Я знаю множество случаев, когда во время отступления так называемые «военные специалисты», честные и знающие люди, впадали в панику. И тогда «лохматые штатские», для которых самым большим удовольствием было вести теоретический спор с меньшевиками, брали на себя руководство иной раз крупными воинскими соединениями, организовывали контрнаступление и выигрывали сражение.
В самые тяжелые годы, когда голод и холод часто были страшнее неприятеля, некоторые старые члены партии ограничивали себя настолько, что требовалось личное вмешательство В. И. Ленина, чтобы заставить их пользоваться пайком, установленным хотя бы для красноармейцев.
Общеизвестно, сколько усилий стоило Владимиру Ильичу заставить наркома продовольствия А. Д. Цюрупу питаться нормально. Еще труднее было с Г. В. Чичериным, который считал, «принципиально недопустимым для себя получать что-нибудь сверх того, что выдается рядовым гражданам».
Еще одна черта, передававшаяся от старого поколения к младшему и составлявшая главное качество большевиков, — это непоколебимая вера в мудрость партии, в ее силу, в то, что ЦК найдет правильное решение при любой ситуации и никогда не оставит партийного человека в беде.
В подполье мне и Ордынскому приходилось встречать коммунистов, попавших в тюрьму. Иногда их бывало всего два — три среди множества заключенных. Попав в лапы беснующихся врагов, каждый день ожидая жестокой расправы, они все-таки верили, что партия найдет их и освободит. Очень часто так именно и получалось.
Вспомним гражданскую войну, особенно 1918 и 1919 годы, когда казалось, что враг, великолепно вооруженный, обученный и снабженный, поддерживаемый всем капиталистическим миром, триумфально шествует вперед. Какая нужна была вера в свою партию, в победу пролетариата, чтобы победоносно завершить эту великую историческую схватку!
Вера в мудрость партии, в бессмертие ее идей составляет основную силу коммуниста.
Итак, наступил день отъезда. Я попал в вагон, первый международный вагон, который после гражданской войны был включен в состав поезда, идущего в Москву.
Я не был в Москве около трех лет. Уезжая рано на работу и возвращаясь поздно вечером, за последний год я почти не сталкивался ни с какими бытовыми вопросами: питался в штабной столовой, получал паек и обмундирование, жил в домах, находившихся в ведении военной комендатуры. Теперь же, в течение нескольких дней, я убедился, в каких тяжелых условиях голода, холода и лишений жило население героической Москвы. Но вместе с тем я нигде не видел и такого подъема духа, такой уверенности в том, что гражданская война кончена и что в ближайшее время начнется экономическое возрождение страны.
В одном из управлений Реввоенсовета я встретил знакомого командира дивизии. Это был Николай Владимирович Куйбышев. Приземистый, широкоплечий, с редкими волосами, зачесанными на косой пробор, энергичный и веселый, он был на редкость обаятельным человеком.
Мы вместе отправились в штабную столовую. Но суп и каша оказались такими, что нам пришлось задуматься: а где бы можно было дополнительно пообедать?
Николай Владимирович вспомнил:
— Подожди-ка, Лев Гордон водил меня вчера в одну столовую, к армянину. На Неглинной…
Столовая оказалась каким-то закутом в квартире на втором этаже. Здесь можно было достать рубленые котлеты с картошкой и серый хлеб. Меланхолический хозяин, с носом удивительной формы и печальными черными глазами, подавая еду, спросил:
— Ситру надо?
— Надо! — решительно сказал Николай Владимирович.
Хозяин поставил на стол бутылку, наполненную мутноватой жидкостью. Это был, по-видимому, разбавленный спирт-сырец. Больше чем по полстакана выпить его было невозможно. Впрочем, через несколько минут хозяин забрал бутылку, сказав:
— Народ разный заходит, долго держать на столе нельзя…
Покончив с едой, Николай Владимирович откинулся на спинку стула…
— Так ты в Туркестан едешь? Так… А я на Кавказ… Люди — как листья, крутит ветер — столкнутся и опять разлетятся в разные стороны… Еще год — два, все успокоится, каждый осядет на своем месте… Ты Валериана Владимировича знаешь?
— Нет, только понаслышке.
Действительно, я знал о В. В. Куйбышеве, что он был комиссаром нескольких армий, Южной группы войск Восточного фронта, затем членом Реввоенсовета армии, оборонявшей Астрахань, и, наконец, членом Реввоенсовета Туркестанского фронта. Но лично его я никогда не видел. Отец Валериана и Николая Куйбышевых был подполковником и предназначал своих сыновей для военной службы. Но Валериан, окончив Омский кадетский корпус, поступил в военно-медицинскую академию, откуда за революционную деятельность (в партии он состоял с 1904 года) был исключен, а Николай пошел на военную службу и, кажется, к моменту Октябрьской революции командовал батальоном.
— Вот что, — сказал Николай Владимирович, — в Ташкенте встретишь брата, передай ему поклон. Он сейчас полномочный представитель при революционном Бухарском правительстве…
Мы вышли на улицу. Редкие фонари освещали грязные тротуары, забитые досками витрины магазинов, пустынный Петровский бульвар и одиноких прохожих.
