Свидание
Дверь отворилась, она широко распахнулась, и вошла королева Наваррская, мадам Маргарита Валуа, Марго.
Ее брат Карл сказал:
– А вот и ты, моя толстуха Марго!
Генрих воскликнул:
– Марго!
Первым, непосредственным чувством обоих была радость. Вот она, Марго, все же не погибла, хотя в эту ночь людям угрожало столько опасностей и засад, и в ней все та же утонченная красота и тот блеск, к которому до этой ночи как будто стремилась жизнь. Невзирая на радость, Карл и Генрих невольно содрогнулись. «А я не был с ней в минуту опасности! Но что это? Она выглядит так, словно ничего не произошло».
Был же у нее такой вид потому, что она успела смыть немало крови и слез не только со своего лица, но и с тела, и уж потом появилась здесь в серебристо-сизом и розовом наряде, подобном утренней заре, и в жемчугах, мерцающих на ее нежной атласной коже. И стоило это немалого труда! Ибо на ней только что лежал, вцепившись в нее, охваченный смертным ужасом умирающий человек. Другие, уже будучи на краю гибели, бросались к Марго с мольбой, видя в молодой королеве последнюю надежду, и с отчаянья рвали на ней в клочья рубашку и даже ее прекрасных рук не пощадили, впиваясь в них ногтями, которые от страха стали острыми, как у зверей. Какой-то обезумевший придворный вознамерился убить ее самое лишь потому, что яростно ненавидел ее возлюбленного повелителя.
– Наварра дал мне пощечину, а я убью самое дорогое для него существо, – хрипел капитан де Нансей где-то близко, совсем рядом с ней; он было схватил ее, вытянув когтистую лапу и решив, что теперь-то жертва не уйдет.
У Марго все еще стояли в ушах его свирепые слова, она ощущала его жадное дыхание и просто понять не могла, как ей удалось спастись от него в ее комнате, набитой людьми. Ибо даже позади кровати лежали они, катались по полу, вопя от боли, или вытягивались, онемев и оледенев навек. Все это несла Марго в своей душе, а казалась притом безмятежной, как молодое утро; но этого требовали приличия и присущее ей самоутверждение. Мой повелитель должен меня любить!
Она попыталась взглянуть Генриху прямо в глаза, но это почему-то оказалось необыкновенно трудным. И не успели их взгляды встретиться, как она невольно отвела свой. Впрочем, он тоже уклонился и тоже посмотрел мимо нее. Ради бога, как же так? Не может этого быть.
– Мой Генрих!
– Моя Марго! – сказали оба одновременно и двинулись друг к другу. – Когда же мы расстались? Разве так уж давно?
– Я, – сказала Марго, – осталась в постели и решила заснуть, а ты поднялся.
– Я поднялся и вышел с моими сорока дворянами, которые окружали наше ложе. Я собирался сыграть с королем Карлом партию в мяч.
– Я же, мой возлюбленный повелитель, решила заснуть. А вот вышло так, что меня всю залили кровью и слезами – и сорочку и лицо. Даже предсмертный пот умирающих падал на меня. Все это сделали, увы, наши люди. Они всех твоих перебили, а так как я больше всех твоя, то лучше бы и мне умереть. Но я все-таки явилась к тебе, хотя мне по пути пришлось переступать через мертвецов, и вот как мы свиделись!
– Вот как мы свиделись, – повторил он с глубокой печалью и сдержал себя, чтобы тут же не пошутить.
А она почти надеялась на это. Такого мальчишку ужасное особенно смешит. «Впрочем, нет, – вспомнила она, – здесь ведь я сама воплощенный ужас…»
– Я, твоя бедная королева, – не сказала, а дохнула ему в лицо Марго.
Он кивнул и прошептал:
– Ты, моя бедная королева, дочь женщины, которая убила мою мать.
– И ты слишком сильно любил меня, слишком сильно любил.
– А теперь эта женщина убила всех моих людей.
– И ты уже совсем не любишь меня, совсем не любишь.
Тут он готов был раскрыть объятия, захваченный одним ее голосом, так как он не смотрел на нее, его глаза были опущены. В душе он уже раскрыл их; он только ждал одного ее слова, легчайшего движения, но ничего не последовало. У нее было такое чувство, что нет, она не может, не должна, или что этого недостаточно. Неужели я потеряла его? Марго отошла, скользнула рукой по лбу и затем проговорила вслух, для всех:
– Я пришла к моему брату, королю. Сир, я прошу, вас подарить жизнь нескольким несчастным. – И она опустилась перед Карлом Девятым на колени, не без соблюдения должного церемониала: горячая мольба просительницы, но облеченная торжественной чопорностью, с которой всегда надлежит обращаться к государю. – Сир! Даруйте мне жизнь господина Лерана, он вбежал ко мне в комнату, весь исколотый кинжалом и окровавленный, когда я еще лежала в постели, и, из страха перед убийцами, обхватил меня руками так крепко, что мы упали за кровать. Даруйте мне также жизнь вашего первого дворянина де Миоссена, человека в высокой степени достойного, и господина д’Арманьяка, первого камердинера короля Наваррского!
