Старуха узнала об этом, и если даже она поверила ему хотя бы наполовину, то сама эта ненадежность Генриха пленяла ее. Его же влекло к Медичи как раз то, что он находился в ее власти. Оба испытывали друг к другу любопытство и держались настороже, как бывает только при опасности. Иногда она пускалась в необъяснимые откровенности. Так, однажды вечером призналась, что он далеко не единственный ее пленник. Не свободен даже король, ее любимчик. Она держит его в своей власти с помощью волшебных зелий, пояснила Медичи и подмигнула.
Король Генрих – третий французский государь, носивший это имя, – приехал из Польши переодетым. Когда он был в Германии, они могли бы захватить его. Однако там этого не сделали. Здесь же, в его собственном замке Лувр, французский король оказался в плену у своей матери и ее итальянцев, которым удалось пролезть в канцлеры и маршалы. – Только иноземцы, – откровенно призналась она своему другу Наварре тридцатого января под завывание ночного ветра и дребезжание оконных стекол, – любой нацией должны править только иноземцы. Пришлый авантюрист никогда не побоится пролить кровь чужого народа. А если он им управлять не может, так пусть этот народ пропадает пропадом. Таков закон, он непреложен, благополучие развивает в нациях легкомыслие. Особенно у французов – этих любителей всяких памфлетов. Лучше, если люди дрожат, чем зубоскалят.
– Вот уж правда-то, мадам! – воскликнул Генрих с воодушевлением. – Но как бы вы стали награждать поместьями всех ваших соотечественников, которые перебрались во Францию, если бы не существовало верного средства: когда нужно, вы приказываете удавить одного или нескольких сидящих в тюрьме французских поместных дворян?
Мадам Екатерина прищурила один глаз, как бы подтверждая справедливость его слов.
– Среди удавленных вами, чьи поместья вы отобрали, был даже секретарь вашего сына, короля.
– Попробуй только сказать ему об этом! Ни у кого еще не хватило смелости.
Так говорила старая королева, ибо в минуты особого доверия называла своего королька на «ты». Она наградила его шлепком и продолжала совсем другим тоном – лукаво и вместе с тем таинственно.
– Королек, – начала она. – Ты вот мне подходишь. Я давно за тобой наблюдаю и убедилась, что небольшое предательство тебя не испугает. Люди слишком в плену у предрассудков… А что такое в конце концов предательство? Умение идти в ногу с событиями! Ты так и делаешь, потому-то твои протестанты тебя и презирают – по всей стране и в стенах Лувра, хотя тут их осталась какая-то горсточка.
Генрих испугался: «Что подумают обо мне господин адмирал и моя дорогая матушка? Вот я сижу и слушаю эту старуху, а надо бы взять и удавить ее. Но все еще впереди. Я медленно подготовляю свою месть, она будет тем основательнее».
Однако на его лице не отразилось ничего, кроме готовности служить ей и простодушного сочувствия.
– Вы правы, мадам, я совсем испортил отношения с моими прежними друзьями. Поэтому, мадам, я тем более хотел бы снискать ваше расположение.
– Особенно если тебе, малыш, позволят в награду немножко порезвиться. Ты вот теперь играешь в мяч с Гизом и умно делаешь, хотя он и наступил на лицо мертвому Колиньи. Ты должен также сопровождать его каждый раз, когда он будет выходить из Лувра.
– Он часто выходит. Чаще всего выезжает верхом.
– Выходи и выезжай вместе с ним, чтобы я знала всегда, где он был. Ты сделаешь это для меня?
– И мне тогда тоже можно будет выезжать из Лувра? Каждый день? За ворота? Через мост? Все, что вы прикажете, мадам, будет исполнено!
– Не воображай, будто я боюсь этого Гиза, – презрительно добавила королева.
А ее новый союзник убежденно подхватил:
– Кто еще, кроме лотарингца, способен так хвастать своими телесами? Отпустил себе белокурую бороду, а народу это нравится!
– Он дурак! – так же убежденно продолжала Медичи. – Он подстрекает католиков. И ему невдомек, на чью мельницу он воду льет! На мою же! Ведь мне скоро опять понадобится резня, протестанты не дают нам покоя даже после Варфоломеевской ночи. Что ж, получат еще одну. Пусть Гиз подзуживает католиков, а я разрешаю тебе поднять гугенотов. Рассказывай тем, кто в Париже, что их вооруженные силы бьют нас по всей стране. К сожалению, в этом есть доля правды. А провинции ты дай знать, что здесь скоро вспыхнет мятеж; и пусть он вспыхнет! Согласен? Ты сделаешь все как надо, королек?
– И мне можно будет переезжать через мост? И ездить на охоту? На охоту? – повторил он и рассмеялся, так велика была чисто ребячья радость пленника.
Мадам Екатерина, глядя на него, улыбнулась с высокомерной снисходительностью. Даже самая многоопытная старуха не всегда учует в искренней радости ту долю хитрости, которая в ней все же скрыта. Любой пленник, когда он прикидывается еще более приниженным, чем требуется, поступает правильно; тот, кто ожидает своего часа, должен вести себя как можно скромнее и неувереннее.
