всего этого. Потому-то он страшился ее, как самой судьбы. В ее присутствии нельзя было допустить даже мысли о том, чтобы призвать на помощь спасительные кинжалы. Он сделал герцогу короткий выговор и повернулся к нему спиной.
Гиз без сил упал на ларь. От близости огромного шрама один глаз у него слезился, и казалось, что Гиз плачет. Он все видел, видел страх короля. «Такой же мучительный страх, как и у меня», – подумал Гиз. Но он верно понял, почему лицо короля исказилось. Решение убить отменено только на сегодня. В дальнем углу старая королева старалась успокоить сына. Гиз поспешил убраться. «Слава творцу, я еще жив, а там мой народ, он проник даже во двор Лувра, чтобы вызволить меня отсюда. Я опять герой. Слава творцу, теперь уж мы будем действовать решительно».
Так думают люди, когда их застигнут врасплох. На самом деле лотарингец не собирался строить баррикады и давать королю сражение в его столице: он только все подготовил к тому, что это должно было случиться. Но когда, уже почти достигнув цели, он вдруг отступил и предпочел бы лечь спать, чем сражаться, его посетил Мендоса, посол дона Филиппа, и заговорил с ним резко и повелительно. Настоящий хозяин Гиза мог ведь герцога и принудить. Не позже как через три дня Франция должна быть охвачена междоусобной войной, такова воля всемирного владыки. Гиза не удостоили объяснением причин, но ему сообщили важные вести: Армада наконец готова и может двинуться на Англию. Этот флот снаряжали в течение многих лет, и он был снабжен всем необходимым на годы, хотя переезд в Англию мог занять самое большее две недели. Так вот: ему нужно предоставить возможность без опаски заходить по пути во французские гавани. Владыка мира не желал встречаться ни с кем из своих врагов – французов. Он был по природе точен и осторожен. Поэтому в течение трех дней в Париже должны быть построены баррикады из бочек с песком. Король в окна своего Лувра уже давно видел, как их везут вверх по реке. Так как он, оказавшись в безвыходном положении, призвал в город небольшое число швейцарских и немецких наемников, это послужило последним предлогом к восстанию. Чужеземцы были разбиты превосходящим числом противника, они падали на колени и воздевали руки, державшие четки. Королю пришлось просить за своих солдат, которые остались в живых. Он просил самого герцога Гиза, почему тот совсем утратил смелость и уже был не в силах поднять руку на короля. Мендоса же требовал от него именно этого.
Так как ни один из них не отваживался убить другого, началась великая смута, и улицы целыми днями были во власти монахов, которые под гул набата усердно призывали к резне. Не теряла времени и сестра Гиза, фурия священной Лиги: со своего балкона она призывала к убийству шумную толпу возвышенной духом молодежи. «Молодежь… Молодежь всегда возвышенна», – твердила она; и все эти будущие адвокаты, проповедники и живописцы верили ей. Их худосочие легко было принять за убеждения. В дни торопливых, необдуманных действий молодежь обычно пользуется большим авторитетом. Герцогиня де Монпансье, несмотря на свою распаленность, все же читала в людских лицах, там, внизу, среди толпы ее приверженцев, она отметила одно лицо, и видела она его не впервые. Если у человека такое лицо, он может пригодиться. И она позвала наверх молодого послушника.
Она сделала все, чтобы ошеломить его, облекла свое статное тело в прозрачные одежды, опрыскала спальню душистой водой, волосы черные, как вороново крыло (впрочем, уже крашенные), пышные груди, серебряные звезды, осыпавшие ее с головы до ног; затем оглядела себя и решила, что всего этого достаточно, хотя страсти и оставили на ее лице свои разрушительные следы. «Тридцать шесть лет – другой мужчина решил бы, пожалуй, что поздновато, – говорила себе знатная дама. – Но не двадцатилетний увалень-монах, который в первый раз за свою жизнь увидит постель герцогини». Спросила она себя также: «Что мне делать и далеко ли я должна зайти?» Насколько того требует дело, отвечали ее сильные полные плечи, которые то поднимались, то опускались.
«Я кой к чему стремлюсь и хочу дойти до конца. Этого нет у мужчин, даже у моего обожаемого Гиза, который вот-вот должен взойти на французский престол. Нужно нанести всего лишь один, один-единственный удар, а это его и пугает, но не сестру. Она в конце концов нанесла бы такой удар собственной рукой. Рука у меня сильная, тело не слабее, чем у брата, плечи широкие. Я сама могла бы стать героем в нашем роду, если бы не кое-какие мелочи, которые делают меня женщиной; вот я ими и воспользуюсь».
Она подала знак, прибежали слуги, привели монаха, втолкнули его в комнату и сейчас же закрыли за ним дверь. Богиня осталась наедине с каким-то коричневым созданием, оно явилось с улицы, и от него ужасно воняло. Душистая вода была бессильна против запаха немытого тела, и он тотчас заполнил комнату; но дама мужественно стерпела. Она заговорила с монахом, а тот таращил глаза и причмокивал толстыми губами. Засунув руки в широкие рукава своей монашеской одежды, этот увалень потирал их; видно, он бы охотно вытащил их оттуда и пощупал живую плоть. И никакой робости, ведь нынче все перемешалось, всем одинаковая цена в глазах священной Лиги. Посмотрите, что делается на улицах, хотя бы за бочками с песком: лежат друг на дружке офицеры да рыцари – мы их прикончили. А жены нам остались. Хе-хе! Возвышенная молодежь, так она, кажется, говорит?
