На полпути их отделил друг от друга поток людей. И вот оба стоят, взорами ищут друг друга в толпе, здороваются, раскрывают объятия. Они бледны, их лица почти суровы. В это мгновение они еще только стремятся друг к другу, а в следующее все уже будет по-иному. Мир! Мир! – вот она наконец, эта минута справедливости и добра!
– Дорогу королю! – кричит охрана; толпа расступилась, и когда король Наваррский предстал перед его величеством, он склонился перед ним, а Валуа его обнял.
Вторая книга царств, глава I, стихи 19 и 25
В одно прекрасное утро появился оставшийся в живых брат Гиза Майенн со своей конницей, чтобы схватить короля. И конечно, предатели, которых вокруг него всегда было достаточно, завели короля туда, где он, без сомнения, бы погиб. Какой-то мельник узнал его по лиловому кафтану и сказал: «Сир! Куда вы? Там засели фронтисты!» Майенн уже начал наступление. Отважный Крийон не смог удержать предместье и возвратился в город с таким малым числом солдат, что ему пришлось самолично запирать городские ворота. Короля Наваррского уже не было, но он отъехал недалеко, и за ним послали. И полутора тысячам аркебузиров-гугенотов удалось спасти Валуа. Члены Лиги хотели было хитростью остановить их натиск; они закричали: «Храбрые гугеноты, мы воюем не против вас, только против короля, а ведь он вас предает». В ответ раздался залп.
Все же немногочисленный отряд гугенотов вынужден был под конец отступить; они отходили медленно, неохотно, продолжая стрелять, и треть из них была перебита. Крийон, солдат короля, с тех пор заявлял о своем пристрастии к гугенотам. Видя, что друзей у их государя теперь прибавилось, сражавшиеся почувствовали новый прилив вдохновенного мужества и решимости – настолько, что сам Валуа устремился на поле боя. А Лига бежала без всяких причин – единственной оказался страх. Как счастлив был Генрих, что ему уже не нужно биться против короля, а только против врагов короля. Это давало ему внутреннее удовлетворение, а оно дороже иной крепости. Он привел к королю свои войска, перешел мост с тысячью двумястами конниками и четырьмя тысячами аркебузиров, а когда те предстали перед Валуа, король спросил:
– Почему все они бодры и веселы, разве нет больше войны?
А Генрих ответил:
– Сир! Хотя мы днем и ночью на коне, но это добрая война.
И Валуа понял: он впервые рассмеялся от всей души, смеялся и Генрих.
Король, охваченный новым порывом мужества, собрал к лету пятнадцать тысяч швейцарцев, и притом без денег. Вместе с его собственными войсками и отрядами Наварры у него оказалось сорок пять тысяч солдат, сильное войско: оно должно было вернуть ему столицу королевства – и могло это сделать. А тем временем войско Майенна прямо таяло, и в конце концов у него осталось всего пять тысяч солдат; ни испанцев, ни немцев не было уже и в помине, ибо если народ вовлечен в движение обманное и постыдное, то достаточно свежего дуновения мужества, как все рушится, и никакие массы это движение уже не поддерживают. Даже в осажденном Париже вдруг зароптали открыто. Люди в коричневых сутанах не могли появляться на улицах без оружия. А где же Лига? Где правящая партия? От этого чудовища осталось, в сущности, немного – оно состоит теперь наполовину из бесноватых, наполовину из трусов. И, кроме этих двух человеческих разновидностей, там нет никого.
Старые полководцы короля толком не знали, нужно ли начать осаду Парижа. Осада могла очень затянуться; а если она ни к чему не приведет, войско Лиги, наверно, опять увеличится. Однако на этом настаивал Генрих Наваррский, пользуясь всем своим авторитетом. «Решается судьба королевства, – говорил он. – Не забывайте, мы пришли сюда, чтобы целовать этот прекрасный город, а не поднять на него руку». Он сказал еще многое, отчего взятие столицы стало казаться задачей более славной, чем какая-либо иная. А смелому верят, и это дает ему силу. Поэтому тридцатого июля королевское войско взяло Сен-Клу, центр города и мост. Король остался в Сен-Клу, а Наварра занял другое предместье.
Два дня спустя, когда он и его храбрый отряд только что сели на коней, вдруг мчится галопом какой-то дворянин и шепчет ему на ухо несколько слов. Наварра поворачивает коня. Он берет с собою в Сен-Клу двадцать пять дворян.
– Сир, зачем вы едете к королю?
– Друзья, его только что пырнули ножом в живот!
Они замолчали, пораженные, а когда заговорили меж собой, то лишь вполголоса. Тут, конечно, вся Лига постаралась, говорили они. Эта партия да и все движение таковы, что не способны честно бороться, а только убивать горазды. Монахи в Париже недаром предсказывали чудо, они знали – какое! Вот чудо и свершилось, – правда, оно приняло вид убийства. И к нашему государю явились трое молодых людей: они поклялись поступить как Юдифь, только-де от их руки должен пасть новый Олоферн. Да руки коротки – он умеет справляться со своими убийцами. А бедняга Валуа – нет. Кто же его пырнул?
Скажи, пожалуйста, какой-то монашек, двадцать лет ему, толстогубый такой, – наверно, одним из вожаков этой самой возвышенной духом молодежи был, а теперь дворяне наваррского короля, приехав, увидели во дворе только растерзанный коричневый комок. Почему-то, свершив свое дело, он не пытался бежать – стал лицом к стене и шепчет: «Яков, где ты?» А его самого так звали – Яков.
