чел бы сделаться гугенотом, лишь бы не повторять то и дело подобные заявления.
Его тщеславие, его жажда поклонения, которым его незаслуженно окружали, – все это были только слабости, и они-то и толкнули его на ошибочный жизненный путь. Гиз не мог этого не понимать, его род был достаточно умен. Только самые ничтожные люди способны возомнить себя великими, если какое-либо движение изолгавшегося и обезумевшего сброда вдруг вознесет их на вершины, где им совсем не место. «Да здравствует наш вождь!» – слышит то и дело такой вот герцог Гиз, а ему хочется спрятаться или разогнать всю эту свору – пусть встанут опять за свои прилавки. Больше всего он жаждет помириться с королем. Тогда король назначит его наместником всего королевства, но еще до того, как Армада вернется с победой из Англии и испанцы достигнут предела в своей наглости. Гиз намерен еще прежде выступить против них. И Генеральные штаты собрались в Блуа ради этой единственной цели.
Когда-то королю пришлось им обещать, что он искоренит еретиков; теперь он должен объявить о том, что король Наваррский лишается своих прав на французский престол. Король делает попытки уклониться от этого. Сам Генрих Наваррский пишет Штатам послание, и все-таки они торжественно объявляют его притязания незаконными. Они отказывают ему в его праве на престол как первого принца крови.
Едва Генрих узнал об этом, как он забыл и своих убийц, и свою музу, а вместе с романтикой и свой страх. Он отправился воевать. Почему? И король и Лига – все обратились против него одного, а их воющие процессии предаются такому духовному распутству, которое ему отвратительнее всякого Сакремора. Пусть жизнь тяготеет ко злу и к убийству, и все же она не хочет, чтобы ради этого лицемерили и попирали разум. Генрих двинулся на Бретань, но в обход, через все королевство, чьи представители тем временем его торжественно отвергли и отстранили. Он сражался с королевскими войсками и войсками Лиги, – на этот раз они были для него одно, ибо он ожесточился. Очутиться уже на прямом пути к престолу – и опять, как в самом начале, кануть в поток событий, снова стать чужаком! Славная победа при Кутра – и вдруг опять все начинается сначала: болота, мелкие городишки, засады, бедный дворянин падает, сто врагов сдаются в плен, град, буря, мы берем замок на морском побережье. Эх, если бы наша пушка прибыла раньше! Дурацкая штука – сражаться с морем и ветрами!
И все же в пылу схваток он забывал о своем раздражении и гневе; был рад, что жив, дышит, хотя враги и старались не давать ему жить и дышать, рад, что завоевывает землю – хоть по кусочкам. Однажды, в полдень, сидя один под деревом, только что едва избежав смерти, еще задыхаясь после стремительного движения, он принимается за свою трапезу; он окидывает все вокруг каким-то растерянным взглядом. Как широка эта страна, вдали она словно сливается с небом, она безмолвствует, и только море грозно гремит. Она не хочет Генриха, она его даже не знает, и если бы не глубокое и стойкое мужество его духа, он мог бы опасаться, что ему каждый раз придется начинать все сначала, как пришлось теперь. Без конца возвращаются все те же картины: болота и засады, сотня пленных, падает ничком бедный дворянин, бушует буря, идет град, а я должен овладеть замком на морском побережье; эх, если бы вовремя прибыла наша пушка! На ладони, черной от пороха, лежит его обед – корка хлеба и яблоко.
Он голоден, но не поддается унынию. Его привело сюда долгое жизненное странствие, а когда-то давно были горы, озаренные солнцем, он смеялся и переходил радостно журчащие ручьи. Еще молодым попал он в школу несчастья, научился думать, пока от прихотливых изгибов мысли у него не начали горько кривиться губы, по крайней мере – временами. А вернувшись домой, он понес бремя обычных тягот жизни, подобно каждому, у которого голодное тело и шкура, которую легко продырявить. Невелики были сперва эти тяготы, а возьмешься за них как следует, и они вырастают. Нынче он прославлен, его ненавидят, обожают, боятся – и ему дано узнать, что тяготы жизни могут снова опуститься до уже пройденных ступеней. И вот, под деревом, стоя, съедает он свой убогий обед.
В тот же час король Франции принимал посла Мендосу. Посол получил сообщение о победе Армады и приказал немедля отпечатать и распространить эту радостную весть. Затем он поехал из Парижа в Шартр; он хотел перво-наперво в самом почитаемом соборе вознести благодарственные молитвы Пресвятой Деве. После этого он отправился к королю, который жил тогда в епископском дворце. «Victoria»[31], – с достоинством возвещал посол каждому встречному, наконец вошел к королю и показал ему письмо. Тогда король протянул другое, полученное позднее: англичане обстреляли Армаду, пятнадцать кораблей потоплено и пять тысяч человек убито. О высадке в Англии нечего было и думать.
Мендоса попытался все целиком опровергнуть, а если кое-что здесь и правда, это не помешает ему сохранить свое величие. Потоплено пятнадцать кораблей? Да их в Армаде сто пятьдесят, прямо исполины, настоящие башни из дерева. А пять тысяч убитыми – это для десантной армии почти незаметная убыль, уже не говоря о том, что к ней идет подкрепление.