– Как тебя зовут? – спросила герцогиня столь строгим тоном, что молодчик испугался.
– Вы же знаете, – пробурчал он. – Сами сверху позвали меня. «Яков, где ты?» – крикнули вы. Ну вот, я здесь! Дальше-то что?
– Стань на колени! – решительно приказала герцогиня. – Возьми четки и молись. – Ее сила и власть над ним были безграничны, она поняла это, услышав его бредовое бормотание. Она посещала его в сновидениях, уже с прошлого раза, когда говорила с балкона. Коленопреклоненный, исповедался он ей в своей презренной и жалкой участи: он впал в плотский грех, поэтому его и отправили из монастыря в Париж, чтобы он совершил какое-либо деяние. Настоятель усиленно внушал ему: плотский грех можно искупить только деянием. – Каким же? – спросила герцогиня. Он не знал. Монахи, воспитывавшие его, пока не касались этого вопроса. Монахи то и дело подготовляют цареубийц, а потом не пользуются ими. – Ты мой, ты принадлежишь мне, – повелительно заявила она. – Я могу совершить над тобой что захочу. Могу сделать тебя невидимым. Встань, отворотись к стене. – Она ушла в конец комнаты и принялась искать: – Яков, где ты? – Он слышал, как она несколько раз повторила тот же вопрос, но не отозвался. «Вот я и в самом деле сделался невидимым, хе-хе», – сказал он про себя; но ничего больше ему на ум не пришло. И сердце его от этого не заколотилось сильнее.
– Яков, пойди сюда и коснись края моего платья, тогда ты опять станешь видим.
– Да я вовсе не желаю становиться видимым, – пробурчал тот, – разве что вы позволите мне потрогать не только край.
Все же он пришлепал в своих сандалиях; но прежде чем он схватил ее за прозрачную одежду, она сказала, правда, вполголоса, но с устрашающей свирепостью:
– Яков! Ты должен убить короля!
Как ни тупо было это человеческое существо, но оно покачнулось, лицо посерело, монашек долго не мог вымолвить слова, наконец из груди его вырвался жалобный стон. Пока он безмолвствовал, он видел, как ужасы вечного проклятия, подобно языкам пламени, вырываются из уст этого дьявола в образе дамы. Под ее покрывалом он вдруг разглядел конское копыто, да еще какое!
– Слушайся меня, Яков, тебя ждет блестящая судьба. Если ты убьешь короля, три твои желания будут исполнены. Ты можешь требовать кардинальскую шапку. Ты будешь богат. Третье я подарю тебе сама. – И она без обиняков предложила ему свои прелести. Голос ее стал воркующим, она всячески стала обольщать его, увидела, что он дрожит как осиновый лист, что у него течет слюна, и, приведя этого дуралея в подобное состояние, она открыла ему, что король – такой же человек, как и все. И умирает всего один раз, и остается мертвым навсегда. – А тебя пусть они ищут, ты же невидим. Яков, где ты?
– Хе-хе, у тебя, – отвечал он, покряхтывая от удовольствия, ибо наконец понял и уже ни о чем не тревожился.
– Но только когда ты убьешь короля и сделаешься кардиналом. Только кардинал может прийти ко мне. – Это она сказала холодно и пренебрежительно, быстро окинув взглядом стоявшего перед нею парня. Слишком жирен этот олух, чтобы ловко заколоть Валуа. Пусть сначала попостится, а для прояснения мозгов пусть принимает с пищей порошки, хоть он и так – точно воск в моих руках. В монастыре его запугают огненными бесами, на случай если этот болван вздумает кобениться. Да он и не будет, теперь он мой. Теперь он мой. Тут она дернула шнурок звонка. – Вывести вонючку и проветрить здесь!
Она подошла к окну как была, полуголая, а внизу сбежалась целая толпа возвышенной духом молодежи, чтобы лицезреть ее особу. Она спокойно дала им повосхищаться собой, ибо окно доходило до пола. В своей страстной гордости она перерастала самое себя, и солнечный глаз неба, на который она смотрела, не ослеплял ее.
– Я – отважусь.
Ночь с убийцей
Когда последний Валуа бежал из замка Лувр, он вспомнил о своем кузене Наварре, и ему захотелось, чтобы тот был здесь, рядом. «Будь он со мной, Париж стал бы все же немного поменьше, стольким бы мы отрубили голову. Этот город слишком огромен, надо пустить ему кровь. Я единственный король, который постоянно жил в нем и украшал его своим королевским двором. Публичная казнь Гиза должна стать народным празднеством».
Разгоряченный и озлобленный, бедный король все же мог без помех предаваться своим мыслям. Гиз тайком оставил для него один незанятый выход, и король бежал, с согласия своего врага, который наконец от него отделался и захватил власть в столице. Перед каретой короля шла его гвардия, он ехал шагом до своего нового местопребывания, ни на миг не забывая о своем кузене Наварре. «О, если бы я выслал ему навстречу Жуайеза и мое лучшее войско, но не для того, чтобы он его разбил, нет – чтобы они, объединившись, двинулись на Париж и освободили меня!»