Когда Генрих вышел от своей достойной приятельницы, он тут же за дверью натолкнулся на д’Обинье и дю Барта. Оба они давно не показывались вместе. Это было бы слишком неосторожно. Тут они не выдержали: ведь их государь так бесконечно долго беседовал с ненавистной убийцей. Генрих стал для них загадкой. Хотя они любили его по-прежнему, но совсем не знали, насколько ему можно доверять.
Генрих сказал недовольным тоном:
– А я не ожидал встретить вас перед этой дверью.
– Да, сир, мы охотнее встретились бы с вами в другом месте.
– Но это нам запрещено, – добавил один из них.
– Д’Арманьяк не пускает нас к вам, – пояснил другой. Охрипшими голосами, перебивая друг друга, они начали жаловаться:
– Вы все забыли, водитесь только с новыми друзьями. Но это же недавние враги. Неужели вы действительно все позабыли? И кому вы всем обязаны, и даже за кого должны отомстить?
Слезы брызнули у него из глаз, когда они напомнили о мести. Но он отвернулся: пусть не видят этих слез.
– Новый двор, – сказал он, – любит веселиться, а вы все еще продолжаете грустить. При Карле Девятом и я был бунтовщиком, да что толку? Месть! Что вы понимаете в мести? Если отдаться ей, она делается все глубже, глубже, и наконец почва уходит из-под ног.
Все это говорилось в присутствии охранявших Лувр швейцарцев, которые бесстрастно смотрели перед собой, словно не понимали ни слова.
Оба старых товарища заворчали:
– Но если вы ничего не предпринимаете, сир, тогда будут действовать другие – небезызвестные участники Варфоломеевской ночи. Они не унимаются ни при этом развеселом дворе, ни в церквах. Вы бы послушали, что они там проповедуют.
– Они требуют, чтобы вы обратились в католичество, иначе прикончат еще и вас. Ну что ж, обратитесь! Я это уже сделал.
Тут они от ужаса словно онемели. Он же продолжал:
– А если вы все-таки не хотите сдаваться, так ударьте первые. Вы сильны. В Париже еще найдется несколько сотен ревнителей истинной веры. Может быть, у них нет оружия, но с ними Бог…
Он двинулся дальше, а они в своей великой растерянности даже не сделали попытки следовать за ним.
– Он издевается над нами, – прошептал один другому. Даже швейцарцы не должны были этого слышать. Но перед собой они старались найти ему оправдание: – Может быть, он хотел предостеречь нас, чтобы мы не затевали никакого мятежа? Через неправду дал нам понять правду? Это на него похоже. А перед тем он заплакал, он не хотел, чтобы мы заметили. Впрочем, у него глаза на мокром месте. Плачет, когда ему напоминают о мести, а все-таки вышел из этой двери. Из той самой комнаты, где отравили его мать!
И оба согласились на том, что они перестали понимать своего государя и что они глубоко несчастны.
Второе поручение
Генрих отправился к королю, который носил то же имя, что и он, и был третьим Генрихом на французском престоле. Когда-то они часто играли вдвоем, Генрих с Генрихом. Мальчишками, в Сен-Жермене, наряженные кардиналами, они въехали однажды на ослах в ту залу, где мадам Екатерина принимала настоящего кардинала. Нечто подобное они повторили и теперь, уже взрослыми – король Франции и его пленник кузен, чья мать и многие друзья лишились здесь жизни. Зато на другой же день король Франции отправился в монастырь, чтобы поскорее замолить свои грехи. В течение определенного срока он замаливал свои богохульства, и еще одного срока – свои плотские заблуждения, и еще одного – свою слабость как государя. Его безволием злоупотребляли да еще глумились над ним: интриганы, жулики, наложники и одна-единственная женщина – его мать. А он продолжал все раздаривать, прошучивать, проматывать. Иногда на миг в нем вспыхивало сознание того, что происходит. Ведь он ограблен, обесчещен, – и тогда он замыкался в безмолвии.
А они принимали это безмолвие за угрозу и стушевывались, едва король умолкал. Но его немота являлась следствием трагического ощущения своей несостоятельности. И каждый раз его душу начинала угнетать мысль о том, что вырождающийся королевский дом не способен что-либо совершить или предотвратить ни в своей стране, ни за ее пределами.
– Терпимости бы нам побольше, – заявил он как раз сегодня своему зятю и кузену. Эти слова у него вырвало отчаяние. – Мир был бы нам весьма кстати. Разве я ненавижу гугенотов? Да я в девять лет сам был гугенотом и бросил в огонь молитвенник моей сестры Маргариты. Я отлично помню, как мать меня била и как мне доставляло удовольствие дразнить ее. До сих пор мне стыдно перед ней за это чувство. Хотя она давно обо всем забыла. И куда я иду? Мне следовало бы желать мира между религиями. А когда я стал королем, то поклялся, что не допущу в моем государстве никакой религии, кроме католической. Что же мне делать? Я не изгоняю еретиков, как должен бы, а молюсь об их обращении. Я способен только молиться.
– Нет, вы способны на большее, – убежденно заговорил Генрих Наваррский, выступавший теперь в роли скромного слушателя того Генриха, который стал ныне королем. – У вас превосходный слог. Усердно сочиняйте послания и указы. Ваше усердие, сир, послужит для всех нас наилучшим примером.