Алексей положил руку на плечо Малофеева. Тот удивленно вздрогнул, вопросительно сверкнули белки глаз на закопченом лице.
— Ты сидишь при силе, здоровый, и я, как маяк, стою…
Малофеев не понял, но перебивать не стал. Алексей, обрадованный, что нашлись слова, что вот высказалось так просто самое важное, — говорил, захлебываясь:
— Молотим с копен, ты, допустим, подтащил комбайн к копне и сидишь себе на тракторе, а я торчу на комбайне. Так? Теперь у тебя неуправка — подавальщики чего делают? Лежат. Выходит, для работы один раззор. Понял теперь?
Малофеев понял. В этот вечер они долго не засыпали. Тихо, чтобы не мешать остальным, обсуждали свой план. И когда, забывшись, громко выкрикивал что-нибудь Малофеев, неизменно откуда-то с краю долетало ругательство.
На заре проснулись оба и вдвоем пошли разыскивать Малинина. Бригадир спал недалеко.
— Взбудим? — нерешительно спросил Алексей.
Малофеев, нагнувшись, уже тормошил бригадира. Долго в перебой говорили, боялись: а вдруг откажет? Малинин сначала ничего не понимал и усиленно тер глаза. Потом вдруг вскочил:
— Вдвоем?
И, получив утвердительный ответ, сказал Малинин одобряюще:
— Хорошее дело, ребята, давайте сегодня, в ночную смену…
День тянулся ужасно долго. Десятки раз подходил Малофеев к трактору, возился у мотора комбайна. И неизменно натыкался на Гладилина. Разговоров почти не было. Только раз, проходя мимо, пошутил бригадир:
— Как, заговорщики, готовитесь?
После ужина стан ожил. Приходили с поля машины, люди отмывали зной и пыль дня, девчата затянули песню.
К комбайну Гладилина подошли ребята.
— На ночь, что ли, Алешка? А кого берете кидальщиками?
Гладилин молчал. Малофеев не выдержал:
— Сами мы, одни!..
Ночь упала стремительно, вспыхнули звезды, и Гладилин заторопился.
— Заводи, — строго сказал комбайнер, захватив двое вил.
С мостика было видно, как уходили огни стана, комбайн вздрагивал, и эта привычная дрожь машины сегодня почему-то шла по нервам.
Малофеев резко остановил трактор у первой копны. Гладилин перелетел через поручни мостика (по лестнице долго!) и схватил вилы. Работали так, что захватило дух.
Цепляя последний клок колосьев, крикнул Алексей звонко и задорно:
— Поехали!
И у следующей копны вилы комбайнера и тракториста одновременно врезались в колосья.
Ночь проходила часами тишины. Звезды тухли, тянуло холодком.
На заре водитель и команда этого замечательного агрегата подсчитали итог. Три бункера! Три бункера дает дневная смена агрегата, на котором работают не двое, а шесть человек.
Я встретил Гладилина и Малофеева на празднике комсомола на центральной усадьбе. Чествовали лучших комсомольцев, таких, как Шевченко — комбайнер и секретарь ячейки комсомола второго отделения, дающий на своем агрегате 30–35 га обмолота с копен.
Когда помполит рассказывал о Шевченко, Шевченко смущенно прятал глава в президиуме.
Алексей опасливо спросил соседа:
— А он как, с бригадой работает?
Сосед отмахнулся, не знал. Вопрос же был настолько существенный, что Алексей взволновался и весь вечер ходил, как потерянный.
Звенел смех, песни, молодость бурлила и в зале, и около клуба было весело и празднично.
Малофеев уже втолковывал группе ребят, как работают они вдвоем, без бригады.
— Изотовцами нас зовет помощник политотдела Григорьев. Вроде, значит, хлеб, как уголь, ударно вырабатываем.
Гладилин невольно прислушался и вдруг зло дернул Малофеева за рукав:
— Пойдем!
Тот удивленно посмотрел на взволнованное лицо товарища.
— Слышал? Шевченко тридцать четыре гектара обмолачивает с копен. А ты хвалишься.
— Так он с бригадой, а мы вдвоем!
— Брешешь? — недоверчиво сказал Гладилин.
— Не веришь — пойдем, спросим.
Расталкивая веселый сумбур праздника, уверенно шагал Малофеев, великолепный здоровяк, а за ним, все еще неуверенный, шел худой и жилистый Гладилин.
Почему-то вспомнилось меткое слово — «заговорщики»…
Лунными ночами на полях совхоза два самых обыкновенных человека из куска обычной жизни творили легенду о героическом труде…
Совхоз «Балтийский рабочий», третье комсомольское отделение.
П. НекрасовИюльское солнце
Июльское солнце
Спустилось за горы,
Туманом покрылись
Степные просторы,
И ветер с пшеницей
О чем-то шептал,
Клонил, обнимал
И опять улетал,
И птицы спускаются
Вниз на покой.
Колхозник поет,
Возвращаясь домой,
И трактор грохочет,
Косилка скрипит,
Вечернее эхо
Повсюду звучит.
Луна опустила
Холодный свой луч
На быстрый и мутный
Чамлык между круч.
В степи молотилки
Покорно гудит
И бледный фонарь
У одонка горит.
Под звуки машины
Поет молодежь,
В мешки нагружая
Сребристую рожь.
