– Виновность Гизов ясна. Я покараю их. Такова моя воля.
А мадам Екатерина ему в ответ:
– Нет, не твоя. Это воля твоих гугенотов, а ты лишь их орудие, бедный сын мой. Если же ты будешь допрашивать Гизов, они тебе скажут, что действовали только по указанию твоей матери и твоего брата; ибо именно мы повелели стрелять в адмирала, чтобы спасти тебя.
Она преподнесла ему это чудовищное разоблачение, даже не повысив голоса, даже не пожав плечом, поэтому в первую минуту он не в силах был сообразить, что именно она совершила. И довольно спокойно переспросил:
– Ты повелела? Мать, этого не может быть!
Она сидела перед ним, подняв взор к потолку, но неотступно продолжала следить за сыном. Три итальянца уже хотели снова вмешаться. Д’Анжу приказал им молчать, он с трудом сдерживал дрожь. Наступила опаснейшая минута; напрасно любимчик королевы перед тем убеждал ее не открывать Карлу правды. Она же считала, что правда жестка, как палка, и потому очень полезна ее бедному сыну, «Да, я повелела», – подтвердила она и продолжала сидеть все в той же позе, глядя в потолок и зорко наблюдая за происходившими в сыне переменами. Карл побледнел, потом вспыхнул, сделал резкое движение к двери, сдержался. В течение двух-трех секунд казалось, что он вот-вот вызовет стражу и всех тут же арестует, в том числе и свою мать.
Этого не случилось. Кровь бросилась ему в голову, он покачнулся.
– Сядь, сын мой, – посоветовала она ему, а любимчику сделала знак, чтобы тот перестал так нелепо трястись. «Мясник колеблется, – подумала она о Карле Девятом. – А моими действиями Габсбург будет доволен, да и созвездия хотят этого. Все в порядке».
Карл оперся о спинку стула и злобно процедил:
– В монастырь бы вас заточить, мадам, вы сделали меня убийцей моего лучшего друга и навлекли на мою голову проклятия современников и потомков.
Однако мадам Екатерина не утратила своего спокойствия, хоть оно доходило до какой-то тупости и в конце концов должно было парализовать каждого. Она неумолимо шла к цели:
– Так как ты уже заслужил проклятие, спаси хоть свою жизнь и свой престол! Ведь достаточно одного удара мечом!
Он понял, кому нужно нанести этот удар. И, словно сам был им сражен, повалился на стул. Он совершил роковую ошибку: отныне все, по одному или вместе, уже могли нажимать на него, сколько им было угодно.
– Ведь всего один-единственный удар мечом, сир, прикажите нанести его и тем самым предотвратите неисчислимые бедствия избиения многих тысяч!
Карл судорожно помотал головой и закрыл глаза.
– Парижские кварталы вооружаются, – воскликнул д’Анжу, осмелев, и стукнул кулаком по столу.
Париж действительно хватался за оружие, но виной тому был сам д’Анжу, пустивший слух, будто на Париж идут ускоренным маршем несметные полчища гугенотов. Карл чуть приоткрыл глаза и бросил на брата усталый взгляд, полный глубокого презрения. Припертый к стене, потерявший мужество, он все же, на свой лад, сопротивлялся; он замкнулся в себе, он глубоко презирал их. Тогда заговорщики удвоили усилия, стараясь скопом сломить волю одного человека:
– Ты уже не можешь отступить… Вы уже не можете, сир… отступить…
Один поддерживал другого, голос предыдущего сливался с голосом последующего и все-таки самостоятельно пробивался сквозь остальные; низкий глухой голос старухи, крикливые голоса обоих итальянцев, и еще один скрипучий, как у попугая. А д’Анжу и Таванн то и дело точно вонзали в эту мешанину подзадоривающий боевой клич:
– Смерть адмиралу!
Карл терпел пытку целый час. Время от времени он повторял, хотя его никто уже не слушал, да и не намерен был слушать:
– Я не позволю пальцем тронуть адмирала. – И еще говорил: – Я не могу нарушить свое королевское слово. – Он его дал французскому дворянину, но забыл, кто перед ним сейчас. Поэтому он все равно что ничего не сказал.
Вдруг у него вырвался стон, но он поборол свою слабость, поднял голову и угрожающе простер руки к двери. «Значит, все-таки решил позвать стражу?» – подумала его мать, и ей стало не по себе. Но он сделал нечто гораздо более неожиданное. Он спросил:
– Где брат мой?
Тут воцарилось глубокое молчание; все смотрели то на него, то друг на друга. Что он хотел этим сказать? Кого имел в виду? Мать ответила:
– Твой брат здесь, сын мой. – Но так как ее ответ не оказал на него никакого действия, она перестала что-либо понимать. Во всем, что касалось фактов, мадам Екатерину нельзя было смутить, но перед чувствами она терялась. Да ее и не было при том, как однажды вечером ее бедный пьяный сын, словно затравленный, шептал на ухо своему зятю: «Наварра! Отомсти за меня! Потому я и отдаю тебе сестру! Отомсти за меня и за мою страну!»
По чистой случайности молодой король Наварры в это время лежал в постели, окруженный сорока протестантами. Но ведь он мог бы и встать. Немало требований собирались они предъявить королю; можно было и не откладывать до утра, а отправиться к нему сейчас же и, располагая превосходящими силами, взять приступом его прихожую. Вот дверь уже распахивается: брат мой! Ты пришел освободить меня!
