– Ну скажи! Скажи! – стонал он, судорожно сжимая ее.
«Вот ревнивый! А если я скажу? Как он себя поведет? Поверит ли, что только из-за него, чтобы я вышла за него, меня выпороли и искусали? Нет. Не поверит! Да еще придется сознаться, что я шла прямо от Гиза! Приятное положение, нечего сказать».
Вдруг он отпустил ее и стал колотить подушки. Вместо нее он обрабатывал кулаками ее постель черного шелка, весьма знаменитую, ибо многое совершалось на ней. «Но ведь удары предназначаются мне! – Она уже отодвинулась от него, готовая спрыгнуть с кровати. – Сейчас и до меня очередь дойдет. Вот лупит!» И Марго почувствовала, что уважает и любит его одного. Поэтому она окончательно решила ни в чем не сознаваться, а он, задыхаясь, вне себя, твердил:
– Сознайся! Сознайся!
Вдруг Генрих заговорил совсем другим тоном:
– Ты ни за что правды не скажешь. Да и как может сказать правду дочь женщины, которая мою мать…
Вот оно, это слово, вот она, эта мысль. До сих пор Марго лежала, а он смотрел на нее сверху. Но после этой мысли, после этого слова она тоже поднялась, оба насторожились, прислушиваясь к тайным отзвукам сказанного им, и испуганно посмотрели друг на друга. Первым движением Марго было прикрыть свою наготу, а Генриха – покинуть ее ложе. Пока он торопливо одевался, их взгляды украдкой искали друг друга: он хотел наконец понять, кто же перед ним, какова эта женщина, которая могла так его унизить. А она желала проверить, действительно ли утратила его. Нет, он вернется и будет тем преданнее, что с этой ночи их связывает грех. И до тех пор, пока Марго называет это грехом, Генрих не будет знать пресыщения. «Дорогой мой Henricus, – подумала она по-латыни. – Я тебя ужасно люблю!»
А он уже стоял перед ней одетый, в белом шелку, возился с брыжами и по-солдатски отрубил:
– Я еду сегодня же к войску во Фландрию.
– А я дам тебе святого, чтобы он охранял тебя, – сказала она и склонилась над стоявшим в стороне ящиком с книгами – ее неизменными товарищами, когда с ней не было мужчины; вынула одну, вырвала из нее страницу и протянула ему. Прекрасна была рука, и решителен жест. Она отлично слышала его с трудом подавленное рыдание и все-таки, больше не взглянув на него, снова улеглась в постель; когда он закрывал за собою дверь, Марго уже засыпала. «Ибо ежели кто изнурен любовью, – успела она еще подумать, – тот неподходящая фигура для трагедии».
И ей приснился сон.
Предостережение
Генрих покинул спальню слишком рано. После вчерашней оргии замок Лувр еще не очнулся, и его обитатели еще не вернулись к тому состоянию, в каком имели обыкновение замышлять злодеяния. Во всяком случае, так казалось Генриху. В залах и коридорах ему приходилось переступать через спящих, чудилось, что они скорее оцепенели, чем спят. Они свалились там, где их застало последнее отправление тела, соитие, глоток вина или даже удар. В открытое окно заглядывали ветки цветущих роз, а под ними валялись люди в пострадавшей от последствий обжорства пестрой одежде, и солнце ярко освещало их. Взоры бродившего в одиночестве молодого человека проникли и в потайные комнаты, двери которых позабыли замкнуть те, кто удалился туда, чтобы предаться всевозможным извращениям любви. Снаружи, привалившись к стене и держа в руках алебарды, спали часовые. Собаки щурились на него, собирались залаять, но, видимо, решили отложить свое пробуждение.
Странствующего по Лувру юношу сбивали с толку все эти покои и закоулки.
Блуждая по обширным залам новых зданий и по ходам и переходам старых, он в конце концов заплутался, если только его блуждания имели какую-либо определенную цель. Привалившись к проломанной каменной ограде, спал какой-то толстяк в высоком белом колпаке, съехавшем на его потный лоб, и Генрих решил, что он находится неподалеку от кухонь. Дворцовая челядь тоже вчера погуляла вовсю, но вид изнуренных тел еще отвратительнее, когда они валяются среди отбросов и грязной посуды. Король Наваррский в своих белых шелковых одеждах отпрянул от них и пошел прочь; в конце концов он попал в какой-то затянутый паутиной полутемный подвал с дверями, окованными железом, точно в каземате; он как будто уже видел такое помещение в подземельях старого замка.
Генрих остановился, ожидая, чтобы глаза привыкли к темноте, и вдруг услышал чей-то шепот:
– Тише… – И из сумрака появилась фрейлина. Он повлек ее под находившееся у самого потолка отверстие. – Только не на свет! – умоляюще проговорила она. – Я ведь еще даже не накрашена, наверно, просто уродлива.
– А что ты тут делаешь? Мне кажется… Ну конечно, это ты. Тебя мой д’Арманьяк тогда запер, ты ведь шпионила за мной. Видно, опять этим занимаешься?
– Ради вас, сир. Я ваша служанка и никому не буду верной и преданной, кроме моего господина, а господин этот – вы.