У комсомольцев.
Песня звенит,
В прохладу ночную
Далеко летит.
В. ЖакВысокий пост
По полям массивами пшеницы
Ветерок шершавый пробежит —
Золотом пшеница всполошится.
Зрелым урожаем зашуршит.
И широкой грудью (верст на восемь)
Ласково дохнут в лицо поля,
Хлебную, зажиточную осень
Честному колхознику суля.
Но колосья станут в смертной муке,
В сторону бросаясь от мешка:
— Помогите! Вражьи злые руки
Нас хотят скосить исподтишка!
— Помогите! Нас об’ездчик продал
За часок полуденного сна!
— Помогите! Давят нас подводой,
Нас, налитых золотом зерна!
Вот тогда выходят на дороги,
Отзовясь на твой призыв, Ростов,
Двадцать тысяч молодых и строгих,
Двадцать тысяч бдительных постов.
Их ведут на бой политотделы,
И косынки радостью горят:
Партией порученное дело
Стало делом чести для ребят!
Легкой кавалерии дозоры,
Пост у вас почетен и высок:
От врагов беречь хозяйским взором
Каждый золотистый колосок!
Полиен ЯковлевХлеб созрел
За плечами об'ездчика Степана Даниловича — винтовка и шестьдесят лет честной трудовой жизни. Расправляя безнадежно спутанную бороду, он, кряжистый и крепкий, — подходит к Мишке. Ну, что глядишь? — говорит он, хмуря брови. Но брови не помогают. Слишком ласковы под ними глаза. — Чего смотришь? Иди за мной.
Босой, в соломенной шляпе, дед легко и проворно вскакивает на коня. Кони трогает шагом.
Идя рядом с дедом, Миша внимательно слушает его указания.
— Главное глазами гляди, а ушами слушай, — наставительно говорит дед. — А наиглавнейше — зевка не давай. В свисток тоже зря свистеть незачем, понапрасну панику не разводи. Паника она, знаешь… Чепуха от той паники. Помню я в партизанах был. Стоишь это, бывало, в дозоре, а тебе такое мерещится… Если бы всему верил, так без конца и свистел бы, и свистка бы того нехватило. Но ведь то ночью, а тебе что? Тебе лишь до первой звезды стоять.
— Да я…
Но дед перебивает:
— «Я» да «я». О себе потом скажешь. Ты меня слушай. Раз это стою я, гляжу да слушаю, а ночь — собственного сапога не видно. Вдруг что-то хрусь! Эге, смекаю я… А оно опять — хрусь! Что за чорт, думаю, а сам глаза таращу. Тихо. Я ухо туда, я ухо сюда… Винтовку это держу, а сам ежусь, как-бы кто сзади по шее не ахнул. Однако, опять же тихо. До того тихо, что сил нет. Слушал я, слушал эту самую тишину и не выдержал. Тьфу ты, думаю, хоть бы тюкнул или скрипнул кто на радость мою, жуть!.. Взял да и кашлянул. Только кашлянул, а в лесу опять — хрусь! Я и замер…
— А что же это было?
— А я разве знаю? Так до рассвета и простоял. А на рассвете гляжу — фуражка чья-то под кустом валяется.
— Правда?
— Ну, да. Фуражка лежит, а в ней записка, письмо такое. Я давай читать. Прочитал и чешу в затылке…
— А что же в письме?
— А в письме том сказано: «дурак ты, дурак, а еще часовой… Кто же это на часах кашляет? Ты бы еще граммофон завел».
— Честное слово? — удивляется Миша.
Дед лукаво улыбается и покрикивает на коня:
— Но! Шагай, симулянт! Я те…
— Кто же это записку писал? — ,не унимается Миша.
— А вот пойми…
— Не знаю.
— Ну, и я не знаю… Чудак ты… Чего глаза-то выкатил? Оробел? Гляди сюда: видишь этот межник? Отсюда, от курганчика, во-от до того места, где межник сворачивает, — это и есть твой участок. Вот тут и ходи. Ни одного чтоб тут постороннего человека не было. Понятно? Не послушают тебя — свисток давай. Я не услышу, — другой кто услышит. А теперь говори на совесть…
Дед грозно опускает брови.
— Куришь?
Миша даже руку поднял. Сказал честно:
— Не… Сроду я не курил. Ни разу.
— А ну, выверни карманы.
Миша выворачивает. Падают: записная книжка, карандаш и свисточек.
— Так, — еще строже говорит дед. — Чтобы спичек — ни-ни! Чтобы их никогда при тебе не было. А увидишь курящего — враз свисти. Фрр!.. Тревога! Понял?
И, не ожидая ответа, мягче:
— Посмотрю я, какой ты есть охранитель колхозного урожая… К первой звезде сменю.
Повернул дед коня и поехал обратно к стану.
…Миша один.
Ходит он взад и вперед по межнику. Ходит, посматривает и прислушивается. Чувствует, как весь наливается бодростью. Вдруг вспоминает вчерашний вечер, — как торжественно выбирали его «легкие кавалеристы». Как отчаянно колотилось сердце!
Уж так-то боялся, уж так-то боялся, что вдруг не выберут. А вот, теперь, когда пришел на пост, стало, пожалуй, не так-то весело. Думал — иначе оно как-то будет…