В Москве на временном учете штаба округа находилось около пятнадцати тысяч офицеров. Еще больше было таких, которые, приезжая в «первопрестольную», вообще не становились ни на какой учет.
Правда, штаб округа создал «комиссию по борьбе с дезертирством». По вечерам члены комиссии с юнкерами носились на грузовиках по городу и производили облавы в общественных местах — театрах, ресторанах, кафе. Солдаты не ходили в эти места. Что же касается офицеров, то они, как правило, не задерживались в таких случаях. Это были те офицеры, которые не хотели возвращаться на фронт, но и не думали отказываться от преимуществ своего звания. Завсегдатаи кабаков, карточных притонов и кафешантанов, они плавали, как рыба в воде, в мутной пене тыловых спекуляций, тогда как их товарищи вместе с солдатами валялись на фронте в сырых окопах и кормили вшей.
Впрочем, у штаба округа были свои соображения, по которым он смотрел сквозь пальцы на этих офицеров. В предвидении возможного столкновения с большевиками третий по счету командующий округом полковник К. И. Рябцев надеялся, что хотя бы часть этих кафешантанных завсегдатаев в решительную минуту возьмется за оружие.
Одновременно с этим создавались «батальоны смерти» из молодых людей, носивших нашивки на рукавах с изображением черепа и перекрещенных костей, а также и «женские ударные батальоны», состоявшие из подкрашенных и нарумяненных девиц, необыкновенно толстых, с челками на лбу и с устрашающими бюстами.
С помощью такого пополнения Временное правительство собиралось спасти многомиллионную армию, которая таяла на глазах, и начать новое наступление против немцев. Это было тем более бессмысленно, что за всю первую мировую войну ни одно русское наступление не было поддержано англо-французскими войсками на Западном фронте. Войска союзников находились в стадии «перманентной обороны» до «Амьенской операции», то есть до августа — сентября 1918 года…
В начале сентября брат Михаил снова приехал с фронта, злой и похудевший. От его обычного добродушия не осталось и следа. Оказывается, после июльских событий в Петрограде, объезжая фронт, комиссар Временного правительства меньшевик В. С. Войтинский выступил перед его полком с призывом к солдатам «защищать родину и свободу» и не слушать «изменников большевиков». Михаил, отвечавший от полкового комитета, заявил, что солдаты не считают большевиков изменниками и требуют освобождения всех, арестованных во время июльской демонстрации. Вскоре его вызвали зачем-то в Искоборсев[2] в Псков с тем, чтобы он по прибытии туда зарегистрировался в комендатуре штаба фронта.
Дежурный комендатуры, капитан, посмотрев на извещение о вызове, заглянул в какой-то список и нажал кнопку звонка. Вошел поручик.
— Направите его в тюрьму согласно распоряжению комиссара фронта, — сказал капитан и стал писать сопроводительную бумагу.
Михаил поднял шум, но ничто не помогало.
— Да вы не волнуйтесь, — успокаивал его капитан. — Возможно, что тут и недоразумение. День, два — все выяснится, и вас освободят.
Михаила конвоировал «ударник» из студентов-добровольцев. Держа винтовку на изготовку, он время от времени повторял:
— Иди, иди, большевик, пошевеливайся!
Михаил, отличавшийся вспыльчивым характером и к тому же возмущенный тем, что ему угрожает какой-то мальчишка, неожиданно повернулся, вырвал из рук «ударника» ружье и дал ему в ухо. Когда тот упал и закричал, брат поднял его за шиворот.
— Ну, показывай, где у вас тут тюрьма!
Положение изменилось. Конвоируемый Михаилом «ударник» шел впереди.
В итоге этой истории Михаил просидел недели две в тюрьме, и только вмешательство командира полка спасло его от военного суда.
И теперь он был зол на весь мир, топал сапогами по всей квартире и кричал по всякому поводу.
Впрочем, дома он бывал редко. Через несколько дней после своего приезда в Москву, зайдя ко мне в комнату, он заглянул в рукопись, лежавшую на столе.
— Рассказики пишешь… Живете тут, как у Христа за пазухой…
Надо сказать, что для человека, приехавшего в Москву из Петрограда или с фронта, Москва действительно казалась спокойным городом. Даже расстрел июльской демонстрации в Петрограде и связанные с ним события мало отразились на московской жизни. По-прежнему выходил орган большевиков «Социал-демократ». Не было никаких арестов. Дело ограничивалось тем, что посторонним запретили доступ в казармы, а на улицах не разрешалось проводить митинги.
