Кривошееву не дали договорить. Он стоял на сцене, оглушаемый бодрыми рукоплесканиями, звонкими голосами, и ему казалось, что весь зал превратился в кипящий котел, который вот-вот разорвется от сильного нагрева.
Сквозь шум пронесся голос:
— Всех делегатов отправить на фронт!
— Об'явить комсомольскую мобилизацию!
Председатель напряг всю силу своих голосовых связок:
— Товарищи! Прошу успокоиться!
Шум постепенно прекратился.
— По докладу товарища Емельянова есть предложение отправить на польский фронт половину делегатов с’езда, об'явив запись добровольцев.
— Мало!
— Всех надо!
— Послать всех — это значит оставить организацию без актива, совершенно развалить работу. Я голосую: кто за то, чтобы половину делегатов с'езда послать на фронт? Единогласно. Об'является перерыв до завтрашнего утра. Все секретари должны сегодня, не позднее двенадцати часов ночи, представить в уездный комитет списки товарищей, уезжающих на фронт.
Кривошеев сошел со сцены и остановился возле матвеево-курганенских делегатов. Тесленко пожал ему руку.
— Молодец, Сеня! Не ударил лицом в грязь. А помнишь, на крыше вагона ты мне говорил, что в политике хреново разбираешься? Нешто это хреново, если на с'езде такую политику завернул, что хоть куда!..
Кривошеев отвел в сторону Тесленко.
— Ты вот, что Ваня, я сейчас настрочу матери записочку, а ты уж будь добр — передай. Да не забудь через совет небольшую поддержку ей оказать. Сам знаешь, как приходилось жить.
— Ладно. Все будет сделано. Только ты не забывай ребят.
Хорошо?
— Ну ясно. Дай «пять»!
Большое село — Голодаевка! Тысяча домов, покрытых соломой, железом, деревом и черепицей, раскинулась по узким, цветущим зеленью улицам. Низенький дом, примостившийся на сером бугре, ничем не отличался от своих «собратьев». Квадратные окна. Крыша — треугольником. Потрескавшиеся от жары, плохо выбеленные стены. Короткий заваленок, а вокруг изгородь — из камней и крепких длинных веток.
Двери этого приземистого домика очень часто открываются. Группами и в одиночку направляются в дом люди. В одной из комнат, окруженный тесным кругом молодежи, сидит начальник комсомольского отряда по борьбе с бандитизмом Чернов. Он быстро, но внимательно просматривал лежащие перед ним бумаги, исписанные малограмотными буквами, потом вскакивает, и его большие волосы, потревоженные рывком головы, опускаются на низкий смуглый лоб, почти закрывая глаза.
— Вот что, братва. Коммунисты и комсомольцы об'явлены на казарменном положении. Банда Махно находится в трех верстах от Голодаевки, в немецкой колонке Густафельд. Нужно сейчас же послать разведку, точно выяснить расположение банды, а затем — в обход окружим…
Чернов спокойно обвел суровым взглядом присутствовавших.
— Кто хочет добровольно итти в разведку?
Стало тихо. Некоторые отошли в задний угол комнаты.
— Я!..
Большой парень подошел к Чернову.
— Ты, Соломахин, не подойдешь. Тебя хорошо знает местное кулачье, а оно с бандами связь держит.
Снова стало тихо.
— Тогда меня пиши, — бойко отозвался низкорослый мальчуган, Пирогов Иван.
Чернов сделал движение рукой.
— Правильно. Еще кто?
— Записывай Каверду Семена.
— Тоже подходящий.
— И меня… Безуглова…
— Ну, вот и хватит, — сказал Чернов, одобрительно похлопывая ребят по плечу, — берите лошадей и кройте, да езжайте разными дорогами. А ежели кто спросит, отвечайте — к реке путь держим, коней маленько попоить. Кстати вы молодые комсомольцы и об этом почти никто не знает.
Пирогов, Каверда и Безуглов вышли из комнаты. На дворе было жарко. Солнце забралось в центр неба, на свое любимое место, и оттуда бросало на землю раскаленные лучи.
Степь. Желтая, сухая, широкая. Кинешь взор и кажется, что нет конца и края земляным просторам. Пыль по зигзагообразной дороге клубится, вырываясь из-под копыт пятнистой лошади. Ноги Безуглова туго сжимают худые бога коня.
— Н-н-н-о… — тихо, словно уговаривая коня, часто повторяет Безуглов, тревожно вглядываясь в степь.
Несколько минут назад Безуглов оставил товарищей. Впервые за свою недолгую жизнь он идет в разведку. Когда вступал в комсомол, отец пригрозил избить, а потом смирился и только иногда, хмуро покачивая головой, ворчал: «туда же, в коммунисты лезешь. Сопли сперва изничтожь, а потом за ум берись».
Безуглов вспомнил отца, болезненно улыбнулся и со всей силой нажал на бока коня.
В одной руке — вожжи, в другой — обрез, завернутый в мешок. Путь казался долгим и скучным.
«Где же ребята?» — подумал Безуглов, увидев неподалеку длинные белые дома немецкой колонии.
Од оглянулся. На смежных дорогах, соединяющихся возле колонии, никого не было.
— Что за чорт! — вырвались тихо слова, и вслед за этим лошадь с седоком в’ехала на застывшую от тишины улицу колонии Густафельд.
На улице пустынно. Рука Безуглова потянулась к обрезу. Возле калитки одного из домов он увидел двух беседовавших.
— Куда едешь, малец?
