Лепешка пошла. А на другой день пятая камера оказалась пустой. Брат Кольки, коммунист Кобзев и его товарищ Звонарев бежали. На подоконнике остался лобзик, которым были перепилены несколько прутьев решетки. Лобзик, переданный Колькой в картофельной лепешке.
До самого 1920 года отряды Каледина, банды Назарова не давали спокойно вздохнуть семьям горняков «Парамоновки», ныне шахты им. Артема.
Отец, сестра, братья Кольки — семь человек из семьи Кобзевых сначала в красногвардейских отрядах, а потом в Красной армии отбивали, с тысячами таких же, как и они, свои шахты, свою новую жизнь.
Находилось дело и Кольке. Подноска патронов к линии огня, чистка картошки в отрядной кухне, добыча разных сведений, — все это он выполнял с серьезностью взрослого.
В двадцатом — шахта уже навсегда стада советской. Отец, сменив винтовку на отбойный молоток, снова полез в шахту.
Но недолго он там проработал.
Свыше тридцати лет работы на шахте и долгие месяцы борьбы на фронте взяли свое. В 1921 году умер старик Кобзев, награжденный званием героя труда.
В. 1920–21 гг. Николай Кобзев — рассыльный в шахтпарткоме. А в конце 1923 г. Кобзев по длинным подземным галлереям, прижавшись к земле, к угольным пластам, по узким ходам пополз в забой.
В начале 1924 года вступает в комсомол. В этом году Николай работает в шахте чернорабочим. Присматривается к отбойщикам, крепильщикам, вагонщикам. Решает научиться крепить.
С 1925 года Кобзева знают, как хорошего крепильщика, настолько хорошего, что уже через год ему поручают работу внештатного инструктора в школе горпромуча.
Работа секретарем шахтной комсомольской ячейки и членом бюро окружкома ВЛКСМ крепко связывается с работой под землей.
Он не покидает работу в шахте до сентября 1928 года, когда по путевке бюро окружкома комсомола он уезжает учиться в Московский горный рабфак им. Артема.
Учеба давалась туго. Три группы начальной школы — это, конечно, плохая подготовка. Но не плохое намерение имел Кобзев.
Учиться лучше других — таково было намерение, которое уже во втором полугодии стало действительностью. В результате — по всем предметам отметка «хорошо».
Горный институт им. тов. Сталина — заключительная ступень теоретической учебы Кобзева.
— Пугался я сначала, — признается он. — Ведь шутка ли? — Выс-ше-е учеб-но-е за-ве-де-ни-е. Но все это — чепуха, — оживляется он. — Я убедился, что нужно только желание и усилие, остальное будет.
Желания и усилия у Кобзева хватит, «остальное», т. е. звание инженера, он получит через два года.
Сейчас — практика. Уже четвертый раз за последние три года приезжает Кобзев на шахту «Артем». В прошлом году премирован за отличную работу по креплению. Теперь он десятник 813 лавы западно-капитального уклона.
Лава только что начата разработкой. Серьезное и ответственное дело, — это понимают все девять человек бригады Кобзева.
— К 1-му сентября сдаю лаву в полную эксплоатацию, — говорит Кобзев. — Это будет мой и всей бригады мюдовский подарок.
На-днях он и несколько лучших ударников (Галатов, Ожогин и др.) получили звание ударников и премированы путевками в базу отдыха.
Небольшая чистая комнатка в доме шахтоуправления. Цветы на окнах, Ленин и Сталин на стенке. Этажерка с книгами — все больше технические.
— Чтоб не забыть — приходится частенько заглядывать в них, — говорит Кобзев.
Он подходит к столику, возится у радиоприемника и через две-три минуты «Партизанская песня» наполняет комнату.
— На-днях приобрел, — улыбается он и вдруг суровеет: — Был бы жив отец — вот послушал бы! А то старый за всю свою жизнь лишь два кино-фильма видел, да и то при советской власти. Не до развлечений раньше было, когда в желудках и у самого и у семьи пустота, хоть углем набивай…
Взглянув на часы, Кобзев спохватывается:
— Э-э! да я, кажется, опаздываю… В шесть тридцать — лекция в клубе о новых методах крепления кровли. Приезжий инженер делает. Надо пойти…
Александр ГоршковШтурм угля
В зале заседаний совпартшколы — необычайное оживление. Возле сцены, сгрудившись в тесный живой круг, поют ребята. «Марш Буденного». В зал беспрестанно прибывают все новые и новые лица, теряясь в неугомонном человеческом потоке. И над всем этим многоголосым, как пчелиный рой, гулом, над разнообразием лиц и костюмов царит то неиссякаемое веселье, какое отличает молодежь.
Дробно прозвенел колокольчик в руке секретаря райкома. Волнение в зале понемногу улеглось. Все головы повернулись к эстраде, где за длинным, покрытым красной скатертью столом сидит представитель окружкома Синятников.
После обычных выборов президиума Синятников встал. Его встретили дружными рукоплесканиями.