На углу Николай Владимирович остановился.
— Тебе куда?
— На Тверскую, к Триумфальной площади…
— А мне к Театральной… Ну, прощай, может быть, скоро увидимся…
Увиделись мы не очень скоро — через восемь лет.
В купе мягкого вагона, куда места выдавались по броне, к моему удивлению, я увидел элегантного мужчину восточного типа, лет пятидесяти, с подстриженными усами.
Он задумчиво смотрел в окно, покуривая сигарету «Вестминстер». Поезд тронулся. Пассажир зевнул, вынул из кармана английскую газету «Пионер», издававшуюся в Индии, и стал читать.
Я тихо сказал сопровождавшему меня товарищу, чтобы он следил за чемоданами, и вышел к проводникам вагона.
В служебном купе сидели два проводника в истрепанной форменной одежде и, посыпая куски серого хлеба солью, пили морковный чай из жестяных кружек.
— Кто посадил пассажира в мое купе?
Один из проводников повернул ко мне усталое, небритое лицо:
— По броне. Никаких других мест нет. В коридоре сидят…
В те времена в «спецвагонах» ездили или по воинским литерам или по билетам с посадочным талоном, подписанным комендантом вокзала, с указанием фамилии пассажира.
— Где броня?
В посадочном талоне было указано: «Г-нин Бедри-бей».
Это мне ничего не говорило. Основание, в силу которого господин Бедри-бей ехал в вагоне, вероятно, осталось у коменданта. Я вернулся в купе. Бедри-бей кончил читать газету, вынул английский кожаный поставец, в котором были столовый прибор, салфетка, разная снедь, бутылка виски и рюмки. Накрыв столик, он жестом пригласил меня и моего спутника присоединиться к нему:
— Кушать… кушать! — повторял он.
Мы отказались.
Тогда Бедри-бей заговорил по-немецки, потом по-французски.
Несмотря на внешнее радушие, он не внушал мне доверия. Я всматривался в его помятое лицо, мешки под глазами, оловянные глаза. Каждая профессия накладывает на человека свой отпечаток. Мне уже приходилось сталкиваться с людьми подобного типа.
Неожиданно я спросил его по-французски, кто он такой и куда едет.
Бедри-бей от удивления открыл рот.
— О, вы очень хорошо говорите по-французски…
— Относительно…
Выяснилось, что Бедри-бей возвращается в Кабул, к Джемаль-паше, в то время генерал-инспектору афганской армии. Немного погодя он сообщил, что при султане Вахидеддине был начальником полиции в Константинополе.
После поражения Турции в первой мировой войне младотурецкий режим рухнул, как подрубленное дерево. Теперь отдельные листья этого дерева носились по миру. «Великая тройка» — Талаат-паша, Джемаль-паша и Энвер-паша — бежали в разные стороны. Талаат — в Берлин, Джемаль уехал в Афганистан, а Энвер просил Советское правительство предоставить ему убежище. Отблагодарил же он его за это тем, что впоследствии поднял контрреволюционное восстание в Бухаре.
То, что рассказывал Бедри-бей, не представляло никакого интереса. Он был, как говорят на Востоке, «человеком, пользующимся чужим жилищем». Но зато он мог быть источником информации для других. Поэтому, как только освободились места в другом купе, мы перешли туда.
Впоследствии в Афганистане я слышал, что Бедри-бея однажды нашли в Кабуле мертвым. Кто-то убил его, заподозрив в нем английского шпиона.
ЧАСТЬ ПЯТАЯВ ТУРКЕСТАНЕ
ТАШКЕНТ
Ташкент нас поразил. До этого я никогда не был на Востоке. Теперь трудно себе представить, каким Ташкент был сорок лет назад.
Как только вы переходили по мостику из русской части в так называемый Старый город, перед вами открывался необычайный мир.
Узкие улицы скрывали за глинобитными стенами затейливые дома, окруженные садами, в которых звонко журчала арычная вода. Все женщины ходили в длинной одежде, с закрытыми чадрой лицами. Попадалось множество стариков в чалмах и самых затейливых халатах. С утра и до вечера гудела человеческая толпа на базаре Старого города и звенели цепями вьючные лошади.
После голодного Харькова и еще более голодной Москвы обилие всякой еды производило удивительное впечатление. На каждом шагу шипели шашлыки на жаровнях, везде пекли лепешки, из огромных котлов продавался плов. Пряные запахи восточных блюд неудержимо тянули прохожего в чайхану, где, сидя на корточках, пили чай и ели бухарцы, узбеки, туркмены, киргизы, таджики. Множество лавок торговало всем чем угодно. Вы могли увидеть головки сахару в синей бумаге, пачки чаю в фирменной упаковке — «Высоцкий и сыновья», морозовское полотно «шесть нулей», расписные чайники Кузнецова и кальян со всеми приспособлениями для курения. Пронзительно визжали трубы около большой мечети при входе в Старый город. Среди пестрой толпы выделялись приезжие из русских городов — худые, бледные, одетые в военную форму, ошеломленные этим изобилием фруктов, мяса, хлеба. Люди покупали, продавали, меняли, ругались, кричали и толкали друг друга.