Безуглов вздрогнул.
— К речке… коня напоить… а что?
— Да так… язык почесать хотца. Тут уже двое приезжали коней поить, а потом деру дали, махновцев испужались.
Безуглов остановил коня.
— А я-ж при чем?
— Да мы ничего. Только смотри, хлопец, примеру ихнему не последуй. Вот смеху-то будет!
Безуглов насильно засмеялся, дернул за вожжи, думая ехать дальше, но потом стремглав повернул обратно. Он увидел, как из-за переулка выехало четыре вооруженных всадника, опоясанных бомбами и патронными лентами, направляясь в его сторону.
— Если бы не обрез, можно было бы не удирать, — мелькнуло в голове у Безуглова.
Он решительно дернул вожжи.
Конь рванулся рысью.
Бандиты спохватились. Раздался предупреждающий выстрел.
— Стой, твою такую!..
Безуглов вынул обрез из мешка и еще сильнее заработал ногами, обрушиваясь на бока лошади.
В воздухе прокатилось несколько выстрелов, и свистящие пули пронеслись над головой молодого разведчика. Безуглов оглянулся. Бандиты шпорили коней. Чувство, что еще несколько секунд — и он попадет в махновские лапы, — сильней и сильней охватывало сознание Безуглова.
— Н-н-н-о! — кричал он яростно, прислонив голову к шее коня. — Н-н-н-о!
В глазах прыгают синие круги. Безуглов видит в нескольких шагах небольшой курган. Он делает последнее усилие и, под’ехаз к кургану, прыгает с коня, спрятавшись за выжженный солнцем бугор.
В руках обрез.
Дрожащий палец нажимает курок.
Раздается оглушительный выстрел. Один из бандитов, словно туго набитый мешок, свалился с лошади, и глухой крик эхом отдался в степных просторах.
В ответ раздалось несколько выстрелов. Две пули, зашипев, врезались в бугор, остальные пронеслись мимо.
Безуглов крепко прижал ложе обреза к плечу.
Глухо шлепнулся в воздух выстрел. Ехавший впереди бандит схватился за лицо и, бешено закричав, выпустил из рук винтовку. Его лошадь споткнулась и упала. Бандит с раздробленной челюстью дико стонал.
Оставшиеся махновцы, почувствовав, что противник находится в надежном месте и, что дальнейшее преследование может окончиться для них плачевно, оставив раненого, помчались обратно.
Безуглов выскочил из-за бугра, вложил новую обойму и, дав несколько выстрелов, сел на коня. Конь, тряся головой и тяжело фыркая вздувавшимися ноздрями, побежал по пыльной дороге. Безуглов то и дело оглядывался назад, ожидая новую погоню.
Тревога оказалась напрасной. Безуглов благополучно приехал в Голодаевку. Слезая с коня, он видел, как его со всех сторон обступили ребята, расспрашивали о результатах, а командир отряда Чернов дружески говорил:
— Вижу, брат, что жара была. Пирогов и Каверда еле удрали. Ну, рассказывай.
Безуглов рассказал все, как было.
— Значит, банда в Густафельде?
— Да.
Вечером комсомольская рота, вооруженная винтовками и тремя пулеметами, двинулась на Густафельд. Бандиты, очевидно, догадавшись, что им готовится должная встреча, удрали, по словам колонистов, в хутор Калиновчик, находившийся вблизи немецкой колонии.
— Улизнули сволочи, — говорил Чернов. — Ну, ничего, мы их все равно разыщем.
Всю ночь не спал отряд. А ночь была хорошей и светлой.
И звезды рассыпались по небу, словно новенькие блестящие патроны.
Утром пришло сообщение, что из города на помощь отряду выехали два броневика.
Днем броневики были в Густафельде. Вместе с ними прибыл на двухместном мотоцикле красноармеец-комсомолец Сизов для поддержания быстрой связи между отрядами ЧОН’а.
После совещания решили послать Сизова на хутор Калиновчик, чтобы выяснить точно, там банда или нет.
Заурчал мотор. Пальцы сжали руль и мотоцикл, словно пуля, полетел по ровной дороге.
Не успел Сизов в’ехать на хутор и остановить машину, как из-за переулка показался конный отряд бандитов. Сизов дал «ход», но было уже поздно. Один из махновцев быстро под ехал к машине и прыгнул во вторую «коробку» мотоцикла. Остальные окружили Сизова.
— Откуда?
Сизов молчал.
— Звестное дело откуда. Камунист… не видишь картуз, а на ем звезда жидовская.
Сизов продолжал молчать.
— Что-ж ты, сволочь, молчишь? Аль языка нет?
Сухой и жилистый махновец в белой папахе с черной лентой на ней, ехидно захохотал.
— Да что там с этим супчиком разговаривать. Ему надо нашинскую люминацию устроить.
И махновец, пробившись сквозь строй отряда, подошел к Сизову.
— Держи его, да покрепче.
Мохнатая бечева обкрутила туловище Сизова. Руки были крепко привязаны к рулю.
— А теперь даешь люминацию!
Из фляжек хлынул бензин. Сизов чувствовал, как серая жидкость расплывается по его одежде, бежит по телу. Он до крови прикусил губы и, посмотрев на злобно смеющиеся лица бандитов, крикнул до хрипоты:
— Гады! Это вам так не пройдет!
— Пройдет или нет, а тебя сейчас пот прошиб, — попытался острить сухой, жилистый махновец, вынимая коробку со спичками.