Он закинул ей голову так, чтобы свет упал на лицо. Оказалось, прехорошенькая, совсем юная фрейлина, слегка расплывшиеся румяна не портили ее. Он поцеловал ее в губы и тут же убедился: «Да, эта девушка принадлежит мне, иначе она бы так не затрепетала. Как эти создания изменчивы, ничего в них нельзя угадать заранее. Если бы я тогда не спугнул эту шпионку и не обезвредил, быть может…»
– Значит, я тебе нравлюсь? Что ж, это хорошо, потому что и я нахожу, что ты очень мила, – сказал он с присущей ему обаятельной ласковостью. Правду он сказал или нет, но от его слов ее лицо просияло. А сердце Генриха действительно раскрылось, как всегда, перед женщинами. И для этой фрейлины настала ее минутка, когда она благодаря ему познала вполне заслуженное счастье. – Что же ты для меня хочешь сделать? – спросил он тут же. Но ей сначала надо было отдышаться.
– Отдать свою жизнь, сир. Ее отнимут у меня наверняка. Мадам Екатерина, конечно, узнает, что я была здесь. У нее тоже хорошие шпионы.
– А на что ей твоя жизнь?
– Тише. Она здесь, недалеко. Я застала ее несколько минут назад, когда она кралась прочь из своих покоев. Я лежала на ковре и притворилась, будто сплю. Нет, я была одна, одна, – заверила его девушка. – В моей комнате оказалось много посторонних. А она тихонько крадется мимо, неслышно отворяет дверь своего сына д’Анжу, уводит его с собой. А своего сына – короля не берет. По пути она скребется еще у нескольких дверей, и несколько человек следуют за ней, по одному. Я иду последней. О боже, это ведь игра в прятки со смертью! – Было слышно, как у фрейлины стучат зубы. – Вы должны все увидеть своими глазами, сир.
Она взяла его за руку, повела в полный мрак. «Мадемуазель! А может, ты все-таки любовница врага и он подстерегает меня здесь? Нет. Как раз в этом подвале ее запер д’Арманьяк, она знает здесь каждый камень. Куда же мы идем? Мы ощупью поднимаемся. Ага! Перекладины стремянки! И я должен лезть по ней? Мадемуазель, держи ее покрепче, она соскальзывает. Лестница очень высокая, однако наверху какой-то просвет. Можно выбраться на чердак, лечь плашмя на выступ, а возле него есть небольшое отверстие, оттуда видно нижнее помещение. Даже ребенку через него не пролезть. И все-таки я вижу комнату, что-то вроде комнаты. Мадам Екатерина не привыкла к таким, однако все же вон она сидит. Кресло с прямой спинкой стоит у дальней стены, свет падает на королеву сверху, и лицо кажется мертвенно-тусклым. Или еще от чего-нибудь у ее кожи такой свинцовый оттенок? Она в своей обычной вдовьей одежде, остальные – кто в чем встал с постели. Вон Гизы, вон д’Анжу».
– Мадемуазель, вы знаете некоего господина де Морвера? – «Впрочем, это не он, что ему тут делать?» – Тише, говорит королева.
«Нет, они слишком далеко внизу, слова теряются, точно в расселине скалы. Мне кажется, она замышляет что-то против своего сына – короля, иначе зачем бы она тайком от него забралась сюда? Он ведет переговоры с Англией и с протестантскими князьями. Колиньи он называет отцом. Она ненавидит Карла. Ее истинный сын – д’Анжу. Достаточно на него посмотреть, на его изуродованные уши. У него толстые губы, и весь он какой-то черноватый, как и духи, которые окружают его. На месте не сидит, никак не дождется того, что должно произойти. А теперь – приложи палец к устам. Молчи, любимчик! Да, и любимчик здесь».
– Мадемуазель, тебе известен некий любимчик, похожий на учителя танцев? Его имя не дю Га?
«Она не отвечает, и мы тоже должны быть осторожны. Здесь сговариваются кого-то погубить. Если жертва не Карл, то я. Пусть попробуют! В Париже полным-полно гугенотов. В подвал, вон куда запрятались наши враги, чтобы состряпать убийство, а сами сидят бледные как смерть, особенно кардинал Лотарингский. Надвинь шляпу поглубже, старый козел, чтобы не видно было твоих хищных клыков. Чем только он нынче ночью не занимался! Вон отходит с Гизом в угол, совещаются. Красивый малый этот Гиз. Достаточно рослый, чтобы, упав, растянуться во весь рост. Гиз, мой Гиз, я ведь первый принц крови после кровоточивых Валуа, и не ты, а я получил их сестру.
Что это, как он раскричался, унять не могут, наконец даже слышно стало. Другого нужно убить при дворе. Кого? Карла? Меня? Не может быть, чтобы господина адмирала: он же едет к войску во Фландрию. У д’Анжу глаза разгорелись от жадности. Значит, Карла, ненавистного брата. Нет, мадам Екатерина не хочет, она приказывает замолчать! Карлу и так недолго жить осталось. Она шепчет что-то, все невольно наклоняются к ней, особенно этот, как его, ну, у него чересчур близко посаженные глаза, я еще перед тем удивлялся, что он тут делает. Но это же нелепо, ведь они ничего не могут сделать. Однако Гиз его одного отводит в сторону… а, вспомнил: некий де Морвер.
Что такое? Кажется, у д’Анжу припадок? И часто это с ним бывает? Он больше не намерен ждать смерти человека, из-за которого родной брат стал ему злейшим врагом. Кого же он имеет в виду? Неужели все-таки Колиньи? Да нет, пустая болтовня, разве у него хватит сил выполнить то, что они замышляют! Впрочем, и его мамаша, видимо, чем-то разгневана, она удаляется. Пора и мне… Гиз выходит, он позаботится, чтобы остальные могли благополучно возвратиться в замок. Вот будет смешно, если мы с ним столкнемся! Скорее вниз по стремянке».