Она сказала это, следуя до конца всем правилам этикета, хотя Карл и перебил ее. Разве он не обрадовался тому, что она уцелела? Да, но тут же им овладело безграничное отвращение ко всему происходящему. И во время этого свидания между Генрихом и Марго он ничего не замечал, ничего, кроме отвращения, не чувствовал. Они жили в своем мире, Карл в своем. И вдруг он понял, что кому-то от него что-то нужно: его сестре, она следит за ним, она шпионит, а потом все донесет матери – какие слова он сказал да какое у него было лицо! Поэтому он делает другое лицо, он заставляет себя побагроветь – это он может; жилы на лбу у него вздуваются, он изо всех сил свирепеет, вращает глазами. Затем начинается подергиванье конечностей, головы, скрежет зубов, и, когда все подготовлено, он рявкает:
– Больше ни слова, пока жив хоть один еретик! Отрекайтесь! – рычит Карл, обращаясь к присутствующим, ибо в его комнате находятся четыре оставшихся в живых гугенота, именно ему они обязаны тем, что они еще на свете, и его мать, без сомнения, об этом узнает.
Генрих спешит удержать своего кузена Конде, но тщетно: тот считает делом чести тоже орать во весь голос. В своей вере он-де никому не обязан отчетом, кроме Бога, и от истины не отречется, чем бы ему ни угрожали! Тогда Карл, уже окончательно рассвирепев, бросается к нему! Дю Барта и д’Обинье, не вставая с колен, хватают его за ноги, а он рычит:
– Смутьян! Бунтовщик и отродье бунтовщика! Если ты через три дня не заговоришь иначе, я прикажу тебя удавить!
Итак, Карл все же дает ему срок в три дня – при столь неудержимой ярости это был еще очень приличный срок. Тогда Наварра, который нес перед всеми протестантами гораздо большую ответственность, чем Конде, поступил так же, как в первый раз: с видом смиренного ягненка обещал он переменить свою веру, обещал, невзирая на резню. Но он вовсе не собирался сдержать свое слово, хотя оно и было дано, а Карл отлично знал, что он его не сдержит. Они незаметно подмигнули друг другу.
– Я желаю насладиться лицезрением моих жертв! – вопил что есть силы, не щадя голосовых связок, безумный повелитель кровавой ночи. И если кто находился поблизости – часовые, дворяне, привлеченные любопытством придворные и челядь, – все могли подтвердить, что да, Карл Девятый от содеянного не отрекается и теперь с удовлетворением разглядывает каждую жертву своей кровожадности. А вместе с тем, выходя из комнаты, он как бы нечаянно коснулся рукою руки своего зятя, короля Наваррского, и Генрих услышал шепот Карла: – Мерзость! Мерзость! Будем стоять друг за друга, брат. – А затем сделался окончательно таким, каким его заставляли быть, – жестоким Карлом Варфоломеевской ночи: он упивался видом убитых – тех, кто лежал у самой его двери, и всех других, попадавшихся ему на пути. Он отбрасывал ногой их бесчувственные тела, наступал на головы людей, которые уже не могли ни сопротивляться, ни ненавидеть. Он непрестанно бормотал проклятия и угрозы, притом его мало заботило, что их никто не слышит, кроме нескольких его безмолвных спутников. Всюду было пусто, ни души, ведь убивать – работа утомительная, после нее убийцы либо спят, либо пьянствуют. И мертвецы были одни.
Казалось, их здесь неисчислимое множество – живые не производят такого впечатления, ибо любое скопище живых вновь рассеивается. Мертвые же не спешат, им принадлежит вся земля и все, что на ней вырастает, все формы, все судьбы, некое будущее, настолько безмерное, что его называют вечностью. Вдруг Агриппа д’Обинье заговорил:
Смерть ближе с каждым днем. Но только за могилой
Нам истинная жизнь дается Божией силой,
Жизнь бесконечная без страха и забот.
Пути знакомому кто предпочтет скитанье
Морями бурными в густеющем тумане?
К чему блуждания, когда нас гавань ждет.
Его голос звучит глухо, словно в царстве мертвых, чья жизнь тянется через все времена, а потому замедленна и приглушена. И гулко отдаются только проклятья безумного. Генрих знал эти стихи: Агриппа их прочел впервые в ночь его свадьбы, перед тем как образовалось длиннейшее шествие и Карл Девятый во главе всех своих придворных проводил Генриха к супружескому ложу. Теперь по коридорам двигалось иное шествие, хотя оно направлялось к той же комнате. Генрих не оглядывался на Марго.
Она шла среди других мужчин, которым до нее не было никакого дела, и приобрела последней. Никогда еще за всю свою жизнь принцессы мадам Маргарита не ощущала так глубоко свое бессилие, как сейчас, когда она пробиралась вслед за сумасшедшим и несколькими побежденными между повсюду валявшимися трупами. Что за необъяснимые лица были у некоторых: на них отразилось изумление, почти стыд за какое-то великое счастье. Но у других мертвецов не осталось и следа одухотворенности, словно они раз и навсегда отправились в ад. Все это мадам Маргарита замечала, и, когда она вдруг увидела, что таким же стал и один из ее прежних возлюбленных, ей сделалось дурно. Дю Барта подхватил ее, и, опираясь на его руку, она с трудом потащилась дальше.
Перед камином стояли, обнявшись, два трупа: они закололи друг друга и так и не разомкнули объятий. Некоторые протестанты, видимо, оказались небезоружными и решили продать свою жизнь как можно дороже. Какая-то убитая женщина лежала на груди у мужчины, которого, должно быть, старалась спасти. Но не смогла. «И я ничего не смогла, – думает Марго, тяжело повиснув на своем спутнике и едва волоча ноги. – Не смогла. Ничего я не смогла». Через перила перевалился толстый повар, белый колпак сполз у него с головы и скатился по лестнице. В том же положении Генрих застал его со