады. Сейчас осталось 10 посевщиков. Значит, новая оттяжка сроков окончания сверхраннего сева».
Таковы были последние сведения из колхоза.
— Новая оттяжка…
Не любит ругаться Кашликов. Но на этот раз допекли.
— Варвары!
Слово это звонко падает в отстоявшуюся комнатную тишину. Илюшка виновато спохвачивается и выжидательно смотрит на жену, низко склонившуюся над шитьем.
Лелька вопросительно щурится в сторону мужа Сощуренные глаза отсвечивают двумя яркими карими лучиками. Давно уже хочется Лельке уложить мужа спать, заставить его бросить свою газету и не думать, но наперед знает она, что он не послушает. По ее лицу скользит тень недовольства, но прежняя деловая сосредоточенность скоро возвращается к ней.
Илюшкой вдруг одолевает сильное желание развернуть перед Лелькой большой сверток мыслей, поделиться с ней своими планами, разрешить кучу вопросов. И он тихо, как бы опасаясь кого-то потревожить, зовет жену:
— Леля!
Знает ли она, что малейшая заминка в севе болезненно отзовется на мартенах? Вряд ли догадывается Лелька, что ее муж, почетный комсомольский металлург, тревожно переживает эту весну. Он с жаром интересуется жизнью деревни, следит за ее ростом. Знает Илюшка: не та теперь деревня, не прежняя, голодраная. Не тот и интерес к ней у Илюшки, — иной, большевистский.
— Леля!
Торопливой звонкой капелью стекает время с маятника ходиков.
— Я, зазнобушка, того… Насчет сева, значит.
Илюшка останавливается и, видимо, подбирает самые нужные слова.
— Жулики завелись да лодыри, Сев затягивают.
Лелька молча смотрит на мужа. В ее больших мигающих глазах тускнеющими огоньками трепещет усталость.
— Сеять поеду. Размахнись плечо, раззудись… Или как это говорится?
В широкой усмешке разбегаются морщинки по лицу Лельки.
— Сеять? И куда тычешься! Тоже… сеятель! Смуту тебе среди девок сеять, а не поля засевать.
Такого ответа никак не ожидал Илюшка. Он смущенно заулыбался, хотел было еще сказать что-то, да так и запнулся на полуслове. Лелька недовольно разворчалась и больше не слушала мужа.
— Насеешь, оно и вырастет: ни тпру, ни ну, ни кукареку.
Рычаг опустился и массивная чугунная крышка тяжело поползла вверх.
— Давай, давай! Нажми, зазнобушка!
Из раскрывшегося окна мартена багровой тучей рванулось пламя. Оно бешено металось и жадно облизывало наружные стены. В самом нутре печи напористо рокотало и рвалось через окно что-то огромное и говорливое.
— Выше, зазнобушка, выше!
В стороне под навесом старательно налегала грудью на большой рычаг крышечница.
Бригадир еще ниже насунул на глаза свою шляпу вместе с зелеными очками и, широко расставив ноги, далеко занес в печь на длинной лопатке ломоть огнеупорного месива. Он на ходу заправлял стены, откосы и пролеты мартена. По лицу сталевара шмыгали красные змейки, а на груди то и дело кудрявились сизым дымком загорающиеся концы спецовки. Сталевар занес еще одну лопатку огнеупора, шлепнул его на обгоревшее место и крикнул так, как кричит капитан корабля в бурю: коротко и повелительно:
— Открыть вентиль коксового и генераторного газа.
Потом смахнул рукавом с лица пот, густо сплюнул и прибавил:
— Держать высокую температуру!
Неподалеку от бригадира отозвалось:
— Есть!
Комсомольская бригада сталевара Кашликова производила завалку печи. Все, начиная от подносчика и кончая подручным, как-то по особенному обхаживали свою печь, чутко прислушивались к ней и без малейшего промедления выполняли все ее требования.
— Не остыла бы!
К бригадиру подбежал матерый широкоплечий завальщик с ржавыми зубами.
— Илюш! Копровики опять бузят.
Часто так бывает. Замешкаются копровики и шихтовальщики с подачей лома, ну и срываются из-за этого точные расчеты сталевара Кашликова. В печенках уже сидит у него эта бесконечная чехарда на шихтовом дворе.
— Беда прямо!
Выходит из себя Илюшка.
— Эй, гробокопатели!
Копровики поторапливаются, а Илюшка, пощипывая усы, долго смотрит на плавящийся металл.
Пылают мартены. Варится сталь.
Хмурит брови сталевар Кашликов. Он долго что-то соображает и потом наспех заносит в блокнот:
— Так. Особый цех значит, шихтовый выходит.
Давно уже бьется Илюшка над улучшением технического состояния шихтного двора. Мысли на этот счет самые разнообразные приходят в голову. Копается среди них Илюшка, отыскивает наиболее ценные и бережно записывает их. Бывает, посреди улицы набредет на что-нибудь новое, ну и торопится записать.
Стали ребята называть Кашликова писателем.