Но дверь не открывается, брат оставил его, несчастный понял, что конец близок, и мадам Екатерина это сразу по нему увидела, в таких вещах она разбиралась. Карлу кажется, что он всеми предан, брошен на произвол судьбы. Скорее нанести последний удар, добить его. Опираясь на палку, она вскочила с места, схватила за руку своего сына д’Анжу и закричала громче, чем все они кричали до сих пор:
– Уйдем отсюда, бросим этот двор, чтобы спастись от гибели и не видеть катастрофы! А как легко было ее избежать! Но у твоего брата нет мужества! Он трус!
Услышав это, Карл вскочил. Трус! Ему почудился свист хлыста, словно его ударили по лицу. Перед ним разверзлась бездна – ведь мать отступилась от него. В нем бушевали противоречивейшие мысли и чувства: честь, страх, ярость и сознание своей правоты – все перемешалось, ему чудилось, что он весь истерзан; его лицо подергивалось; он готов был упасть перед ними на колени и готов был любого из них заколоть кинжалом. Однако он избрал третье – он обезумел. И эта вспышка бешенства в последнюю минуту спасла его от гибельного отчаяния. Карл забегал по комнате, зарычал, чтобы еще пуще разжечь себя. В его неистовстве было столько же актерства, сколько и подлинного ужаса, от которого содрогалось все его существо. Он носился взад и вперед, расталкивая и отшвыривая к стенам всех, кто попадался ему на пути. Мадам Екатерина выказала даже неожиданную резвость: присела за шкафом, напоминавшим крепость, и старалась определить, до каких пределов он доведет свою ярость. Даже тут она сомневалась в способностях своего бедного сына.
Но вот Карл остановился посреди комнаты, чтобы лучше выделяться как центральная фигура и живое воплощение угрозы. Царила мертвая тишина; несмотря на это, он взревел:
– Тише! – Все еще разжигая себя, он начал извергать хулу на Матерь Божию. Затем открылась и цель его безумия: – Вы хотите убить адмирала – и я хочу! И я хочу! – заревел он так, что у него в самом деле голова закружилась. – Но пусть и остальные гугеноты во Франции, – свирепое вращение глазами и рев, – пусть все погибнут! Ни одного, ни одного живого, а то он явится упрекать меня! От этого увольте, да, увольте! Ну действуйте же, отдавайте приказ. – Топанье ногами и рев. – Ну? Скоро? А не то…
Но никакого «а не то» быть не могло, и несчастный отлично это знал. Они заспешили, толкая друг друга, ибо каждый старался выскочить из комнаты первым. Последней выходила мать; в дверях она обернулась и одобрительно кивнула ему, что было совсем необычно. Притворив за собой дверь, она на миг задержалась, прислушиваясь, как он себя теперь поведет. Пожалуй, в комнате стало слишком уж тихо. Обморок? Но ведь не слышно, чтобы он упал. Нет, едва ли. Конечно нет, решила мадам Екатерина и, переваливаясь, озабоченно поспешила за остальными. Ибо многое надо было еще решить и сделать без промедления.
Если она раньше мысленно заглядывала в бездну, то не слишком верила, что когда-нибудь действительно достигнет другого края. И вот она уже на той стороне – благодаря своему терпению, отваге и предусмотрительности. Поэтому ей одной принадлежит по праву верховное руководство предстоящими событиями. Ее сына д’Анжу нужно держать от всего этого подальше. Будущему королю не подобает лично участвовать в таком предприятии, которое, хотя оно полезно и своевременно, все-таки может оставить на участниках кое-какие не совсем приятные следы. Полночь. Какой завтра день? Ах да, святого Варфоломея. Как бы наши деяния ни шли в ногу с мировой историей, нам всегда грозит опасность, что они будут поняты неверно и что благодарности за них мы не получим.
Признание
И вот они ворвались во двор его дома. Адмирал Колиньи услышал, что в дверь грохают кольями и прикладами. Кто-то командовал: он узнал резкий, раздраженный голос – это Гиз. И тут же понял, что его ждет смерть. Он поднялся с постели, чтобы встретить ее стоя.
Его слуга Корнатон надел на него халат. Хирург Амбруаз Паре спросил, что там происходит, и Корнатон ответил, взглянув на адмирала:
– Это Господь Бог. Он призывает нас к себе. Сейчас они вломятся в дом. Сопротивление бесполезно.
Стучать внизу перестали, ибо Гиз обратился с речью к своему отряду. В этом отряде было очень много солдат, среди них – солдаты из охраны адмирала, которых король Наваррский разместил в лавках напротив: он видно, не предполагал, что их начальник может предать Колиньи из одной только ненависти. Отряд Гиза занял улицу Засохшего Дерева и все выходы из нее, а также дома, где остановились дворяне-протестанты. Им уже не суждено было попасть к господину адмиралу, жизнью которого они так дорожили, ибо они уже лишились своей жизни.
Зазвонил колокол в монастыре Сен-Жермен-л’Оксеруа. Это был сигнал. На улицы вышли отряды горожан-добровольцев. Они узнавали друг друга по белой повязке на руке и белому кресту на шляпе. Все было предусмотрено заранее, перед каждым поставлена определенная задача – и перед простыми людьми, и перед знатью. Господин де Монпансье взял на себя Лувр, обещав, что не даст ускользнуть оттуда ни одному протестанту, улица Засохшего Дерева была предоставлена господину Гизу, ибо он сам просил о чести прикончить адмирала, который до сих пор еще не умер, а только ранен и находится в беспомощном состоянии. Под глухое бормотанье колокола он резким голосом возгласил, обращаясь к отряду: