Молодые годы короля Генриха IV — страница 33 из 122

Они громко расхохотались, а дю Барта решительно толкнул Генриха в бок, и тот понял, что властный окрик при столь нищенской внешности делает его просто смешным. Поэтому он замолчал и больше не вмешивался. Новые посетители, позвенев в карманах деньгами, выложили на стол задаток и потребовали себе кур, которых, видимо, вертели над огнем достаточно, ибо на них уже аппетитно поблескивала золотисто-коричневая корочка; затем вновь пришедшие великодушно пригласили поужинать с ними и господина дю Барта, и смешного старичишку. Однако ужин они проглотили как-то удивительно быстро, все время прислушиваясь к далеким ночным шумам. А на то, чтобы полюбезничать со служанками, у них, должно быть, совсем не осталось времени. Едва насытившись, они поспешили прочь – и конники, и головорезы. Сначала были слышны шаги, потом раздался топот ног, словно кто-то убегал.

На всякий случай дю Барта заметил:

– Теперь, хозяин, ты уже не посмеешь уверять, будто гугеноты тебе не платят. – Ответом ему было молчание; а тем временем загремел четкий шаг, блеснул свет факелов: ночной обход. В дверях появились офицер и солдат:

– Где тут гугеноты?

– Вот они! – воскликнул хозяин, тыча пальцем в сторону долговязого и старичишки. – Кур жрут, а денежки их мне сразу показались некатолическими. – Рыжий малый, уродливый карлик и три женщины подтвердили это, хотя их не спрашивали. Лишь после строгого допроса они нехотя признались офицеру, что здесь пировали и другие. – Но платили-то эти двое! Ясное дело: напали на прохожего и пообчистили ему карманы. – Жалобщиков тоже забрали.

Дю Барта уже не обращал внимания на Генриха, он пошел впереди с офицером. Можно было догадаться, что именно он открыл офицеру, ибо стража вдруг изменила свой путь. Вскоре они дошли до одного здания, которое Генрих узнал: это был дворец Конде. Генрих сразу же направился бы сюда, если бы его не соблазнило и не отвлекло ночное приключение с переодеванием. Короля Наваррского уже давно ждали, слуги с фонарями услужливо бросились к нему навстречу – они были, видимо, предупреждены насчет его странного вида, ибо склонились перед ним до земли.

То же самое сделал вдруг и дю Барта.

Последний час


Генриха сначала провели в комнату, где он почистился и переоделся, а потом в другую: там сидел адмирал Колиньи. Старик хотел было встать, но Генрих опередил его и удержал в кресле. Была здесь также и принцесса де Бурбон, она преклонила перед братом колено:

– Я ваша покорная служанка, братец. Прошу вас, позвольте мне тоже послушать, какое решение вы и господин адмирал примете в этот последний час.

Она сказала это с той же многозначительностью, с какой произнесла за столом слова «помни о нашей матери». Серьезностью и торжественностью тона она хотела заставить брата окончательно опомниться. Екатерина знала слишком хорошо, кто у него на уме, знала, что он ради этой женщины способен все забыть. Екатерина была еще дитя, ее голос срывался, однако она сказала то, что хотела. И теперь из полосы света отступила в тень.

Генрих обратился к Колиньи:

– Ваше желание встретиться со мной тайно, господин адмирал, отвечало и моему, я пришел.

– Королева Франции ни о чем не подозревает? – спросил Колиньи.

– Я в этом уверен, – ответил Генрих, хотя был совсем не уверен. Колиньи продолжал:

– Узнайте же то, о чем вы пока еще не можете быть осведомлены: нас в Париже не любят. Ваш брак тут ничего изменить не может; нас ненавидят, потому что ненавидят истинную веру.

«И может быть, еще и потому, что вы слишком часто разрешали грабить», – добавил про себя Генрих, вспомнив харчевню. Какая безмерная ненависть должна жить в сердцах людей, принадлежавших к тому же народу, – ненависть не против религии, а против ее сторонников, если простолюдин выхватывает из очага пылающую головешку, стремясь убить своего гостя только потому, что этот гость – гугенот!

– Нельзя было доводить их до крайности, – сказал Генрих. – Ведь мы все французы.

Колиньи ответил:

– Но одни заслужат небесное блаженство, другие – адские муки. И это так же верно, как то, что ваша мать жила и умерла протестанткой.

Сын королевы Жанны склонил голову. Что тут возразишь, если великий сподвижник его матери пользуется ею как оружием? Оба они, и старик и покойница, были заодно против него, они были современниками, и оба остались непоколебимо верны своим убеждениям. Но отстаивали они их при дворе до последней минуты так резко и непримиримо, что катастрофа оказалась неизбежной. «Как же это? Значит, моя дорогая мать сама виновата в том, что ее убили? Нет! Нет! Уж пусть лучше виной будут легкие, а мадам Екатерина ей никакого яда не подсовывала!»

В этот миг его сестра осторожно поставила подсвечник между ним и господином адмиралом: каждый должен как можно яснее видеть другого, ведь очень многое зависит от того, чтобы они поняли друг друга. Но юноша увидел перед собой дряхлого старика, а не бога войны, которого он знал прежде.

Раньше адмирал всегда казался Генриху неуязвимым, словно отлитым из единого куска металла; не то чтобы Колиньи всегда побеждал – нет, но он был как бы воплощением войны и притом носил маску самой святой из войн – войны религиозной. В нем было что-то от существа, стоящего выше человека, – такие лица можно встретить на изваяниях, украшающих снаружи стены соборов. Так по крайней мере казалось Генриху, когда он еще был мальчиком, да и в позднейшие годы – даже если он позволял себе критиковать Колиньи как полководца. Теперь все исчезло в одно мгновение, и вместо монументального благочестия и мощи Генрих увидел воочию окончательное поражение жизни, которое и называется старостью. Напрасно адмирал еще силился принять решительный вид – блеск его глаз уже померк, щеки стали дряблыми, даже борода поредела, и только энергические складки, уходившие от переносицы в грозовую тучу лба, противились одряхлению; оставалась надежда на победу или нет – герой был, как всегда, готов принести свою жизнь на алтарь господень.

Перед Генрихом сидел чужой старик, но он был соратником его дорогой матери, ее смерть оказалась для него тяжелым ударом, поистине более тяжелым, чем для родного сына, ведь жизнь сына не иссякла и продолжалась без нее.

– Она спокойно почила? – смиренно спросил Генрих.

– Она почила в Боге, как надеюсь умереть и я. – В его тоне слышалась отчужденность: «Что до меня, то я скоро буду с ней, – словно хотел сказать Колиньи. – А ты, молодой человек, останешься здесь и отдалишься от нас».

Генрих это почувствовал, он возмутился:

– Господин адмирал, ваша воля расходилась с волей моей матери – королевы. Я знаю, она писала мне. Вы тщетно пытались принудить французский двор объявить войну Испании. А моя мать хотела сначала женить меня.

– Этого пока еще не случилось.

– А вы этого не желаете.

– Дело зашло слишком далеко, отступать уже поздно. Но одно мы еще можем, – затем-то я и пригласил вас сюда ночью. Я хочу попытаться еще раз воспользоваться своею властью полководца и отдать приказ – такому приказу обязаны подчиняться даже вы, молодой государь.

– Я вас слушаю.

– Потребуйте гарантий до свадьбы. Клянусь Богом, вы должны оградить нашу веру раньше, чем другие добьются своего и мы будем им не нужны. Когда бракосочетание?

– Еще через целых восемь дней! Восемь дней! – воскликнул Генрих. Он уже не видел перед собой старца: за пламенем свечей ему представилась Марго.

Колиньи сказал:

– Вам следует обратить внимание на то, как они спешат. Вас хотят оторвать от ваших людей. Вас заставят отречься от истинной веры.

– Неправда. Она этого не требует.

– Кто? Принцесса? Да она же не имеет никакого влияния. Ну а ее мать? Я предсказываю вам, запомните это, вы станете пленником.

– Вздор! Меня здесь любят.

– Как любят всех нас, гугенотов.

Тут Генрих прикусил язык, а Колиньи продолжал:

– Несмотря на все почести и увеселения, каких вы только ни пожелаете, вы все-таки окажетесь пленником этих людей и никогда уже не будете в силах следовать собственным решениям. Королевский дом Франции принимает вас по одной-единственной причине: чтобы религия королевы Жанны лишилась своего вождя.

Это было до ужаса близко к правде; загадка старости и ее прозрений внезапно взволновали юношу – по крайней мере в ту минуту. Что таится в ее глубине? Не рассмотреть! Быть может, сокровенное знание отживших свой век старцев подобно свече, зажженной чужой рукой в покинутом доме?

– Потребуйте гарантий. До свадьбы! Пусть ваша личная охрана состоит только из ваших людей, пусть все сторожевые отряды Лувра состоят наполовину из наших единоверцев; кроме того, мы должны иметь в Париже свои оплоты.

– Все это легко потребовать, господин адмирал, но трудно получить. Я предложу вам кое-что получше. Давайте сразу же нападем на них, возьмем в плен короля Франции, обезоружим его солдат и займем Париж.

– Если б только вы предложили это серьезно! – произнес Колиньи сурово, ибо наступала решительная минута: «Сейчас судьба заговорит устами этого юноши. Однако губы юноши усмехаются, он смеется надо мной!»

– Что ж, и кровь должна пролиться? – спросил Генрих.

– Да, малая вместо большой, – загадочно ответило сокровенное знание, которое в данном случае было, очевидно, только старческой болтовней.

Генрих повернулся лицом к свече: пусть Колиньи видит, что он в самом деле бесстрашен, а не насмешничает из слабости. У него был в те дни законченный профиль настоящего гасконского солдата, угловатый, угрюмый, решительный – пока только обычный профиль солдата, еще без того отпечатка, которые накладывают скорбь и опыт. Молодой человек сказал:

– Мне или совсем не следовало являться в Париж, или только тогда, когда я буду сильнейшим: такова была последняя воля моей матери. Однако вы сами, господин адмирал, отпустили домой протестантское войско, и правильно сделали: кто же едет на собственную свадьбу во главе армии, готовой к наступлению? И вот я здесь! Даже без пушек я оказался сильнейшим, как и хотелось королеве, ибо я ничего не боюсь и у меня есть выдержка. Спросите мадам Екатерину и Карла Девятого – я обоих заставил относиться ко мне с уважением, – спросите, наконец, некоего господина де Морвера, он мне руку поцеловал.