— Товарищи! — начал он с привычной уверенностью, которая с первого слова изобличает опытного оратора. Шопот в задних рядах окончательно затих…
— Товарищи! Наша страна, под руководством коммунистической партии, напряженно борется за выполнение пятилетнего плана. Растут новые гиганты — Днепрострой, Тракторострой, Магнитогорск. Но одно, товарищи, обстоятельство тормозит быстрейшее выполнение пятилетки. Это — прорыв на угольном фронте…
Докладчик говорил долго, но эта многоречивость не утомляла слушателей. Наоборот — хотелось впитать в себя как можно больше толкающих к действию слов, потому, что слова эти были просты и близки каждому пришедшему на собрание. Хотелось итти на зов партии, вырвать шахты из тисков прорыва.
Всем было ясно, что терпеть дальше нельзя: нужно бросить лучшие силы на помощь рудникам…
— Товарищи! Я предлагаю здесь, на этом собрании, создать угольный комсомольский батальон и перебросить его для постоянной работы в шахту имени Дзержинского.
Так говорил секретарь райкома Саша Довгань, вытянувшись у рампы во весь свой огромный рост. На его предложение зал отозвался одобрительным рокотом…
— Правильно!
— Поможем шахте Дзержинского!
— Даешь угольный батальон!
Сквозь разнобой юношеских голосов выплеснулся резкий фальцет Алешки Рыбака:
— Ребята! Обожди!! Председатель, можно? — обратился он к президиуму. — Так вот, ребята! Предложение товарища Довганя нужно принять и всячески приветствовать, ибо мы, как бы сказать, верные помощники партии. Я, ребята, выдвиженец. Меня недавно выдвинули в финотдел, но я добровольно меняю конторскую ручку на обушок и иду назад, в свою родную шахту. Вызываю последовать моему примеру Портянкина и Гуреева.
Зал дружно хлопал своему товарищу-шахтеру и нетерпеливо ждал выступлений Портянкина и Гуреева.
— Об'являю себя мобилизованным на шахту и вызываю Николая Изгоева, — заявил Гуреев, — широкогрудый детина с серпообразным шрамом на лбу.
…Словно футбольный мяч на стадионе, летал из стороны в сторону один и тот же вызов «итти в шахту». И везде этот вызов встречал радостный прием.
Лишь двое отклонили его — под предлогом от’езда на учебу. Портянкин и Стремов. За это их об'явили «дезертирами, не оправдавшими звания членов комсомола».
Сидя за столом, в центре президиума, Довгань сосредоточенно слушал выступления и торопливо что-то записывал. Перед закрытием собрания он попросил слова:
— Позвольте, товарищи, огласить список тех, кто об’явил себя мобилизованным на шахту им. Дзержинского.
Собрание внимательно слушало список…
— Эти семьдесят человек, — сказал Довгань, — добровольно идущие на помощь шахтерам, должны составить крепкий угольный батальон, способный своей энергией и энтузиазмом поднять рабочие массы на выполнение и перевыполнение промфинплана. Вызываем последовать нашему примеру все остальные районы округа! А сейчас, товарищи, мы все организованным порядком идем на субботник в шахту Дзержинского, которая отныне пусть будет нашей подшефной!
Не дождавшись последних слов секретаря, Алешка Рыбак с легкостью сайги вскочил на стул и, размахивая фуражкой, прогорланил:
— Да здравствует пятилетка, ура!!!
— У-р-р-а-а!!! — могучим, стоустным гуденьем отозвался весь зал.
Над городом низко нависли хмурые тучи. Медленно, словно в раздумьи, ползли они в серовато-влажной мгле февральской ночи. По временам, сквозь разорванные клочья этих туч, на минуту показывался бледный диск луны: разольет в пространстве свой кроткий, радужный свет — и снова спрячется за надземный движущийся полог.
По главной улице с песнями шли городские комсомольцы. Их было много — и ребята и девушки. Горящие факелы, один из которых нес долговязый Алешка Рыбак, с треском шипели, создавая странные тени.
Позади Алешки, в рабочей фуфайке и поношенных ватных брюках шел Саша Довгань. Он смотрел на дрожащие, подернутые легким туманом рудничные огни. Неожиданно, разрезая мглистый воздух, прокричала сирена, и в ее протяжном зове Довганю послышался надрывный стон, затаенная тревога о прорыве, о невыполнении производственного задания.
Ребята пели, а он молча шел и думал о том, что через три дня большинство этих товарищей, шагающих бок о бок с ним, пойдут в шахту, в забой, составят крепко спаянный комсомольский батальон, а он один, оторванный от родного коллектива, уедет в деревню…
Вот и рудник. Расстояние без малого три километра пройдено незаметно. Справа, из-за конторы рудоуправления, долетает неясный шум бегающих взад и вперед вагонеток. Рядом с конторой тянется к небу закоптелый копер[4], на его остроконечной вышке приветливо пылает пятиугольная звезда.
Администрация, заранее уведомленная о прибытии комсомольцев, готовила им теплый прием. Заместитель заведующего, улыбаясь, поочередно жал руки прибывшим на субботник.
— Спасибо, спасибо, ребятки, — скороговоркой повторял он. — Спасибо, что пришли к нам на помощь в такой критический момент…