Коренные москвичи жили, как раньше. Театры были переполнены; в «Московском литературно-художественном кружке» по вечерам собирались деятели искусства; литераторы с четырех часов дня заполняли кафе «Бом». Почти не изменился и внешний вид улиц. Колокольный звон полутора тысяч церквей, монастырей и часовен утром и вечером раздавался в воздухе. Достаточно было пройти от Иверской часовни, что стояла при въезде с улицы Горького (Тверской), на Красную площадь, а оттуда в Кремль, чтобы на каждом шагу вам попадались здоровенные монахи и профессиональные нищие в веригах, заросшие волосами, покрытые коростами и язвами, юродивые, припадочные, хромые, безрукие…
Поблизости, от угла, начинался Охотный ряд. Теперь трудно себе представить, что в самом центре европейского города помещался бесконечный ряд палаток, заваленных грудами рыбы, птицы, мяса и овощей, иной раз и не первой свежести, так что покупатель по запаху мог найти местонахождение нужного товара, — где продают сельди, а где мясо или соленые огурцы. Перед палатками топтались чудом уцелевшие от всех мобилизаций «молодцы-охотнорядцы» — знаменитая категория, из которых выходили в крещенские дни участники кулачных боев на льду Москва-реки, а когда-то формировались еще и банды погромщиков для разгона рабочих демонстраций и студенческих сходок. Молодцы эти зазывали покупателей, хватая их за полы и выхваливая свой товар.
Окраины города полностью сохраняли самобытные черты старой Москвы — маленькие деревянные домики, окруженные садами, и колодцы, из которых воду носили на коромыслах.
Кроме нескольких улиц, мостовые вымощены были крупным булыжником. Основным средством передвижения являлись извозчики. Обычно и извозчик и седок долго торговались перед поездкой. Потом такой «Ванька», в синем кафтане, перепоясанном цветным кушаком, и в картузе, из-под которого вихры торчали во все стороны, зимою в санках, запряженных унылой лошаденкой, медленно тащился, ныряя в бесчисленных снежных ухабах, а летом гремел железными ободьями коляски по булыжным мостовым.
Зато в центре, от Столешникова переулка до Петровки и далее по Кузнецкому мосту до Лубянки, все было покрыто асфальтом и освещено электричеством.
Витрины роскошных магазинов сияли. Здесь уже не было ничего русского. Магазины французских вин «Депре» и «Леве», крупнейший в России универмаг «Мюр и Мерилиз», «Американский магазин обуви», «Английский магазин готовых вещей», кондитерские — «Трамбле», «Сиу», «Эйнем», французские магазины духов — «Брокар», «Роше», швейцарские магазины часов — «Габю» и «Мозер».
Идя по этим центральным улицам, прохожий читал иностранные вывески: «Жак», «Вандраг», «Луи Крейцер», «Фохст», «Гилле и Дитрих», «Шанкс», «Фаберже», «М. и И. Мандель», «Сан-Галли», «Шансон и Жаке», «Дациаро», «Ф. Швабе», «Пихлай и Бранд», «Зингер», «Кодак», «Латэ», «Герц», «Жан», «Поль», «Лионский кредит» — и думал: «А где же здесь что-нибудь русское?»
«Русское», то есть русские фирмы и русские купцы, было оттиснуто дальше — в Верхние торговые ряды, в Зарядье, на Ильинку.
Разумеется, цены в этих роскошных магазинах были таковы, что не только рабочий человек, но и средний служащий или интеллигент не в состоянии был там что-нибудь купить. Даже попасть в некоторые магазины плохо одетому человеку или солдату было невозможно. Достаточно привести такой факт. Уже после Февральской революции в дверях американского магазина «Тэ вэра америкэн шо» стоял гигантского роста негр в форме, пропуская только солидных покупателей.
В Москве трамваи были бельгийские, телефоны — шведские (Эриксона).
В конце сентября Михаилу нужно было возвращаться на фронт. За день или за два до его отъезда, вернувшись домой вечером, я услышал в его комнате шум спорящих голосов. Открыв дверь, я увидел вместе с братом худощавого солдата, небольшого роста, с подстриженными усами, и молодого прапорщика. Солдат умолк было, но потом, спросив: «Это что, твой брат?» — протянул мне руку: «Будем знакомы, Шкирятов».
Прапорщика я встречал и раньше. Это был Юрий Саблин, сын известного книгоиздателя Саблина и внук театрального антрепренера Корша.
Несмотря на явный распад власти и большевизацию масс, буржуазия в Москве чувствовала себя гораздо увереннее, чем в Петрограде. Правда, в районных Советах и районных думах перевыборы дали преимущество большевикам; но в двух городских Советах рабочих и солдатских депутатов, существовавших в отличие от Петрограда раздельно, положение было иное. Даже после того как под давлением масс 5 сентября эти Советы проголосовали за большевистскую резолюцию, все-таки перевыборы их, дав незначительный перевес большевикам в Совете рабочих депутатов, оставили в Солдатском Совете преимущество эсерам. Они получили там 26 мест, большевики — 16, меньшевики — 9 и беспартийные — 9. Что касается городской думы, то она оставалась цитаделью буржуазии. Ее председатель эсер В. В. Руднев был одновременно и председателем «Союза земств и городов». Он как бы объединял вокруг себя довольно широкие круги буржуазии, городских и земских деятелей, близкой к ним интеллигенции. Левые эсеры склонялись к большевикам, уходя в то же время всеми своими корнями в мелкобуржуазную основу. Меньшевики посредничали между всеми лагерями, стремясь удержать большевиков от выступления. Впоследствии они ухитрились одновременно состоять и в Военно-революционном комитете и в буржуазной Думе.
Еще 5 сентября объединенный пленум обоих Советов принял решение о немедленном вооружении рабочих и организации Красной гвардии. Среди московских рабочих живы были боевые т