Наследник престола находился в комнате умирающего: сначала можно было думать, что рана не столь опасна, а все-таки она оказалась смертельной, но в минуту смерти наследника не было подле Валуа, он куда-то уходил. Когда он вернулся, первыми упали к его ногам шотландские гвардейцы покойного короля и воскликнули:
– О сир! Теперь вы наш король и государь!
В первую минуту Генрих не понял, несмотря на всю веру в свое предназначение. Им овладел страх и грозное предчувствие: «До сих пор я сражался только за свое дело, теперь же становлюсь на место побежденного, он лежит, заколотый убийцей, а как-то еще я буду лежать в свой смертный час?» Опустив голову, поднялся он по лестнице, вошел в опочивальню и долго смотрел на умершего. Мы ведь и тут еще, на земле, видим умерших – очами духа видим мы несравненно большее число умерших, чем живых; и кто осознает это, тому кажется, что обитает он в одном мире с ними, что он с ними говорит. И Генрих Наваррский сказал, обращаясь к усопшему Генриху Валуа: «Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих! Как пали сильные на брани. Сражен Ионафан на высотах твоих».
А у тела уже молились два монаха, некий господин д’Етранг поддерживал подбородок умершего. Новому королю еще предстоит немало хлопот с этими господами, а также и со всеми остальными, которые вдруг набились в комнату, словно по уговору. Они глубже надвигали шляпы, вместо того чтобы снять их перед новым королем, или бросали их на пол и громко клялись: «Лучше тысячу раз умереть, лучше сдаться любому врагу, чем пустить на престол короля-гугенота!» Они старались, чтобы в этих словах звучала вера и убежденность, но в них звучала фальшь, особенно потому, что некоторые из этих господ тотчас после убийства уже присягнули наследнику. Но тогда их пугала мысль о собственной судьбе; они еще не сговорились предать королевство и идти с Лигой. После совместного обсуждения они решили, что это самое надежное. Ведь у Филиппа Испанского золота было все еще больше, чем у кого-либо на земле.
Но не от Генриха могли они скрыть свои намерения; он ни на миг не поверил в их пламенное благочестие. Генрих приказал сшить себе траурное платье из лилового кафтана покойного; он спешил, и у него не было денег на материю. Лиловый кафтан ушили, но придворные его все же узнавали и подталкивали друг друга локтем из презрения к бедности короля. С этого не разживешься. Они отправили в покои Генриха посольство с требованием переменить веру, и притом немедленно. Неотъемлемым признаком королей Франции является-де миропомазание из священного сосуда и коронование рукой церкви. Генрих побледнел от гнева. Пусть думают, что от страха, ибо в это мгновение он, казалось, был у них в руках: ведь они не могли знать, что он давно привык иметь дело с убийцами.
Он отказался выполнить их требование с таким величием, какого они от него не ожидали: занимая престол, он не отречется от своей души и сердца. Потом окинул взглядом собравшихся. Тут была вся знать: но кого же они выслали вперед, кому предоставили держать слово перед Генрихом? Некоему д’О, всего-навсего О, да он и с виду таков: пузатый молодой человек, который благодаря милостям прежнего короля стал лодырем и вором; один из тех, кто поделил между собой страну и доходы. Так зачем им еще нужен какой-то король? И этот бесчестный негодяй осмелился его, человека, который всю жизнь боролся, наставлять на путь истины и ссылаться на единство нации. Да, ведь в назидания пускаются обычно бесчестные люди! Генрих пристально посмотрел на него и проговорил с особенной твердостью:
– Среди католиков моими сторонниками являются все истинные французы и все честные люди. – После столь явного оскорбления присутствующие смолкли – и оттого, что это бросил им человек с решительным лицом, и оттого, что это была правда.
Но таких людей убедить еще легче, если за дверью слышится звон оружия. И вот дверь распахивается, топая, входит один из солдат, Живри, он кричит:
– Сир! Будем смелы, и вы – король! Отступают только трусы.
После этого все, кого он разумел, исчезли. Потом явился Бирон, он хотел заверить Генриха, что уж швейцарцы-то ему не изменят. Правда, одних швейцарцев мало, их не хватит. «Но зато есть Бирон, костлявый, суровый человек, уже в летах, а все-таки он может на руках обойти вокруг стола; он был моим врагом и настолько благороден, что признаёт свою ошибку. И он является ко мне, хотя мои дела и обстоят очень плохо».
– Бирон! Дайте мне прижать вас к сердцу. С такими, как вы, нельзя не победить.
На земле и на небе
В течение последующих пяти дней новый король видел, что его войско тает и тает, как перед тем таяло войско Лиги. Маршал Эпернон, который был еще так недавно опорой королевства, нарочно поссорился с Бироном, чтобы потом заявить: он, маршал Эпернон, при таком короле не будет вести войну – это же разбой на большой дороге. Сказал и удалился в свое королевство, в Прованс. У каждого из них было по маленькому королевству, которое они себе отхватили от провинций, входивших в состав большого; туда-то он и удалился, забрав с собой своих дворян и всех солдат. У нового короля не было никакого способа удержать их. Принять католичество? Тем скорее покинут его эти же люди. А заслужил бы он только презрение своих собственных соратников и единоверцев, а также иноземных друзей; и тогда уж ни из Англии, ни из Германии солдат не жди.