Но только на самом деле никакое подкрепление уже не шло – оно было заперто в Голландии. Король Франции учтиво восхитился плавучими башнями, которые были построены доном Филиппом с величайшей предусмотрительностью. К сожалению, их высота имела свой недостаток – корабельные пушки могли стрелять только по далеким целям; и еще огорчительнее то, что адмирал Дрейк быстро открыл слабое место гордого флота. На своих челнах выскочил он из Плимутской гавани, подъехал под самые борта исполинов и пробил их. И какая несправедливость: само небо точно встало на сторону противника, – еще и сейчас, когда мы разговариваем, вихри уносят испанские корабли в разные стороны, иные – даже в Ледовитое море, и там они разбиваются в щепки.
Испанец никогда не смеется, иначе посол наверняка бы посмеялся над этими презренными наскоками бурь или Англии на всемирную державу. Но он лишь безмолвствовал и презирал. А король ему в том не препятствовал; так они и стояли друг перед другом в каменной зале, оба не снимая шляп. Первыми осмелели несколько придворных.
– Английская королева торжествует! – проговорил довольно громко Крийон. А кто-то добавил:
– Елизавета показалась народу на белом коне.
– Великий народ! – решительно заявил полковник Ориано. – Счастливый народ, он спасен, он свободен и любит свою лучезарную королеву. Что значит сорок пять лет для красоты королевы, которая победила!
Тут Бирон, старинный враг Генриха Наваррского, сказал:
– В этом народе царит единодушие. Мы тоже должны стать единодушными. – И сейчас же среди собравшихся началось какое-то движение, из уст в уста передавалось чье-то имя, пока лишь вполголоса.
Король покинул залу, за ним посол. Король шагал по сводчатым переходам: он шествовал величественно, как это умели делать Валуа. У одного из окон во двор он остановился и показал вниз. Посол увидел около трехсот турок-каторжников, которых испанцы обычно сажали на свои галеры. Посол спросил, откуда они.
– С одного из кораблей Армады, выброшенного на берег, – пояснил король. Посол потребовал их выдачи. Вместо ответа король встал перед окном. Турецкие невольники упали на колени и, подняв голову, вопили: «Misericordia!»[32] Карл смотрел на них несколько мгновений, затем отвернулся!
– Это надо обсудить.
Иные из его придворных позволили себе замечание:
– Это уже обсуждалось. Во Франции нет рабства. Кто ступил на французскую землю, тот свободен. Наш король вернет этих людей своему союзнику, султану.
Король притворился, будто не слышит, но с тем большей учтивостью проводил посла до дверей. А тому, при всем его чванстве, пришлось вытерпеть еще немало унизительного. И впереди и позади него заговаривали о том, что взяты пленники самых разнообразных национальностей.
– Испания всех принудила быть гребцами на ее судах. Французы тоже не избежали рабского ярма.
– А ведь это наши солдаты и соплеменники! Во что хочет Испания превратить нас?
– В рабов. Как и все остальные народы земли. – Впервые об этом заговорили при французском дворе в тот день, когда разнеслась весть о гибели Армады.
Посол уже отбыл, но король не уезжал; казалось, он чего-то ждет, никто не знал чего, многие полагали, что он снова погрузился в обычную безучастность. Поэтому придворные стали выражать свои мнения еще свободнее и повторяли все решительнее, что-де весь народ королевства Французского должен единодушно защищать свою свободу по примеру Англии. Да, эта страна избежала самой страшной участи: оказывается, испанцы везли на своих кораблях все орудия пыток, применяемые инквизицией. При католическом дворе Франции были и протестанты – явные и тайные, и кому-то из них пришло на ум заявить: «Свобода мысли – вот в чем дело; только она обеспечит нам наши права и наше единство». А вместо того, чтобы заставить говоривших это замолчать, придворные начали нашептывать друг другу чье-то имя – то же, что и раньше, только уже громче; Бирон, тот же Бирон, обратился к королю со словами:
– Сир! Король Наваррский… лучше, чем я полагал; человек крайне редко признает свои ошибки. Я же готов признать их.
В эту минуту появился Гиз: его прислал Мендоса, чтобы он заставил короля подчиниться. Гиз был готов это сделать, он сейчас же перешел к угрозам, ссылаясь на то, что тридцать тысяч испанских солдат стоят во Фландрии. И вдруг голос:
– А где стоит король Наваррский? – Тщетно ждал Гиз, что Валуа вмешается. Король Франции сам должен был бы это сделать, но за пресыщением обычно следует апатия. А голос: – Сир! Призовите короля Наваррского.
Ни возражений, ни гнева. Гиз и его Лига вскоре отдадут испанцам крепость на границе с Фландрией, они будут и дальше служить врагу и притеснять своего короля. Но сегодня для герцога Гиза знаменательный день, гибель Армады открыла ему глаза на самого себя. И опять тот же голос: